Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Начало

Продолжение

Заслуженный отдых есть заслуженный отдых.

Любимый фильм Алдо, – мы смотрели его раз 8, – был «Usual Suspects»;
и кто не поймёт героя в отставке с его невинным
профессиональным тщеславием.

Не могу сказать что мои отношения со стариком изменились с момента,
как я выяснил его прошлое. Он был на удивление вежливый и
некапризный. Если, скажем, я приглашал его в гостиную,
смотреть очередную порцию кино, он всегда говорил: – «Ну, если вам
хочется». Сам он не только никогда ничего не требовал, не
просил, но даже и не предлагал. Всё, начиная от идеи
перекусить, было всегда моей инициативой.

Пожалуй, единственное, что изменилось, это чувства, испытываемые
мной по отношению с 6 перстням с цветными камнями, украшавшими
пальца старика. Прежде, я принимал их за маразматическую
придурь. Из газет я узнал, что мистер Боннано широко известен
как любитель, знаток и коллекционер ювелирных изделий, а в
особенности колец, украшенных рубинами, сапфирами, джадаитами
и розовыми ониксами. Светская хроника отмечала его слабость
к дорогим сигарам.

Сигар, даже в виде старых окурков, дома не было видно. А к перстням
я проникся уважением.

Я заступал на вахту в субботу в 9 утра, и уезжал в 9 утра в
понедельник. Расходы на такси до станции пригородных поездов и на
поезд мне возмещались.

За метро я компенсации не просил. Три доллара – не велика сумма. Но
именно из-за этих трёх долларов я схлестнулся с Америкой во
второй раз. И на этот раз всё вышло очень серьёзно.

Если первая боевая встреча произошла на суше, по дороге в аэропорт,
и закончилась, по всему, моей победой, то вторая, случившись
под землёй в Нью-йоркском сабвее, явно лила воду на
мельницу геополитической мистики. Стихия андграунда ко мне не
благоволила.

Нью-йоркское метро – безобразно и опасно.

Полтора бакса стоит удовольствие поездки в проплёванном
туберкулёзниками, наводнённом психически больными подземном транспорте.
Каждый год несколько человек заканчивает жизнь на рельсах.
Беспризорные душевнобольные выслеживают жертвы: толчок в
спину, и жертва летит головой вперёд под ножи колёс.

Существуют два способа оплаты – жетоны и магнитная карточка.

Чтобы воспользоваться магнитной картой, надо провести ею через
специальное устройство на турникете. По идее, каждый турникет
должен быть оборудован такой штукой.

Вентиляции на станциях нет. Духота и вонь, хоть подохни. Зато
повсюду висят телекамеры.

На утлом, сочащимся грязной водой перекрытии, – того и гляди
свалится на голову, – висит массивная, похожая на гранатомёт с
толстым рылом, камера. Поворачивается потихоньку, – туда, сюда.
А ну, где там террористы -вдохновители, организаторы и
исполнители атак на Всемирный Торговый Центр, ну-ка, где они? не
там ли, за углом? нет, не там; не тут ли, за поворотом? а,
нет, не тут; не сям ли? извините, нет, – не сям ли.

Беги, Осама, беги!

Полиция, и так нервная в Нью-Йорке, – сколько резиновых палок
сломано в жопах всяких там Амаду Диало, сколько прохожих нагружено
по уши свинцом на нервной почве, типа: – ваши документы! а
он, вместо документов, вынимает очешник, и всё – шестьдесят
пуль в живот от пяти агентов в штатском и одного офицера
полиции в униформе. Смерть на месте. Да потом ещё и с места
покойника не сдвинешь, так его свинцом нагрузили. Напрасно
старушка ждёт сына домой.

Я не люблю метрокарт. Зачем это мне платить городу деньги вперёд?
Мои 15 долларов будут крутить на каком-нибудь счёте,
интенсифицируя местную экономику. Я против быстрых, электронных
платежей авансом. Может, я вообще потеряю свою карточку; в
задумчивости, по рассеянности. Замечтаюсь, и потеряю. А деньги мои
так и будут лежать в банке неизрасходованными, давая
прирост капиталу. На них капитал построит себе программу звёздных
войн, и станет убивать ещё больше людей по всему свету. Ещё
больше сербов и арабов станет убивать. Ещё больше настроит
видеокамер, чтобы следить, подслушивающих устройств, –
подслушивать; наймёт новых полицейских, – эффективнее производить
аресты; и настроит новых тюрем, потому что тюрем в стране
первосвободы катастрофически не хватает.

