Онтологические прогулки

В этом замечательном человеке воплотилось – на мои глаза – то едва
народившееся, ещё бродившее начало, которое потом получило
название нигилизма.

И. С. Тургенев. По поводу «Отцов и детей».

Зарница первая

Зарница вторая. Культ личности в нигилизме

Мы все нигилисты!

Ф. М. Достоевский

Гибнущие в сознании оболочки предвосхищают своим последовательным
отмиранием конституирование в нем более ясных образных
репрезентаций, в которых сознание воспроизводит самое себя, как
феномен непременного условия самостановления индивидуальности в
процессе познания добра и зла. Однако самопознание это
раскрывает прегнантность сознательных структур в момент
освобождения личности от самой себя. Личностные же оболочки других,
здесь, скорее всего, есть просто предметы, которые
созерцаются в их исторической ретроспективе, так как их личность
всегда связана с гибнущим временем. В психологии эта связь
находит себя в названии «темпоральность личности». Хорошее
исследование этого вопроса изложено в книге Абульхановой К. А. и
Березиной Т. Н. Время личности и время жизни [СПб.: Алетейя,
2001]. Эта книга очень интересна в смысле связи психологии и
научных данных, что собственно и составляет главный её
лейтмотив. Однако, пытаясь, сделать науке комплемент посредствам
присовокупления научности к практической, психической
жизнедеятельности личности, авторы её, судя по всему, совершенно
невольно обосновали, что научные данные и вообще наука есть
всего лишь психические отражения. Нелепо ведь мыслить, что
научные открытия каким-нибудь образом влияют на психологию
личностей. А если это так, то обоснование психических
процессов, ссылающееся на научные разработки, и есть, в обратном
отражении, обоснование существования науки как части
психического. Стало быть, наука не может теперь говорить о своей
собственной объективной значимости и не может утверждать тем
самым и истину, которую якобы она и только она одна до сих пор
отыскивала. Блестящее исследование вышеназванных психологов
обосновало, что наука существует лишь для того, чтоб
посредствам научных экспериментов возможно было познавать в
рациональном виде субъективную психологию личности. Таким образом, и
означенный труд, и наука вообще суть явления субъективные.
Оттого-то, к слову сказать, научно-психологический дух также
подвержен усыханию: нанотехнологии – как фетиш усохшей
психики. Нелишне было бы наукоемким умам спариться в блаженном
экстазе вместе с психологией новейших времен и признать,
наконец, свою частность от целого. Что вместе с этим положит
конец физикализму, потому что все физические методы посредствам
психологии вполне понятно обосновываются: то есть в физике,
уже ничего нет непонятного и бессмысленного.

Итак, деградирующая темпоральность оболочек в ясном виде
распознается во время распада личности. Интенция деградации времени
существует в отношении человека сущностью, рационально и
постигаемо входящей в него извне: то есть он, распадаясь
внутренне, созерцает распад внешнего мира. Одновременно с деградацией
во внутреннем мире его происходит прогрессирование чего-то
иного, которое и ведает экспликацией исходящего из него
содержания. Но в совершенно ясной форме экспликация становится
понятной только лишь тогда, когда ясный образ её создается
целиком со всеми многообразными связями его с
бытийственностью, как в настоящей временной перспективе, так и во времени
историческом. Тем не менее, в созерцании социальность,
предстающая перед субъектом, гибнет, рушится и перестает быть
чем-то ценностным. Именно вот это качество распадающейся личности
и называлось нигилизмом или общественным нигилизмом, в
котором отрицается все общественное.

