Онтологические прогулки

Ранее публикованные
зарницы

Личность в культуре – это такая личность, в которой остро развито
чувство собственной неполноценности, какой-то постоянной ощутимости
себя как недоделанной до некоего эталона субстанции. Субстанция
эта, тягучая и жидкая, подобна болоту, в которой застаиваются
все истинные стремления души и духа. Личность в культуре суть
некое подобие нереализованного отца, который заставляет своего
сына раскрывать некие таланты, насилуя его волю, подвигает к тому,
в чем видит свою собственную неполноценность. Детей заставляют
быть талантливыми спортсменами или гениальными музыкантами, математиками
или ещё кем-то. Родители упиваются своими гениальными чадами (дети
индиго), реализуют через них свою собственную пошлость, и предустанавливают
тем самым будущее несчастье своим отпрыскам. И всё лишь ввиду
того, что в этом смысле где-то нарушен естественный закон развития
всего живого в природе. Если же биологический закон отношений
отцов и детей не нарушен, то отцы стремятся уничтожить всякие
стремления своих отпрысков: например, совсем удаляют их от себя
и от той сферы, в которой они сами достигли реализации. Поэтому
во множестве случаях можно встретить полнейшее деградацию детей
«знатных» родителей.

Мыслимо ли, к примеру, заставлять еще юный живой организм задумываться
о смысле жизни? Ведь о смысле или цели жизни человека талдычит
вся русская культура от самого, наверное, своего основания. В.К.
Кюхельбекер написал стихотворение Бессмертие есть цель жизни человеческой.
И как это понимать тому, кто только начинает жить? И что он должен,
спрашивается, делать, чтоб достигнуть бессмертия? По Кюхельбекеру,
он должен жить морально, никого не трогать, не добиваться власти,
не зарабатывать денег, не жить короче говоря. И что? Это и есть
залог бессмертия? Человек имеет возможность избежать смерти, живя
определенным образом? Приблизительно этот же самый смысл видят
в жизни практически все русские духовные философы и литераторы.
И получается, что все они поют под одну религиозную дудку. Никакой
фантазии нет: везде одно и тоже – бессмертие как смысл. Было бы
возможно бессмертие, то, я утверждаю, пользование именно этой
возможностью и было бы целью жизни всех людей без исключения.
С введением христианства этому смысловому аспекту отводится еще
более широкое место. В нем смысл суть фетиш насилия и власти над
человеком. «Ты не знаешь, кто ты есть, и зачем ты живешь, значит,
ты не имеешь жизненных принципов, без которых не бывает порядочного
человека: чтобы это все постичь, ты должен слушаться меня, основывать
свои действия на моем собственном опыте, повторять то, как я жил
и тогда ты познаешь смысл своей жизни». Так говорит культура молодым
людям. Вследствие чего, ввиду абсурдности посылки, сам смысл становится
дикой и дурной бессмысленностью. Особо умные персоны получают
по электронной почте письма от космического разума, которые отправляют
так называемые уммисты и, пытаясь распознать написанную белиберду,
мнят себя умными, потому что глупым не дано понимать бессмысленные
абракадабры.

Почему такое происходит; почему вопрос о смысле жизни обращается
в абсурд? Потому что сама постановка вопроса уже предполагает
обоснование будущей категории времени. Вопрос, что есть для тебя
смысл жизни – означает, что есть для тебя будущее, и какое ты
выбираешь для себя будущее. Никто, никогда, ни в каких случаях,
даже сумасшедшие пророки не ведал, не ведает и не будит ведать
о том, какое будет будущее. Еще менее имеется возможностей в деле
выбора своего собственного будущего. В самом деле, русская культура
стараниями всяческих её представителей, накрыла саму себя «покрывалом
майи». И она теперь стала похожа на русскую еврейку, эмигрировавшую
в Израиль, где она проклинает своих предков за то, что те научили
её русскому языку и забили ей голову русской литературой и русскими
традициями. Нигилизм есть здесь то, что говорит Хайдеггер в отношении
Ницше, а именно, он есть «то долговечное событие, от которого
существенно меняется истина о сущем в целом, тяготея к обусловленному
ею концу» [Европейский нигилизм. Там же, с. 81]. Тяготела к своему
концу от самого своего образования наша литература. Она разбухла
и лопнула – это во-первых, и, во-вторых, если принять во внимание
развитие умственной деятельности человечества вообще, то литература,
взятая отдельно как система, всегда находится в деградирующем
состоянии лишь потому, что посредством примеров из жизни ровным
счетом ничего нельзя доказать, и ничего нельзя опровергнуть. Собственно,
литературная беллетристика пишется для той части публики, которая
если и понимает что, то только на примерах, на сравнении своего
собственного бытия с бытием героев, описанных в романах, повестях
и рассказах. То есть в некотором роде литература предназначена
для людей, скажем, глупых. У немецкого баснописца Геллерта очень
хорошо сказано об этом: «Кому бог отказал в уме, тот на примерах
понимает». На примерах понимали литературу наши известнейшие критики.
Мир для них таков, каков они о нем прочитали в романах, а не такой,
какой он есть на самом деле. На самом деле жизнь намного суше,
пустынней и скучней, чем об этом рассказывается, так как писатель
не может написать роман так, чтоб в нем не было его собственных
фантазий и воображений. Если же взять и просто описывать то, что
есть, то не было бы в природе никаких толстых романов, а были
бы маленькие фельетоны.

