Онтологические прогулки

Национал-социализм. Очерк политики, эстетики, религии (Окончание)

Откуда взялся Гитлер?

– Тем, что я есть, я обязан только вам, – широко обведя руками
аудиторию, – сказал Гитлер на одном из партийных съездов.

В одной из мультипликационных версий сказки «Колобок»: – Испеки-ка
ты мне, бабка, колобок, – томно просит разметавшейся на печи
дед. Старуха шарит по пустым сусекам соломенной метёлочкой,
тщась наскрести немного муки. Сусеки пусты. Но чем больше
старуха метёт, крутит веничком, тем гуще мучное облако у неё
над головой, тем больше, больше и больше, растёт холмик муки
у её ног. – Вот и намела бабка муки, – говорит голос за
кадром.

Германия «намела» себе Гитлера.

Сон стал волей. Дух – плотью. Плоть – сталью. Горючие слёзы отлились
в горячий свинец.

На пространстве более чем тысячестраничной биографии Гитлера, Иохим
Фест снова и снова не перестаёт недоумевать – когда? и где?
– Гитлер стал фюрером.

Он проспал, продремал, пробездельничал 30 лет жизни, и пока не
вернулся с фронта, даже не соприкасался с политикой. Ефрейтор с
двумя Железными Крестами, и ничего в прошлом. Мечтательный
подросток со средней школьной успеваемостью.

Мечтательный венский не пойми кто – художник по случаю,
провалившейся абитуриент Академии Живописи, запойный читатель всего
подряд, включая Ницше и Шопенгауэра, неутомимый посетитель
оперного театра ( разумеется, Вагнер) и оперетты, завсегдатай
публичных библиотек, кондитерских и пивнушек. Гуляка праздный
городской. Что может быть лучше?

Эта красивая, абсолютно паразитическая, мечтательная, художественная
рассеянность и была его весёлая наука. Через неё Гитлеру
далась та субстанция, которую, в итоге, ему пришлось защищать
и отстаивать. Мечтательная праздность стала политическими
университетами фюрера. Духовной выучкой. Он знал, за что он
будет бороться.

Впоследствии, статистические подсчёты обнаружили среди членов НСДП
колоссальное количество школьных учителей, а в правящей
нацистской верхушке преобладали, как оказалось, представители
гуманитарных профессий. Красноречиво. Обратить Лету вспять,
вызвать заклинаниями Лорелею, восстать ради музыки, языка,
стихов против суконного рыла общественного прогресса – кому же,
как не им, было маршировать в авангарде культурной мировой
контрреволюции, в коричневых и чёрных рубашках, освещая ночь
факелами?

Поэтому напрасно искать у национал-социализма политическую программу
в традиционным сухом смысле. Аполитичная, в принципе,
страна не понимала и не принимала языка политической демагогии. И
Гитлер никогда не говорил на таком языке. Он говорил о
величии Германии и её исторической миссии, а не о сокращении
рабочего дня на полтора часа, прибавке к зарплате и пенсионном
плане.

Его «Майн Кампф» написан в отчётливых традициях поздне-романтической
немецкой школы, и сопоставим с «Размышлениями Аполитичного»
Томаса Манна.

Сам язык национал-социализма аполитичен. В нём «мораль» существует
вместо «закон», «геополитика» вместо «политэкономия», «сила
духа» вместо «военная программа».

Язык определяет смыслы, и в итоге:

«патриархальное» превалирует над «прогрессивным»,

«национальное над «космополитическим буржуазным»,

«поэзия» над «философией»,

«внутренний, древний бог» над «всемирным, аморфным христианством»,

«вождь народа, избранник судьбы, неизвестный солдат» над «профессиональным политическим демагогом»,

«рыцарский орден» над «политической партией»,

«тотальный культ искусства и красоты», воплощённый в самом государстве над локальными, буржуазными культурными проектами, запирающими книгу в магазин, живопись в галерею, музыку на пластинку – чтобы купили! купили! купили! ( Гитлер крайне редко слушал пластинки.)