Вообще, что такое общественное, против которого нечто направлено?
Всякое общественное образование имеет в себе некие, как
неписаные, так и писаные законы сосуществования. В уголовной среде
имеются свои понятия, в аристократической и интеллигентной
имеется этикет, в религии – ритуалы и моральные заповеди,
просто в миру – культура поведения или правила хорошего тона.
В обширнейшем смысле, общество регулируется законами,
которые формирует государство. Все эти мелкие общественные
частности, с одной стороны, обладают своими собственными моральными
законами, с другой стороны, они существуют в плотном
контакте с другими частностями, и с третьей стороны, они каким-то
образом относятся к внешнему закону, общему для них всех.
Соотношение это, опять же, двояко: уголовная среда, потому и
уголовная, что противоречит внешнему закону, и это
противоречие нашло себя в наказании. Вне уголовной среды отсутствует
реальное наказание, значит эта среда не находится в оппозиции
к внешнему закону, но это не означает того, что в ней не
имеют места преступления закона: «не пойман, не вор». Далее:
чтобы быть и понимать фактическую данность своего
собственного форменного бытия (личного бытия) как бытия, которое
сущностно отличается от другого бытия, нужно либо отрицать это
самое другое бытие, либо утверждать, в противовес ему, своё
собственное. В последнем имеется масса недоразумений. Уголовные
понятия, если взять их обще, практически подобны
религиозным заповедям. Сами религиозные заповеди практически подобны
тем, которые с самой глубочайшей древности существуют вместе
с человеком. То же самое и этикет, и правила хорошего тона
вообще. Поэтому, если каждое маленькое общественное
образование начнет исключительно утверждать свое собственное, то все
они будут утверждать одно и тоже – имеются в виду
морально-этические аспекты. Из этого следует, что внутри всякого
общественного устройства, начиная от простейшей семьи из двух
людей и, заканчивая вообще общественным устройством
государства, действуют одни и те же существенные формы того, что
называют личным. Но наличие личного в структурах всех делает и
сами эти мелкие структуры, скажем, структурами личного
пользования или потребления, из чего и складывается их дальнейшее
различение.

Итак, нигилизм понимает свою личность в факте отрицания иного, но не
утверждения своего собственного, так как сам по себе
нигилизм не распознает своей индивидуальной особенности, которая
кардинально противоположна всему личностному.
Индивидуальность – это трансцендентный вечный образ, который можно
постигнуть только в вечном и неизменном образе времени. Из этого
ясно, что попытки, например, Герцена изваять из
нигилистического сознания истину в конечной инстанции, полагая в него
двойственность, являются тщетными, потому что истина не
исчерпывается пониманием её двойственности, например, в «логике без
структуры» [см. Герцен А. И. Еще раз Базаров. В изд. Русская
критика эпохи Чернышевского и Добролюбова: Сборник статей. –
М.: Дет. лит., 1989, сс. 339 – 352]. Ведь сама по себе
логика имеет своим основанием некую структуру, которую возможно
полагать только в сознание этих самых структур. Но
апокалипсис сознания времени, феномен ничтожимости, конституирующий
самого себя в сознании, чему выше посвящено много места, с
точки зрения логики не логичен. Однако, сознание как сознание
вообще функционирует контрастно. Оно диверсусно обращается в
самые различные, никогда неопределенные априори стороны,
постоянно существует в вечной активности, постоянно
конституирует самое себя по законам, которые таким образом никогда не
бывают логичными потому, что само по себе обратное движение
(или движение сначала вперед, потом назад) сознания создает
феномен постоянства и неизменности времени, сознания
времени. Тому доказательством может послужить известный опыт с
пловцами Майкельсона – Морлея, проведенный ими в 1881 году,
который наделал много шума в науке и внес немало сумятицы в
логический её строй. Эти исследователи, пытаясь измерить
скорость света относительно эфира, поставили такой вопрос: что
требует от пловца больше времени – проплыть 100 м вверх по
течению реки и обратно, или 100 м поперек реки туда и обратно?
Опытный пловец конкретно знает, что для того чтобы проплыть
вверх и вниз по течению, требуется больше времени. Но когда
был выполнен опыт, время в обоих случаях оказалось совершенно
одинаковым. В каком бы направлении и относительно чего
угодно наше сознание не двигалось, перемещаясь от одной вещи к
другой и обратно, – то, собственно, чем оно и является в
диверсусе, а именно, обращенное всегда в другую сторону от того,
чем оно является, – сознание времени при всех прочих
условиях всегда остается одинаковым.