Не могу сказать, что я как-то особенно люблю арабов или сербов.
Сербов, я, вообще, никогда не встречал. Арабов встречал, и
хорошего впечатления они на меня не произвели. Скорее, напротив.
Рядом с нашим домом, в табачной лавке на углу, копошится
довольно противное семейство: шушукаются, разглядывают, смотрят
искоса, – явные негодяи. Расстреляй их на месте, я бы ни за
что не стал вступаться.

Подслушивание, видеокамеры в сортирах, тюрьмы и аресты, – дело
житейское, или, вернее, – государственное дело. Какая
процветающая страна без этого обходилась? Смешной вопрос. Только
спившийся до чертей диссидент возражает против мер безопасности.
За народом надо следить, не давать ему воли. Иначе всё быстро
кончится. Родину-мать изнасилуют, ограбят и распотрошат.

Нет такого практического вопроса, – хорошо ли убивать? – хорошо ли
следить? сажать в тюрьмы? преследовать за инакомыслие? Во все
времена, всегда и повсюду убивали, сажали, преследовали.
Вопрос стоит так – ради чего убивать, следить, преследовать?
Ради того, чтобы государство было крепким, чтоб всех
победило. Ради мирового господства, в конечном счёте.

Но захватив власть над миром, что страна-победитель может миру предложить?

Рим предлагал Греческое наследие и Цивилизацию, Наполеон –
Буржуазную Республику, Гитлер – идею расовой чистоты, СССР –
социализм.

А что Америка? Голливуд и Гамбургер? Насильственное уничтожение
национальной кухни и повсеместное введение Макдональдсов?

Любой, кто осмелится приготовить домашний обед, приговаривается к
смертельной инъекции. Кто не смотрит раз в неделю –
обязательный минимум! – мыльные оперы – к пожизненному заключению в
камере с телевизором. Кто не идиот, тот враг!

Америка – скучная и пустая страна. Её власть над миром – убийственно
скучна и необратимо опустошительна. Газовые камеры
концлагерей по сравнению, – возьмём, – с «Нью-Йорк Таймс», – это
просто невинные аппаратики для производства озона.

Кроме того, если продолжить разговор о войнах и убийствах, огромное
значение имеет не только ради чего убивать, но и как
убивать. Войны всегда были для человечества спортивным
мероприятием. Полным азарта, доблести и риска. Америка воюет не
по-человечески. Ударами из космоса, «умными бомбами». Так, как воюет
Америка, могли бы воевать Уэлсовские Марсиане. Те, кто
решил не победить, а уничтожить. Америка воюет как нелюди. И
понятно, почему в ответ она ожидает бактериологической атаки.
Чего-нибудь в таком роде и дождётся.

Строительство Великой Америки, как и строительство Великой Германии
Гитлера, это строительство-разрушение. Как противоположность
строительства-созидания. Только на первый взгляд кажется,
что возводится гигантское здание Империи. Держава.
Телевидение, компьютеры, космос, супервооружение, море товаров без
берегов. Но посмотришь пристальнее, и, то, что казалось
румянцем здоровья, оказывается симптомом чахоточной лихорадки.
Кровохарканьем.

Официальная статистика США, скрывая, юля, пряча, что можно,
вынуждена всё-таки показать: 27 000 000 жителей Америки не умеют ни
читать, ни писать. 40 000 000 не имеют доступа ни к какой
медицинской помощи. Один из пяти взрослых безграмотен; каждый
четвёртый – без доступа к медицине. Америка богата за счёт
своей нищеты. Она расходует не деньги, – жизни, купленные за
деньги, отправляются в расход.