Протестантское королевство с новым королём – фюрером – затеяло
новый, неслыханный по масштабам протест – мировую,
всеисторическую контрреволюцию. Искоренению подлежал феномен цивилизации.
Искоренению подлежало мёртвое, коррумпированное
христианство. Всё наследие эпохи Просвещения, начиная с
либерально-буржуазного, и заканчивая коммунистическим, подлежало неумолимому
уничтожению.

Планы Гитлера отличал исключительный исторический педантизм. Ревизию
он обычно начинал с корней. Просвещение – чисто европейский
феномен, поэтому первый удар был нанесён по Европе. Франция
– сочинитель «Марсельезы», под которую заплясали и Восток и
Запад. Чтоб звучал Вагнер, «Марсельеза» должна умолкнуть.
Увещевания «не стреляйте в пианиста» в расчёт не принимались.
Пианиста пристрелили с удовольствием. Впрочем, играл он из
рук вон, показав, что бездарен во всём, и ни к чему не
пригоден – ни к искусству музыки, ни к искусству войны.

Радикальное решение еврейского вопроса – пресловутый кровавый
антисемитизм Гитлера и национал-социализма – другой пример упрямой
ревизии корней. На этот раз не столько в сфере чисто
исторической, сколько в религиозно-мистической, а, вернее сказать,
на их пересечении.

Сама возможность найти, видеть, осязать пересечение между научной
историей и мистикой, диалектикой и поэзией, – это возможность,
за которую надлежит благодарить великую немецкую философию,
и, в частности, Фридриха Ницше с его уникальным даром.
Свергая диалектику и научность в пользу поэзии и свободы, он
высказался не столько против диалектики и научности самих по
себе, сколько против цивилизации лжеморали, превратившей
диалектику и научность в инструменты пыточной в своих застенках.

Горячий почитатель Библии, Ницше презирал Евангелие как образчик
амбициозного, провинциального, мелкоплеменного дурновкусия,
находя в нём лишь суету, личное самовыпячивание участников и
человеческую мелкость, не достойную ни великого Бога, ни
великой веры. Произросшее из этой мелкости Ницше третировал
безжалостно, искренне, гениально и остроумно.

Разумеется, что такой взгляд на картину прошлого с перспективами на
настоящее открылся Ницше из его конкретного исторического
времени: империалистическая, индустриальная Европа в
безудержной погоне за барышом и наживой, расширяясь, взламывая
границы, разрушала и национальные культуры, породив то, что
Константин Леонтьев назвал «средним европейцем». Уничтожив
культурную разницу между немцем и французом, англичанином и шведом,
голландцем и русином, она стёрла и разницу между
(английским) пуританином, (прусским) лютеранином, (баварским)
католиком, французским (кальвинистом).

Яркие, искренние формы религиозного национального самосознания
приняли общий «среднеевропейский» характер. Утратили всякий
характер. Это бесхарактерное, ничьё христианство, лишённое
поддержки всякого чувства, из-за этого нисколько не дорожа собой,
легко и отказалось от самого себя. Религия не выживает без
любви, вымирая в лицемерие, «измораленность», ханжество,
ложь. Собственно, именно это состояние деградировавшего до
общегуманистического учения христианства разбудило критику Ницше,
открывшего дорогу политической ревизии истории в пользу
дохристианской культуры.

Её, в противоположность, Ницше наделил всем высоким и подлинным,
первозданным и искренним, истинным и великим, сколько нашлось в
его неисчерпаемом воображении и словаре, описав с
красноречием влюблённого поэта, и подписав кровью собственной судьбы,
совсем как солдат, запечатавший сургуч прощального письма
перед тем как отодвинув стул, выйти на лестницу за дверь со
слаженностью – шага, направления, цели, – синхронизирующей
его самого, историю, жизнь, Бога, командиров, боевых
товарищей, смерч атаки, смерть на яростно сверкающем штыке врага, –
всю распростёршуюся, вдруг ставшую податливой вечность – с
сию секундным – с удаляющимся грохотом низких сапог, упавшему
в ещё холодную, не согретую рань, горящей бриллиантовой
россыпью под первыми лучами оранжевого утра мокрой мостовой и
короткой улицы, след в след за стуком, приложенной к красному
сургучу печати.