Оттого-то и сам Герцен в статье объемом в десять страниц, двигаясь в
своих размышлениях то вперед, то назад, не может
состыковать этот контраст. Нигилизм у него как непревзойденное
средство борьбы с тоталитарной и деспотической системой, угнетающей
свой народ и истребляющей его, прекрасен. Поступки
нигилистов божественны, потому что они производились для свержения
старого и построения нового. В конце же статьи он говорит,
что нового нигилизм ничего не построил. Однако, он полагает,
что нигилизму нужно отдать должное, потому что он как феномен
русский противолежит западному убогому бытию. В силу того,
что запад не может идти вперед «с своим историческим ядром
на ногах». И вместе с этим Герцен проповедует уважение к
Западу, и это уважение у него основывается на том идиотическом
выводе, будто бы Запад давал ему веру в возможность
осуществления переворота в России. Конечно, как же без веры, когда
именно Запад в лице Ротшильдов гарантировал сохранность
многомиллионного наследства, доставшегося Герцену от отца. И Запад
со своей историей ускакал так далеко вперед от России, что
прошлым нигилистам и не снилось вовсе. Зато Россия,
избавившись в годы революции от исторического ядра на ногах,
откатилась в такую глубочайшую древность, из которой ей предстоит
еще долго выкарабкиваться. В другом месте Герцен высказывает
себя уже поборником историзма, потому что уловил в Базарове
брошенный камень в свой огород. Теперь Герцен в обратном
смысле порицает нигилиста Базарова. «Я признаюсь, – пишет
Герцен, – откровенно, мне лично это метанье камнями в своих
предшественников – противно». Замечу, нигилисту всегда противно
тогда, когда о нем что-либо скажут правдиво и истинно. Если
хочешь насолить человеку, говорил Ницше, достаточно лишь
сказать о нем какую-нибудь правду. Под каким бы соусом «мнимый
нигилизм» не прятал себя: то ли под вывесками
славянофильства, или русскости, или еще чего-нибудь патриотического – он
всегда имеет внутреннюю форму с обратным значением. Так и
получается, что Герцену более близки Чацкие и Чаадаевы, которые
имеют «смелость» и внутреннее «мужество», вопреки всяким
исторически сложившимся традициям, только из факта своего
дурного сознательного нигилизма, «сделаться католиками,
ненавистниками славян или славянофилами» (совершенно не понятно кем),
чем, к примеру, Онегины или Печорины! И тот и другой бы
точно тогда, как и Алексей Толстой, – сколь бы ни было его
творчество хорошо, но как личность этого сменовеховца уважать
совершенно не за что, – «знамени врага отстаивал бы честь!».
Нигилистическое сознание такого рода (пока я приемлю
обозначение его как нигилизма, что дальше будет несколько
видоизменено), отрицая одно и утверждая другое, как показано выше,
всегда остается постоянным и одинаковым, или оно приходит к
пустоте. Пустота сознания – это такое сознание, которое
излагает пустые, бессодержательные мысли, талдычит всегда и всюду
об одном и том же. В некотором смысле в таком окультуренном
внешне сознании различные силы тянут объект в разные стороны,
но он, как и воз из известной басни Крылова остается всегда
на одном и том же месте.

Мы говорим о той стороне нигилизма, которая позволяет распознать его
внешне, порождая только лишь кажущуюся транскрипцию его,
иллюзию, ложную установку на нигилизм: в конце трактата будет
понятно, как это происходит. Полагая же нигилизм в структуру
личности вообще, которая во всеобщем употреблении и поныне
является чуть ли не главенствующим основанием всего того,
что должно быть ценным, я тем самым утверждаю некое
противоречие. Почему? Потому что нигилистическая личность, во-первых,
имеет свою ценность как феномен обесценивания всех вообще
ценностей, кроме неё самой, во-вторых, как вообще ценность она
относится и к нигилизму как к ценности, отрицая его, в силу
своего собственного Духа Отрицания. Отсюда рукой подать до
обоснования животного происхождения личины, замешанной на
эгоизме и солипсизме. Из чего происходит нарциссизм. Аналогия
– попугай в клетке, чистящий напротив зеркала свои перышки.
Попугай есть птица говорящая и разговорчивая. Вернее, он
только есть то, что говорит. Неприятие этого факта описано в
Базарове, который ненавидит фразерство, и сам мало общителен,
разговаривает отрывисто и на каком-то жаргоне. Но фамилия
Базаров, то есть имя, было взято Тургеневым как указание на
имманентно присущую ему разговорчивость, которая посредствам
нигилизма в Базарове совсем уничтожена, превратившись в
абсолютную необщительность. Смотря с кем, надо полагать, человек
общается. Люди вообще с одними общаются плохо, например, с
малознакомыми лицами, с другими – хорошо, с третьими – и
вовсе откровенно.