То же самое аналогии смысла с иными смыслами. Они, по определению,
несостоятельны, но смысл, понимаемый как неразрывная связь с уже
установленными кем-то смыслами, или смысл, который только собирается
быть установленным, но в другой личности, полагая своё собственное
выше, чем собственное иной личности – есть абсолютная сущность
нигилизма, в котором бессмыслица обретает саму себя в личности,
которая имеет понятие о смысле. Чеховский пассажир первого класса,
инженер, коему под воздействием ничтожного мотива в голову лезли
крупные мысли, для которого популярность была его сумасшествием
и, который распознавал людей его окружающих, пустыми, ничтожными
и даже дрянными, «не знал настоящих способов [достижения абсолютной
известности] и, желая схватить славу за хвост, зашел не с той
стороны». С головы или с разумности, надо полагать, если следовать
чеховской иронии. На стр. 128 вышеозначенной книги Хайдеггер поясняет,
анализируя проявления сущности нигилизма в западной истории, описанной
Ницше, что уже вкладывание ценностей в мир есть нигилизм, который
у Ницше проясняется через три состояния: (1) нигилизм как психологическое
состояние «должен наступить» в виде полагания искомой вещи такой
как «смысл», (2) «наступает», в чем решающим условием является
введение верховных ценностей, где в качестве смысла полагается
«объемлющая и вибрирующая целость, единство» и (3) «Здесь мысль
заглядывает вперед, в то наступающее, когда нигилизм впервые обретет
себя в полноте своего существа». В первом пункте Хайдеггер обозначает
условие возможности, во втором – действительное начало, в третьем
– полное осуществление нигилизма. «Так впервые история нигилизма
как история достигает в своих существенных чертах «изображения»
в целом» [Там же, с. 129].