Устоять – против этой подлинности, – и не поверить, или устоять и не
влюбиться – невозможно.

Иудаизм, соответственно, и евреи, попали под огонь в результате
исторической настройки оптики ницшевской критики морали.
Поскольку иудаизм и Библия – есть исторический фундамент
христианства и Евангелия, а второе невозможно без первого, то, в ходе
простого логического считывания хронологии, евреи с
иудаизмом были обнаружены у истоков, извлечены и представлены в
качестве корня христианской цивилизации. Автоматически на
иудаизм возлагалась ответственность за все разочарования и
сердечную недостаточность нового времени, холод, душевное увядание,
и за то, что в целом «история пошла не туда».

Подобная двусоставная обычно легко ломается диалектикой, – дескать,
да, иудаизм предшествовал христианству во всех смыслах: и
хронологически, и духовно-психологически; он законный
породитель христианства, и христианства не могло бы возникнуть без
иудаизма. Но при этом между старой и новой верой существует
антагонизм. Отцы и дети. Где первое и порождает, и отрицает
второе.

С возникновением христианства иудаизм терпит практически полное и
принципиальное поражение в своих особых, Богом данных правах,
теряет всю свою исключительность. Практически теряет свою
главную ценность – Бога. Первенство переходит к христианству.
Такое положение вещей ставит иудаизм, естественным образом
(не забудем размера ценностей на кону), в позицию, мягко
говоря, ревнивого соперника христианства. Получается, что
сознательно способствовать рождению христианства правоверные иудеи
никак не могли, это было бы против их интересов, а значит и
к бедам, и радостям крещёного мира они имеют довольно-таки
опосредованное отношение.

Кажется, что такая диалектическая развёрстка полностью разрушает
сценарий Ницше (красочно представленный в «К генеалогии
морали»), согласно которому Христос был распят иудеями для создания
себе алиби – удостоверения непричастности евреев к
возникновению христианства, на самом-то деле, ими изобретённому,
сознательно подброшенному, и хитроумно внедрённому на погибель
всему остальному человечеству. Не разрушает. Возможность
диалектики бороться с Ницше вполне иллюзорна.

Когда говорит Заратустра, Гегель помалкивает в тряпочку.

Поскольку, – не забудем! – речь больше не шла о перетягивании
абстрактного каната в стоячей воде сонного регламента
достопочтеннейшей учёной дискуссии. Полной грудью дышала живая почва,
так что земля ходила ходуном, и судьба собственной персоной
стояла у дверей, уставив палец в кнопку выбивающегося из
последних сил звонка. Последний звонок! Конец света на подходе!
Последний звонок!

Ничего отвлечённо-умозрительного в философии Ницше не было. Вся его
поэзия, фантазии, сумасбродства и даже сумасшествие были
самой, что ни на есть наиподлиннейшей, наидостовернейшей живой
реальностью. Сумасшествием была бы «разумная», в арсенале
классической философии вооружённая, полемика. Привлекать её в
оппозицию Ницше в тот момент было бы всё равно что в разгар
пожара зачитывать вслух правила безопасного обращения с
огнём, или организовать во время землетрясения слушателей на
лекцию по геологии.

Броситься в окно, сломать стену, лить воду – поступки
экстравагантные в обычной жизни, в момент пожара представляют нормальное
поведение, а чтение инструкции или лекция – глупость, которой
не найти оправдания. Народ-мыслитель, разумеется, глупостей
не совершал. А Ницше представлял своей философией, в первую
очередь, актуальную мифологию, живой немецкий миф, что, к
слову сказать, и дало ему основания говорить о себе как об
антиметафизике.

Насколько религиозно-историческая картина, обрисованная Ницше,
совпадала с общенемецким мнением, с общенациональным, и шире –
общеевропейским восприятием ситуации, видно хотя бы из этих
строк Томаса Манна: «Есть, вероятно, нечто подлинное в
обвинении, брошенном противниками Германии из враждебного лагеря
«цивилизации», что немцы – язычники, которые тайно молятся
Одину, – я чувствую, есть нечто правдивое в этих словах,
поскольку шутка эта пошла от нас самих, – что единственные
христиане в Германии, – это евреи.»