Последнее изобразил Лев Толстой в Крейцеровой сонате. Эта злая шутка
происходит именно из субъективных свойств личности. Всякая
субъективность, законопаченная в своем собственном теле,
мелка. Она составляет лишь мизерную часть всего, что имеется в
мире вообще. Субъективизм в общественном нигилизме – это
частный случай, который пропагандисты переносят на всеобщее.
Тождественное перенесение этих свойств с одного места на
другое, по определению, пытается сделать из объективности чью-то
субъективность. Так рождается культ личности. Временный
культ, следует добавить, потому что всякая личность, под которой
я понимаю лишь телесную форму с её психическими свойствами,
явление, по сути своей, временное на этой земле. Ибо
смертно в прямом смысле этого слова. И еще потому, что личность в
истинном смысле проявляется в реальности эмоционально, а
всякая эмоциональность кратковременна, она вспыхивает и гаснет
так же быстро, как и вспыхивает. Время её жизни – настоящее
мгновение.

Под культом личности я понимаю тотальность первичного импульса всех
устремлений человека, то есть, личности. Первое проявление
культа личности находит себя в примитивном одомашнивании.
Личность, которая приспособила в домашнем хозяйстве животных,
приручила их, стала заниматься пастушьим промыслом, именно
конституировала в реальности культ человеческой личности,
возвышающейся над животными, – был пастух. В религиозном
иудаизме был установлен культ пастуха, который пасет свою паству.
«Я Господь» – вот основное внутреннее слово всякой личности.
То есть личность во внутренних своих интуициях – Бог. Таким
образом, по земле ходят миллиарды личностей, которые внутри
себя думают, что они боги, которым все позволено. Если
Достоевский говорил, что если Бога нет, то все позволено, то я
говорю, что все позволено потому, что Бог есть, и если он есть
в каждом, то каждому все и позволено.

Всмотримся внимательнее в мир и поймём истинность последнего
умозаключения. В быту же, в каждой семье один из супругов
устанавливает культ своей личности: в патриархате – мужчина, в
матриархате – женщина. В компании друзей имеется один лидер, в
классе – староста, в пионерском лагере – пионервожатая, в
районном центре – глава района, в городе – мэр города, губернатор
области, министры и, наконец, президент. В культуре культ
личности безусловен. Даже два эти слова: «культура» и «культ»
имеют общий корень. Также культ личности устанавливается в
воспитании, в обучении, в морали и прочее. Нигилизм здесь,
естественно, способствует конформизму. Поэтому, в некотором
смысле культовая личность в репрезентациях многих постигается
как личность, которая существует не для самой себя, а для
других. От неё ждут жертв и подношений. Таким образом, масса
избавляется от груза своих собственных ответственностей и
обязательств. Вернее, каждый член этой массы довольствуется
тем культом своей личности, который он имеет, который он в
состоянии реализовать в реальности. Реализация личности в
реальности как феномен признательности личности со стороны также
существует в гармонии с культом личности, и без него
помыслить саму по себе личность невозможно. Признательности
добиваются всякими разными способами: от кардинально аморальных (
например, геростратство), до высоко-духовных (святость).
Между ними существует масса ступеней и различий, которые
согласуются с условиями, в коих существует личность. Как понятно
реализовать культ личности в природе не составляет никакого
труда: можно просто завести собаку и дрессировать её, а можно
и казаться дураком в глазах окружающих, чтобы хоть в таком
дурном виде личность все же была признана. Опасностей на этом
пути много. В факте признательности личности все равно, что
она собою представляет, так как вложенные в неё природой
необходимости нашли возможности стать действительными.
Оттого-то можно во множестве случаях наблюдать те многообразные
причудливые формы всяких разнообразных чудачеств и дурачеств,
которые человеки конституируют в мире.