Смысл же, как таковой, всегда есть нечто хорошее. В буквальной
интерпретации диктатура смысла – это диктатура добра. «Воля, волящая
хорошего человека, пишет Хайдеггер, есть, конечно, тоже воля к
власти, но в образе бессилия человека для власти» [Там же, с.
162]. Культурные типажи именно то, что называет Хайдеггер «бессилием
человека для власти», для действительной власти. Неимения натуральной
силы властвовать и доминировать обращаются к культурному пространству,
в котором первым условием культурной личности, является именно
это характерное действительное бессилие, в некотором смысле слабости,
обретающая свою силу лишь в продуктах творчества, в которых ясно
видно самовыражение культа личности, и только оно одно. Как появляется
это самовыражение, являющееся таковым лишь в виде самовыражения
самого по себе нигилизма, требует для рассмотрения отдельной главы,
которая чуть позже ниже и последует. Смысл как власть или принуждение
всегда обладает некоей структурой. Данные структуры самых разных
частностей называют дисциплинами (научными, теологическими, литературными
и прочими). Само понятие «дисциплина» уже говорит о том, что некоего
человека пытаются дисциплинировать в соответствии с определенной
дисциплиной. В силу чего дисциплинированный таким образом субъект
становится специалистом в узкой области, занимая определенное
ему место. В соответствии с этим местом он себя и идентифицирует.
Смысл его становится смыслом, который принят именно в данной дисциплине.
Плюс к этому всякая дисциплина имеет свой специфический язык,
на котором она разговаривает, и согласно которой нашему гипотетическому
субъекту следует излагать свои мысли. Каждая его работа должна
соответствовать определенным правилам, оформляться согласно принятому
ГОСТу, и она не должна выходить за рамки, определенные его полномочиями.
Вследствие чего человек лишается связи с остальным многообразием
самого себя: он закупоривается в подставленном ему социализированном
пространстве, лишаясь одного из самых основных составляющих личности
– свободы. Таким образом, структуры, законы, инструкции и распоряжения,
которые наплодило общество, будучи, с одной стороны, вполне логически
обоснованными как необходимые, с другой стороны, подавляют всякую
возможность для личности конституировать в процессе своего существования
что-то новое. Также и эти дисциплинарные структуры не избавляют
себя от ошибок и заблуждений. Поэтому и бытует вполне официально
мнение, что развитие всякой дисциплины происходит как череда следующих
друг за другом заблуждений, где отрицание их и является, собственно,
истиной. То есть само отрицание уже подспудно формирует всю деятельность,
которой занимается та или иная часть культуры. Здесь, конечно,
более речь идет о науке. И вообще, чтобы существовать в обществе
вполне комфортно (конформно) нужно быть дисциплинированным: таким
же, то есть, как и все те, кто подчинил себя этому самому принуждению.
Мишель Фуко по поводу дисциплинарного принуждения в инаугурационной
лекции в Коллеж де Франс прочитанной 2 декабря 1970 года под названием
Порядок дискурса говорил: «Дисциплина – это принцип контроля над
производством дискурса. Она устанавливает для него границы благодаря
игре идентичности, формой которой является постоянная реактуализация
правил. В плодовитости автора, в многочисленности комментариев,
в развертывании той или иной дисциплины привыкли видеть по преимуществу
бесконечные ресурсы для производства дискурсов. Может, это и так,
но в не меньшей степени это также и принципы принуждения. И, вероятно,
невозможно до конца отдать себе отчет в позитивной и умножающей
роли перечисленных процедур, если не принять во внимание их функцию
ограничения и принуждения» [в кн. Воля к истине…там же, с. 69].

Таким образом, культура в том всегда-настоящем виде по сути является
культовой нигилистической формой, в которой то, что утверждается,
является в действительности тем, что отрицается. Например, любовь.
Все в культуре призвано служить чистой любви, но в результате
само бытие её, бытие исключительно рационально-прагматичное ничтожит
всякую возможность проявления в ней того, что можно вообще назвать
любовью. Как любовь может быть в той сфере, которая выродилась
в то, что приносит только лишь материальную выгоду, совершенно,
непонятно. Зато понятно другое: все конформное творчество, в обширнейшем
смысле слова, это самовыражение её нигилизма. Бердяев Н. А. в
Истоках и смысл русского коммунизма в главе Русский социализм
и нигилизм (II, 2) пишет: «Писарев, Чернышевский и Добролюбов
– просветители. Но русское просветительство, по максималистическому
характеру русского народа, всегда оборачивалось нигилизмом». Иными
словами, культурное просветительство никогда не было максимализмом,
в который только и можно полагать любовь или свободу. Согласительная
минимизация, стремящаяся сдуть личность до полного её усыхания
в ничто, собственно, и есть то, чем занимается общепринятая культура.
Хотя она желает делать из дурного и глупого человека, человека
нравственного. Однако в даосизме есть повествование о том, как
Конфуций пришел к Лао Цзы дабы спросить того, каким образом можно
сделать людей высоконравственными, на что получил ответ, что сам
такой вопрос мог появиться в голове безнравственной личности.
И оказалось, что конфуцианство осталось государственной религией
Китая, и подспудно навевала своим дух маоизм, который в так называемой
культурной революции устраивал геноцид над образованными и умными
людьми. Председатель Мао тогда вывел формулу: на чистом сознании,
как на листе, можно выводить самые прекрасные иероглифы.