Религиозное чувство, поражённое в своём жизненно важном праве на
любовь, исковерканное буржуазной цивилизацией, искало утешения
и возрождения у древних германских богов. В этой ситуации
евреи – верные хранители Ветхого Завета, общего залога
иудаизма и христианства, предстали сколь в парадоксальной, столь и
в самоочевидной роли хранителей и заложников христианства, а
следовательно, в роли хранителей и заложников той
цивилизации, против которой затевал поход национал-социализм.

Его, по существу, антихристианская направленность проявила себя в
форме непримиримого антисемитизма. Народ, избранный Богом по
принципу крови, уничтожался по принципу крови. Истребление
евреев имело для немецкого фашизма военно-стратегическое
значение. В своём роде, удар с мистическим прицелом по
генетическим тылам христианской цивилизации.

Европейское христианство влачило настолько жалкое существование, что
было возможно обойти его и без прямого объявления войны, а
при случае даже использовать в собственных целях. Завернув в
полёте ораторского вдохновения крутой риторический вираж,
Гитлер награждал Богочеловека посмертно высшими похвалами за
героизм и отвагу, проявленными в борьбе с еврейской
плутократией и мировым коммунизмом. Христос безучастно висел на
стене пыльным украшением. Буржуазные демократии, ещё не зная,
что их ждёт, весело аплодировали.

Борьба за власть, подготовка к войне и ведение войны потребовали от
национал-социализма и от его фюрера практических действий.
Эта практика, для того чтобы, быть действенной и эффективной
требовала современной формы. Современной экономики,
политики, финансов, систем управления. Обстоятельство, ставшее для
Германии роковым.

Коротко говоря: политическое противостояние можно было выиграть
только политическими средствами. С момента своего возникновения
до самого последнего, национал-социализм разрывался между
желанием не быть политическим движением, не принимать
политических решений, руководствоваться в своих действиях образцами
древнего героизма, и необходимостью, диктовавшей
противоположное.

Жить в ХХ веке, воевать и побеждать возможно лишь восприняв, хотя бы
отчасти, общественные отношения экономически развитых
стран, без которых меч победы выковать было бы и не из чего и
нечем. Но именно общественные отношения буржуазного,
индустриального общества вызывали у национальной, патриархальной,
консервативной, поэтической Германии наибольшее отвращение.
Именно против них пошла она войной, и, разумеется, – уподобление
было исключено. Оно означало бы предательство
фундаментального принципа. Измену себе. Поражение.

На первый взгляд, при всех данных противоречиях, Германия выглядела
обречённой изначально: победить индустриальную цивилизацию
средствами индустриальной цивилизации, сохранив модель
общественных отношений доиндустриальной культуры невероятно. Но
пока война шла в пределах буржуазной Европы, Германия с
триумфом выигрывала битву за битвой, и не оставила в итоге от
старой Европы ровным счётом ничего. Превратив её в
географическое понятие. После войны политическая Европа началось с белого
листа нового общественного проекта. Полностью заново.

Лишь встретившись с Советским Союзом – индустриальной
социалистической страной, и при этом – государством свободного труда,
многонациональной красочности, культурного многообразия, живых
идеалов, – Германия, наконец, проиграла.

Похоже, что довоенная буржуазная Европа изжила себя полностью, во
всех отношениях. Руками Германии она жестоко казнила саму себя
за безвозвратно утрачённое, поспешно проданное,
изуродованное.

Русская революция, по сути, искупала грехи буржуазной Европы во всех
мыслимых и немыслимых аспектах, в том числе в мистическом,
моральном, религиозном, эстетическом, воплощаясь в
обновлённую модель новейшей цивилизации и государства (это совершенно
ясно видели наши символисты Белый и Блок). Светлую, ясную и
безгрешную по отношению к любой великой утопии, любому
идеалу, включая христианский.