Три ипостаси культа личности – воля к власти, религиозность и
сексуальность, инвольвирующие друг друга в единую волю самых
различных ситуаций, и достигающие своих целей в объективности уже
сами по себе несут сигнал сознанию о правильности всех без
исключения действий личности. В любой из них, как уже
говорилось, если личностное волевое Я удовлетворяет себя, то этому
Я все иное, что ему не принадлежит безразлично. Вместе с
тем, три эти точки личности берут своё начало в биологии, в
воле, в природе (как учит Шопенгауэр). Поэтому и создается
впечатление, что личность уже от самого своего основания
наполнена некими качествами. Одно из основных качеств – сила:
биологические кванты воли. Но сами природные силы, в прямом
смысле слова, дурны или глупы. Что находит истинность тогда,
когда мы обозначаем в обиходе слепые силы природы – силами
глупыми, а вообще так прямо и говорим: «сила есть, ума не надо».
Поэтому всякая личность считает себя личностью волевой,
религиозной и полноценно-сексуальной. Все эти качества я
называю врожденным темпераментом человека, потому что понять их
вне этого не представляется мне возможным. Ибо понять так,
чтоб они существовали внутри личности и были имманентно ей
присущи возможно лишь, увязав их с врожденным темпераментом
человека, в согласии с которым всякий поступает и мыслит тоже.

Хайдеггер говорит, толкуя Канта и Аристотеля, следующее: «Истина как
представленность предмета, объективность имеет своё
основание в субъективности, в представляющем себя представлении; и
это потому, что представление само есть существо бытия» [там
же, с. 272]. Существо бытия личности, следует поправить
философа. Философия Фуко о «типологии дискурсов» показывает
нам, как внутри личности автора существует нечто такое, какое
оформляет его мышление. Поэтому он и пытался упразднить само
«тело автора», пытаясь дойти до логического обоснования этой
самой типологии. «Происходит, как он пишет, возвращение к
некоей пустоте, о которой забвение умолчало или которую она
замаскировало, которую оно покрыло ложной и дурной полнотой,
и возвращение должно заново обнаружить и этот пробел, и эту
нехватку» [Фуко Мишель. Что такое автор?/ в кн. ВОЛЯ К
ИСТИНЕ: по ту сторону знания, власти и сексуальности. Работы
разных лет. Пер. с франц.– М., Касталь, 1996, с. 35]. С другой
стороны французский структурализм гордился тем, что все его
потуги были направлены, как комментировал Гольдман эту работу
Фуко, «на отрицание человека вообще, а исходя из этого
субъекта во всех его аспектах, точно так же, как и автора». То
есть вот так просто отрицается то, что есть. Обобщенные
выводы из всего этого я сделаю в конце, чтоб не тратить
понапрасну время в ходе изложения предмета моего интереса по
существу. Здесь же кратко. Понятно, что можно личность автора
литературного произведения умозрительно отделить от самого
произведения, а личность, к примеру, политика можно отделить от
того, что он творит как автор своей политики? От чудачеств,
например, некоторых деятелей? Почему культовый деятель
коммунистической партии, Никита Хрущев, непременно должен был
засаживать кукурузой те места, в которых она расти никак не могла
или почему артисты, актеры, писатели, ученые в своих
действиях теряют всякий стыд и не только не стыдятся этого, но и
приветствуют такие проявления своего Я? Потому что в этом
смысле Я становится «само себе на уме», где глупый в
действительности, мнит себя умным и считает себя медиумом, через
которого высшие силы передают свои сигналы людям.

Собственно, когда говорится о воле, тогда подспудно обращаются к
свободе, равенству и братству. Только в ней пребывают эти три
понятия. Логический рассудок всегда находится в отрицании их.
С другой стороны, воля – это сила социальная, она ведает
социальностью, так как, во-первых, она есть сексуальность,
власть и религиозность, во-вторых, она как свободная
трансценденция или как сила, находящаяся в прямой биологической
зависимости от природы, которая объединяет человека с самой собою,
является действительной и одинаковой в каждом субъекте.
Разница состоит лишь в степенях проявленной вовне
интенсивности, то есть различие это постигается только объективно. В этой
объективности проявляются исключительно биологические
реакции на мир, согласно которым идентифицируется личность. Тогда
как субъективно степень интенсивности имеет в
непосредственном восприятии её равенство, одинаковость, которые в апогеях
своих раскрываются в акте производящем на субъекта некое
впечатление (impression). И сами эти впечатления уже
показывают некое существо мира, и они же формируют знание об этом
самом мире. Иными словами, биологическая реакция на мир (сила
импрессии или просто импрессия), спонтанно возникающий перед
нами, и составляет существо всех наших впечатлений о мире.
Биологические реакции оставляют в нашем сознании отпечатки,
следы, которые в своей истинности раскрываются впечатлениями,
а заблуждения основываются на представлениях,
репрезентациях.