Не стоит здесь смешивать одно с другим. Когда я с отрицательной
точки зрения рассматриваю культуру как таковую, я имею в виду,
например, историю с Пол Потом, который был в свое время уважаемым
учителем. То, что он творил в Кампучии, носит название геноцид
своего собственного народа. В таких типах каким-то дурным способом
совместились и интеллектуальность и жажда к насилию, к уничтожению
тех, кто мыслил отличным от них образом. Вернее, убивались практически
все: и те, кто мыслил отличным образом, и те, кто вообще никак
не мыслил, и те, кто мыслил одинаково. Здесь вступает в действие
технология Духа Согласия. Если человек соглашается с тем, что
мир – это борьба всех против всех, или что он есть то место, в
котором пес пожирает псов, и если человек начинает актуализировать
самого себя в реальности, основывая свои взгляды именно на том,
с чем он согласился, и если он, понимая отрицательность действительности,
пытается её изменить теми же самыми средствами, которые в ней
существуют и которые для него являются истинными, то, в самом
деле, геноцид неизбежен. Условием, которое помогает реализовать
его абсолютно, является достижение состояния безнаказанности,
гарантированной безнаказанности. Так и Пол Пот говорил, отвечая
на вопросы, относящиеся к существу его геноцида, что «политической
борьбы не бывает без жертв». А на вопрос, не жалко ему сотни тысяч
убиенных им людей, ответил: «Но товарищ, покажи мне хоть один
документ, доказывающий, что я ответственен за их смерти: я никого
не убивал». Зато охранник из его свиты гордился тем, что самолично
убил три с половиною тысяч человек ударом мачете по затылку, и
гордился тем, что убивал быстро, без мучений для жертвы. Пол Пот,
оказывается, посредствам закона пытался доказать свою невиновность.
Нет бумаги – не виноват, а трупы не моих рук дело. Например, нынешнее
казнокрадство и взяточничество чиновников так же основано на законной
недоказательной базе этого самого казнокрадства. Здесь, понятно,
о нигилизме и вовсе не стоит говорить, ибо там, где есть геноцид,
диктатура, террор, там нет и намека на него, потому что нигилизм,
что будет ясно позже, в основных точках своих показывается отрицанием
всего этого.

В заключение стоит сказать о том, что же есть полезного в культуре,
так как огульно отказывать ей в наличии чего-то положительного,
во-первых, нелепо, во-вторых, нелогично, потому что культура есть,
и этого «есть» вполне достаточно, чтобы говорить о её целесообразности.
Целесообразность эту я лично вижу вот в чем. Коль скоро культура
– это добро и благо, то она должна подчиняться метафизическим
основаниям блага. Суть этого основания хорошо можно раскрыть,
проведя аналогию её с человеческим добрым типажом. А именно; добрый
человек потому добрый, что имеет в себе то качество, свойственное
ему от рождения и данное природой, в котором у него есть необходимость
делать благие дела в отношении другого человека. Эти другие люди
могут быть кем угодно: родители, жена, дети и прочие, это я говорю
для тех читателей, слух которых может покоробить вышесказанное
только лишь потому, что они понимают под благодеяниями исключительно
деяния, которые направлены на существа совершенно гетерогенные
благодетелю. Никак. Здесь я имею ввиду сам факт благодеяния, очищенный
от личностей, которые их получают. Так вот из того факта, что
врожденная способность человека суть способность благодетельная,
то сам факт благодеяния уже есть добро. Обратное получение сатисфакции
за сделанное кому-то добро, в некотором смысле, суть зло. Зло
и то, что человек вообще ожидает ответных действий. Здесь оно
проявляется как понимание того, что его благодетельность никто
по существу не оценивает, что благими делами вымощена дорога в
ад и прочее в этом же духе. Также и культура. Она никогда и не
при каких условиях не должна требовать от того, кто потребляет
плоды её деятельности, беспрекословного подчинения тому, что она
считает ценным. Пора бы уже нам понять, что все происходящее в
мире, в обширнейшем смысле понимания его, ничего ровным счетом
не означает, и сам этот мир лишен всяких вообще обозначений. Культурный
мир, как таковой, есть лишь мизерная часть от всеобщего, который
также ничего не означает, и даже сам себя он обозначить может
с трудом. В силу этого, единственное, что остается культуре –
это двигаться вперед своим собственным путем, попутно теряя всякую
связь с объективным миром, и в этом стремлении забываться в блаженном
экстазе своей собственной бытийственности. Собственно, движение
это может показаться односторонним, однако всегда будут цениться
те творческие личности, которые пытаются угнаться за культурой,
догнать её и, конечно же, перегнать, но перегнать на своих собственных
ногах, а не на костылях, которые ему подсовывает культурологическая
политкорректность, уничтожающая всякое свободомыслие. Каким должно
быть свободомыслие прекрасно поведал Ламетри в «Опыте о свободе
высказывания мнений.»