В этом свете становятся понятными чувства, скажем, известного
теолога Карла Барта, по его признанию, многие годы молившегося за
здоровье Сталина, поскольку Вторая Мировая Война стала
подлинно священной войной советского коммунизма против
варварского нашествия искалеченной и покорённой нордическим
язычеством, одичавшей и выродившейся Европы, в ходе которой СССР
защищал и отстаивал высшие ценности цивилизации.

СССР спас две мировые религии. Русские спасли евреев от физического
истребления.

Знаменитая фраза «после Освенцима стихов писать нельзя» – абсолютно
справедлива. Только понимать её следует не в том смысле,
который вкладывает в неё, изолгавшийся до того, что сам себе
противен, гуманизм.

Моральные аспекты не имеют никакого отношения к тому, что произошло
с искусством в нацистской Германии!

Вынуждаемое ходом современной войны, и в итоге, вынужденное говорить
на языке презираемой политической низости, высокое
оказалось ввергнуто в политическую низость. Вынуждаемое
государственным языческим культом, высокое вынуждено было опуститься до
прикладного, ритуального обслуживания языческого культа. До
участия в факельных шествиях партийных парадов, до
декорирования мундиров и фуражек, напоминающих покроем и формами
жреческие робы и тиары. А в довершение, чтобы развеять остатки
сомнений и убить последние надежды, всё высокое попросту
спустили административным приказом в канализацию, по ведомству
доктора Геббельса дудеть в фанфары и сниматься в кинороликах
министерства пропаганды. В этой зловонной клоаке оно и
загнулось от удушья и омерзения.

Немецкий Зигфрид потянул себя за волосы из болота и оторвал себе
голову, залив всё вокруг кровью. Утопил в нечистотах, кровище,
гноище Германию, Европу, Красоту. Безвозвратно погубив и
разрушив то, что так яростно тщился спасти. Своей преступной
неудачливостью национал-социализм окончательно
скомпрометировал художника и искусство, предав их на поругание и
осквернение злейшим врагам – скуке цивилизации и пошлости буржуазии.

Рабы в морали победили окончательно.

Это не конец Европы, это конец света наступил! Это беспросветная
тьма! Это либеральное гестапо умучивает насмерть ненавистное
ему аристократическое своеволие. Политкорректность – новейшая
форма либерально-буржуазной политической лжи, – запугав всех
и каждого, не даёт никому вымолвить ни слова! Она запретила
говорить и курить, и скоро запретит дышать и думать! Это
надругательство разнузданных посредственностей над творческой
свободой, над полётом фантазии, над моралью высокого –
превыше всего! – искусства! Это издевательство без границ над
индивидуальной гордостью, свободой и красотой художника,
принуждаемого дураками и пошляками жить вместе с ними в союзе
«гражданского общества»! Мерзость!! Живите сами в союзе с себе
подобными в своём противоестественном гражданском браке,
наслаждайтесь друг с другом. Увидим, какое будущее вы породите.

***

Фундамент великой башни цивилизации треснул и обнажил почву. Древний
бог пробудился и восстал. Вошёл в полуразрушенные княжеские
замки, королевские дворцы, присел на огромную кровать под
козырьком алькова – никто не заметил. В музее примерил
старую, потускневшую императорскую корону, подержался за чёрные
древки побитых молью штандартов и знамён. Провёл пальцем по
корешкам книг на полках библиотек – Ветхий и Новый Завет, Кант
и Гегель – мы ещё поглядим чего они стоят взятые вместе.

Заглянул в церковь – скучно и пусто.

На улице встретил людей, обезображенных трудом и повседневными
заботами, – никому не было до него дела. Никому не было дела ни
до чего. Только в пивных оживлённо.

Одинокий художник в потёртом костюме, с осунувшимся лицом и голодным
взглядом, стоя на самой кромке тротуара, работал у
покосившегося мольберта, старательно перенося на маленький холст
контуры здания напротив.

– Эй, художник, – позвал его старый бог, – хочешь, я научу тебя
одной весёлой науке?

Так, примерно, всё и началось.