Культ личности вообще, чтобы он был понят более внятно, следует
распознавать как стойкое, глубочайшее, железобетонное внутреннее
ядро всякой личности, всякого Я. Это не «чисто
инстинктивный аспект воспоминания чувства» в изложении ницшеанского
рессентимент со всеми вытекающими отсюда последствиями, а
конкретное и непосредственное осознание культа своего собственного
Я. Интенсивность этого переживания, которым проживает свою
экзистенцию сознание, относительно всякого иного Я одинакова
в каждом субъекте. То есть нет различия между тем, как
переживают своё Я, люди, будь они бедны, богаты, интеллигентны
или необразованны, будь они во власти или вне власти и. т. п.
Социальные различия не играют здесь никакой роли.
Чудачество природы состоит именно в том, что самый рабский плебей,
пребывающий в истинном, самом разнузданном рабстве,
пребывающий в самых нечеловеческих условиях ясно осознает свой
собственный культ личности. Когда я говорю о переживании культа
личности, то имею ввиду то специфическое ощущение сознательного
Я, в котором любой внутренний психологический аффект
гипертрофируется до самой высшей своей точки, до апогея. И в этом
смысле апогеи каждого суть все же апогеи, и именно они
доносят до ощущения самого себя, то оргазмо-экстатическое
переживание, которое распознается не иначе как на уровне чувства
религиозного апокалипсиса личности. Я видел мужика,
рассказывающего о том, как его собака облизывает ему руки, радостно
виляя при этом хвостом в тот момент, когда он ей приносит еду.
При рассказе глаза его становились влажными, и если бы он
не перескочил на другую тему, то обязательно бы зарыдал не в
силах справиться со своими чувствами. До сих пор, однако,
этот процесс, процесс переживания культа своей личности
понимается в обратном отношении. Например, аристократия и
интеллигенция как бы отделяла себя от простолюдина именно
интенсивностью этих самых страстей. В представлениях последних
простолюдин ввиду того, что он просто и здраво смотрит на жизнь,
например, не знает ни обаяния женщины, ни женской атмосферы,
потому что всеми его стремлениями ведает физиологичность, в
которой он лишается непостижимого чувства сексуального
аромата, который могут понимать лишь люди цивилизованные и более
возвышенные. На деле, правда, эти цивилизованные и
возвышенные люди являются таковыми только тогда, когда они впадают в
блуд с этими самыми простолюдинами: за примерами, как
понятно, далеко ходить не нужно. Но внутреннее переживание
сексуальности и у тех, и у других всегда одинаковы, и одинаковость
их заключается в том, что оргиастический апогей все же
достигается, хоть на сеновале под лунным светом, хоть на шелковых
простынях в будуаре.

Однако апогей культа личности имеет свои особенности. В культе
личности Я стремится исключительно к порочности. Изысканный
аромат эротомании «высоких» Я не существует без распутства, и эти
Я осознают свое исключительное право на порок. Но и
«низкие» Я с таким же успехом обращаются к порокам и извращениям.
Отсюда следует, что изначально культовое Я существует как Я
деградирующее, потому что стойкое переживание культа личности
заложено в личность от самого её рождения. И все бытие её –
это последовательный путь деградации, в котором личность
понимает деградацию как возвращение, что в сознании времени,
которое и есть первое условие существования культа сознания,
присутствует феноменом рекуперации времени. Связь
деградирующих оснований прекрасно раскрыл В. В. Розанов в Опавших
листьях: «Ты бы, демократ, лучше не подслушивал у дверей, чем
эффектно здороваться со швейцарами и кухарками за руку. От
этого жизнь не украсится, а от того, решительно, жизнь воняет.
Притом надо иметь слишком много самообольщения и
высокомерия, чтобы думать, будто она будет осчастливлена твоим
рукопожатием. У неё есть своё достоинство и, как ни странно, в него
входит получить гривенник за «пальто», которого ты никогда
не даешь». То есть, так называемый Розановым, демократ ищет
нравственной морали в простолюдине, а последний ждет от
первого денег. И то, и другое суть деградация, так как первый
вроде бы уже должен быть моральным типом, тогда как второй
мыслит исключительно денежными категориями, которые никогда не
стыковались с моралью.