Ни во что не ставя своих, Америка и подавно ни во что не ставит
европейцев, арабов, африканцев. Мировая экспансия – давно уже
самоцель. Деньги и интересы денег – давно уже никем не
контролируются. Они сами взяли вся и всех под контроль. Так
называемые американские интересы, интересы американского капитала –
автономны и авторитарны. И владельцы денег порабощены ими
таким же жалким и роковым образом, как служащие компаний,
банков, как самый последний нищий. Ни в чьих интересах, – нет
такого живого существа на земле, – разрушение озонового слоя
планеты. Но деньги требуют, банкиры выступают от имени
денег, политики берут под козырёк, и отходы промышленности летят
в небо. Деньги чувствуют себя отлично. Макроэкономика дышит
полной грудью.

И некому остановить. Сознание населения на насекомом уровне: их
давят, они хрустят. Так называемая американская демократия лежит
парализованная, с перебитым позвоночником и без мозгов.
Только эффективное и быстрое вмешательство извне могло бы
спасти мир, ставший заложником Америки.

Ядерная держава, не способная обеспечить собственной безопасности, –
а события 11 cентября это показали, – не может отвечать за
безопасность и своих ядерных арсеналов. Такая страна должна
быть немедленно взята под опеку. Международное сообщество
могло бы предложить помощь по охране смертоносного оружия, –
силами, скажем, голубых касок.

Одновременно, было бы разумно предложить и гуманитарную помощь, –
прислать учителей, открыть новые школы, разгрузить затопленные
старые, поставив на первом этапе скромную цель – ликвидацию
безграмотности по всей стране.

Прислать врачей, чтобы 40 000 000 – четверть населения Америки –
получили хоть какую-то медицинскую заботу.

Главная задача – цивилизовать Америку.

А лет через десять такой активности, когда население подлечится,
научится читать и писать, можно будет провести, – в присутствии
международных наблюдателей, разумеется, – и первые
настоящие демократические выборы. Выбирать тогда пойдут не полуживой
сброд, темнота и нищета, а люди понимающие свои интересы, и
в смысле охраны окружающей среды, и в смысле налоговой
политики. Их уже не обманешь возвратом налогов. Они сосчитают,
кому и сколько вернётся. Кто получит, а кто потеряет.

Америке угрожает международный терроризм? Ай-яй-яй! Вот ведь
незадача! Ну, ничего, не страшно, – объединённые силы Европейского
Союза, России, Китая, Индии – придут ей на помощь.

Придём, и поможем, и защитим. Или мы не друзья, не союзники?

Но пока, – пока – один в поле воин.

Иными словами, у меня есть серьёзные основания отдавать предпочтение
наличной форме оплаты.

Я покупаю в метро жетоны.

Три объективных обстоятельства 1) чудовищная организация
нью-йоркского метро 2) тотальная слежка с помощью электронных средств
за населением США 3) нервная и агрессивная городская полиция;
и одно субъективное обстоятельство: а) мои усталость и
раздражение, сложившись – 1) + 2) + 3) + а), – дали в сумме: мой
арест, суд и потерю из семейного бюджета пятиста долларов
на оплату услуг адвоката.

Дело было так:

Я возвращался в Нью-Йорк со своей халтуры. Чек на 200 долларов
трепыхался, как рыбка в садке, в боковом кармане моей огромной
дорожной сумки. Быстрым шагом, почти что бегом, я шёл по
длинной подземной платформе пригородных поездов, – в полутьме
редких потолочных светильников, лавируя между огромными, в
человеческий рост, круглыми мусорными ящиками, спешащим, как и
я, народом, горками багажа, банановыми шкурками, зловонными
лужицами застоявшихся помоев; обходя, перепрыгивая, избегая,
уворачиваясь.

Впереди показался вход в метро – несколько коротких осыпавшихся,
бетонных ступенек, спускающихся в узенький, – я едва прошёл с
сумкой на плече, – туннель. В конце туннеля стоит турникет.
Жетон давно приготовленный, зажат между большим и
указательным пальцами. Протягиваю руку, не глядя. Что-то не так. Щель
для жетона заклеена пластиковой полоской с красной надписью:
оплата только метрокартой. Всё.

Теперь надо в обратный путь, искать или другой турникет, или кассу,
чтобы, всё-таки купить метрокарт.