Деградация культа личности Я, в конечном итоге, приводит это самое Я
к чувству своей собственной неполноценности. Я личности
всегда существует в сравнивании себя с другими. Однако это
сравнивание всегда однотипно. «Мой добро со мною, зло твою с
тобою» [Плавт. Приведение. I, 1, 50]. Чувство неполноценности,
комплекс неполноценности проявляется тогда, когда Я не
реализовало себя в реальности, в объективности, вследствие чего
оно представляет себе само себя в худшем виде по отношению к
тому, с чем оно себя сравнивает. Чтобы не ощущать комплекса
неполноценности, культовое Я всегда стремится к
существованию в микросоциуме, в котором все равны. Условность равенства
здесь, конечно же, очевидна, но стремления к нему
отсутствовало бы в сознании личности, если бы в нем не было
предоставлено понимание равенства вообще. Равенство культа личности
уже собственно обосновано выше. С другой стороны, равенство
показывает и сознание одинаковости, стремление к
мотивированной одинаковости. Одинаковость – это и «один». Культ личности
ведает одиночеством. «Моё Я одиноко, как и одиноки все
другие Я такие же, как и мое Я, следовательно, в одиночестве
своем все Я одинаковы». Таким образом, Я, начиная свой путь с
высшей точки своей культовой особенности, преломляясь в
объективности, деградирует в одиночество. Деградированное в
одинокое нечто преломляется в социальности посредством реализации
себя в какой-то узконаправленной деятельности, в которой Я
считает себя специалистом. Всякое Я всегда найдет то, чем оно
может гордиться, и то, в чем оно себя считает авторитетной
исключительностью. К примеру, великое множество талантов
личностей может поражать своим многообразием. В этом смысле
культ личности Я идентифицирует свою уникальность отличную от
других в той области, в которой, собственно, Я и теряет само
себя, то есть в социальности, в объективности. Объективация
культа личности никогда не бывает широкой, но требование
внутренней субъективности к многообразию своей собственной и
уникальной личности превозмогает. Сознание расщепляется на
многое, но в этом многом оно стремится всегда к одному и тому
же. Неполноценность здесь выступает вперед, полагая первейшим
принципом правило: «при всем богатстве выбора, другой
альтернативы нет». Действие, проявленное в социальности из факта
необходимости действия или из факта внешнего принуждения,
становится априори вообще всей последовательности поступков, в
которых Я пытается реализовать свой культ личности. В этой
реализации Я должно впечатлить другие Я, дабы быть
признанной. Признания, в обширнейшем смысле, достигает меньшинство.
Большинство довольствуется тем, что имеет. Неполноценность
признательности, происходящая из феномена субъективного
ощущения того, что личность не признается, делает личность
злобной, мстительной, желающей зла. В тихом омуте своего одинокого
бытия начинают произрастать корни недовольства, и
кардинального презрения тех, кто окружает личность. Микросоциум еще
недавно спаренный стремлениями в объективность опускается в
рутинное болото однообразия. Культ личности деградирует в
самого себя. То, от чего ранее он убегал, от того, от чего он
скрывался в социальности, все реализовалось в действительности
с отрицательным знаком. Стремление в социум как изначальное
избегание самого себя, как навязчивое желание не быть самим
собою, основанное на страхе перед одиночеством, перед своим
собственным одиноким Я, теряет всякий смысл. И здесь в
разрыве между последними жалкими всплесками желаний уцепиться за
социум, чтобы быть в нем, и кардинальным биологическим
стремлением инстинкта не быть гетерогенным самому себе, а
опуститься в самого себя, придти к самому себе одинокому, впасть в
одиночество рождается нигилизм, деградирующий нигилизм: как
сказал Герцен: «между сыром и грушей родился нигилизм». Или
как в эпоху междуцарствия после смерти Александра I, пока
Константин и Николай не желали царствовать, быстро родились
декабристы, сделавшие попытку присвоить себе то, что плохо
лежит. Трудно, конечно же, их называть нигилистами, но
удовлетворимся пока этим замечанием, чтобы дальше нам было легче
очистить нигилизм от плевел.

(Продолжение следует)