Всё?!! В обратный путь?!!! Купить метрокарт?!!

И я перепрыгнул через турникет.

Поправив на плече сумку, и, определившись по висящим на стенах
указателям, я пошёл, убыстряя шаги, по длинному, широкому
коридору к своему поезду. Я уже набрал хорошую скорость и почти
полностью сравнялся в быстроте движения с остальными, когда
тяжёлый гул множества бегущих ног наполнил коридор. – Как на
вокзале, – подумал я, – будто опаздывают.

Судя по звуку, бежавшие были довольно далеко от меня, и я, решив,
что лучше с ними не встречаться, – не толкаться чтобы и не
уступать дорогу, – невелико удовольствие стоять, прижавшись к
грязному бетону стены, дышать потом и ждать, пока пробегут, –
я ещё надбавил ходу, надеясь выскочить из туннеля к поездам
раньше, чем эта команда бегемотов меня догонит. Я шёл очень
быстрым шагом, почти бегом, и не оборачивался.

Кто не был арестован в Америке, тот не знает Америки.

При этом, Американский Арест, насколько мне известно, не входит в ни
одну из существующих туристических программ. Международные
делегации и официальные визитёры лишены уникальной
возможности присоединиться к миллионам, участвовавшим в этом чисто
национальном, возможном исключительно на местной почве,
приключении. Ни с чем не сравнимом, памятным, как рождение и
смерть. А поскольку никто не помнит своего рождения, и не знает
своей смерти, то просто – ни с чем не сравнимым.

Кажется, из официальных лиц только Павлу Бородину повезло. Но он
молчит, как и молчал бы любой, наткнувшись на поистине золотую
жилу впечатлений. Чтоб не набежали и не затоптали. (Если
только, конечно, он не сохраняет молчание исходя из каких-то
высоких государственных соображений неразглашения. Как,
допустим, Левша, всунувший палец в ствол английского мушкета, и
вынувший оттуда секрет государственной важности, имевший
роковое значение для обороноспособности Британии, а,
впоследствии, и для исхода всей Крымской войны. Государственный ум, –
это непроницаемый ум.)

Поэтому прелесть Американского Ареста, доступная любому простому
жителю Америки, остаётся экзотической и неведомой для
множества, если не для большинства, зарубежных поклонников этой
открытой, но тем не менее и загадочной, страны.

Обильная голивудская продукция, считается, даёт какое-то
представление: после получасовой погони и перестрелки, полицейский, с
пылающей от праведного гнева и служебного рвения физиономией,
в мундире с иголочки, наседает на замордованного, а от
этого выглядящего совсем уж зловеще, суппермеждународного
террориста и похитителя, одной рукой защелкивает на нём наручники,
другой тычет ему в спину пистолет, а третьей набирает
телефонный номер, что бы дозвониться адвокату арестованного.
Сверхчеловек охраняет права человека.

В жизни всё не так. Я знаю; я был арестован в Америке.

Топот за спиной приблизился, и неожиданно прямо передо мной выросла
маленькая, приземистая фигурка, в китайском, цвета хаки,
пуховике. Одежда скрадывала формы, но, более или менее, было
видно, что это женщина. От неожиданности, я едва не налетел на
неё, но, затормозив двумя ногами, справился и остановился
нависнув.

Женщина предупредительно вытянула вперёд одну руку, и, приложив
вторую к сердцу, замахала ладонью, показывая, что прежде, чем
она сможет заговорить, ей нужно перевести дыхание.

– Вам плохо? – спросил испуганно я.

Поискав на груди, женщина вынула плоский, кожаный бумажник, и,
распахнув его, высвернула серебряный, в форме щита, жетон.

– Извините, но я ничего не покупаю на улице; и, потом, у меня нет денег.

– Я – лейтенант Нью-йоркского департамента полиции Гонега, – сквозь
всхлипы отдышки, строго сказала женщина, – вы совершили
преступление на территории вверенной моему попечению. Вы
арестованы.

Сам не знаю зачем, – бежать я точно не собирался, – я огляделся по
сторонам. Пятеро мужичков, – все как на подбор низкорослые и
неприметные, одетые кое – как, в потертые пиджачки,
ветровки, обутые в кроссовки и полуспортивные тапочки на тонкой
подошве, – стояли, раскинувшись широким полукольцом, за моей
спиной. Из-за ремней брюк у каждого торчала, коричневая или
чёрная, рукоятка пистолета.

– Сдаюсь, – сказал я, и, подумав, поднял вверх руки.

Жетон выпал из моего разжавшегося кулака, и, зазвенев, покатился по полу.

Гонега посмотрела на меня.

– Эта штука не принимает жетонов, только метрокарты; я спешил; ну, и
прыгнул, – объяснил я.

– Предъявите удостоверение личности, и опустите руки, – смягчилась Гонега.

Пассажиры, как будто на их глазах шестеро вооружённых до зубов людей
не третировали безоружного, спокойно проходили мимо.

А откуда они знают, что меня арестовывает полиция. Где это написано?
Может, я невинная жертва ограбления? Или, того чище,
прогрессивный политический деятель, журналист, на которого
покушаются. Хоть бы один обернулся; зашумел бы там, что ли. Вдруг я
паду под пулями прямо на их глазах, как Кеннеди, а назавтра
они прочитают в газете, что в переходе с Атлантик авеню на
Пацифик был злодейски убит выдающейся писатель,
учёный-физик, борец за права человека мирового масштаба и прогрессивный
профсоюзный лидер. Прохожие не шумели. Им явно было
наплевать на судьбу борца, лидера и правозащитника. Они шли своей
дорогой, скользя взглядом по нашей маленькой группе, как если
бы проходили мимо пустого места. Просто Германия какая-то, в
годы торжества СС и гестапо, – с раздражением подумал я, –
ничего удивительного, что в этой стране почём зря убивают
школьников и президентов.

Исключительно чтобы не расстраивать сразу симпатичного лейтенанта
Гонегу, я пошарил в боковом кармане сумки.

Некоторые вещи почему-то очень здорово врезаются в память. Когда
лейтенант спросила документы, я тут же вспомнил, как, собираясь
на работу, я покрутил в руках пластиковую карточку
новенького водительского удостоверения, а потом ещё подумал, чего
доброго потеряется, бегай тогда, восстанавливай, и аккуратно
положил документ на стол под чашку с недопитым чаем. На чашке
ещё такой рисунок приятный, цветочек и морковки. Бордовое
на белом. Хорошая чашка.

– Дома оставил, – сказал я, порывшись, и начал разводить руки по
сторонам в растерянном жесте. По моему замыслу, жест должен был
показать не столько мою растерянность, сколько
безобидность, выглядывающую из-за этой растерянности, как кролик из-за
забора.

Задуманное, не удалось. Один из агентов полиции, схватил меня сзади
за обе кисти, а другой защелкнул наручники на запястьях,
больно перекрутив кожу.

– Пройдёмте, – избегая моего взгляда, – сказала Гонега.

Будто бы я мог отказаться.

Лейтенант шла впереди. Её команда окружила меня со всех сторон.
Малому, тому, что схватил меня за руки, поручили тащить мою
увесистую сумку. Он явно злился, – внезапное перераспределение
ролей, превратило героя с пистолетом в носильщика, – и время
от времени строил мне неприятные гримасы. Я отвечал ему
взглядом насмешливым и независимым. По крайней мере, я надеялся,
что именно так я ему отвечаю.

Полутёмными, путаными служебными коридорами мы вышли на маленький,
забранный высокой цементной изгородью дворик. Рассеявшись
между служебными, с синими мигалками на крышах, машинами,
десятка два полицейских в штатском и в униформе, сидели на
асфальте, стояли, пили из бумажных стаканчиков, курили, закусывали
с пластиковых тарелок, подставляя бледные лица мартовскому
солнцу.

Меня втолкнули на заднее сиденье полицейской машины. С руками за
спиной, я сразу потерял равновесие, и повалился набок. На
помощь никто не кинулся. Локтями и спиной, опираясь на спинку
сиденья, я помог себе сесть. – Что ж, – подумал я, – за полтора
доллара купить поездку в полицейской машине с наручниками
на запястьях, – не всякому выпадает на долю. Гонега, с
хрустом заломив за собой дверцу, уселась рядом со мной. – С
девушкой на заднем сиденье! – я развеселился.

– Что дальше? Куда поедем?

– Сейчас мы поедем в участок, – игнорируя мою веселость, сообщила
Гонега, – дальнейшее зависит от того, что мы о вас узнаем. –
Вас арестовывали прежде?

– Нет, – ответил я.

– Ха! – громко произнёс, сидевший рядом с водителем, разжалованный в
носильщики, маленький агент. – Ха, – вызывающе повторил он.

Я не выдержал и улыбнулся. Посмотрев на меня, громко рассмеялась Гонега.

Маленький агент растерялся, рассердился и замолчал. Всю, оставшуюся
до участка, дорогу, он раздражённо ёрзал на сиденье,
пристально разглядывая меня в зеркальце заднего вида. Гонега,
видимо раскаиваясь в своём предательском, по отношению к младшему
товарищу смехе, неотрывно смотрела в окно; со мной она
больше не заговаривала.

Я бы мог спасти репутацию Маленького (так я стал называть его про
себя), набросившись на лейтенанта, и, скажем, боднув её
головой, – большего в тесной машине, со скованными руками, я всё
равно бы не смог сделать, – оправдав его худшие подозрения, и
выставив утратившую бдительность Гонегу во всей
неприглядности последствий халатного отношения к службе.

Тогда бы он, по крайней мере, мог бы стукнуть меня рукояткой
пистолета по голове и спасти своего неразумного, впавшего в
коллаборационизм шефа, от этого – с первого взгляда всё было
понятно, только лейтенант, как всегда, миндальничала, ну, это же у
неё позиция: гуманное обращение! получила гуманизма сколько
хотела! –бандита.

Он бы ещё полгода распухал на всяких крупных и мелких полицейский
производственных совещаниях, и до самой пенсии отравлял бы
существование лейтенанта Гонеги, рассказывая эту историю в
курилках. Выдыхая вместе с дымом: – «Открыл наручники за спиной,
– не обыскали ведь толком при задержании, – в одной руке
пистолет, нож в другой; выстрелил в шофёра – бац, и полголовы
на ветровом стекле; машина винтом по асфальту; лейтенанту
лезвие к горлу, а мне командует, гад: – Курс на Багдад! А я-то
сделал вид, что на Багдад, а сам думаю: – нет, думаю,
врешь, не возьмёшь! И шлёп ему, прямо в его мусульманскую рожу,
кусок салями! Видели б вы, как эта гадина задымилась! Им же
по Корану, фанатикам, к свинине и прикасаться нельзя; я-то
знал, где его слабое место! И с этих пор, по приказу
полицейского комиссара, каждый полицейский офицер обязан носить, не
только бронежилет, кастет, дубинку, пистолет с шестью
обоймами, презерватив, 2 гранаты и баллон с нервно-паралитическим
газом, но, как вы все знаете, и батон салями. Ха!

Учись, молодёжь, – снисходительно заканчивал бы он, вставая. Якобы
торопясь по неотложным делам.

Я-то сразу увидел, что между Малышом и Гонегой есть какие-то давние
разногласия. Что, скорее всего, Малыш – амбициозный гавнюк –
расстраивается из-за того, что оказался в подчинении у
женщины. Не исключено, что он и экзамен на лейтенанта провалил
уже раз восемь. И, скорее всего, эта незавидная маленькая
мексиканочка-лейтенант ему серьёзно нравится. А она – ноль
внимания. Вот он и психует, и строит из себя крутого: всем
пальцы выгну! Хочет показаться, и ей доказать. Толком у него
ничего не выходит; и чем дальше, тем хуже. Более того, он
порядком онастоебел своему, в общем-то, очень терпеливому и
хорошему начальнику; и моя с ней, неожиданно возникшая
солидарность – отзвук, эхо их давних разногласий на тему, как
обращаться с задержанными.

Малышу отчаянно хотелось, чтобы этот брюнет без документов, поведший
себя в высшей степени странно, и для своего возраста, – не
мальчишка, и манер – не похож на забулдыгу, одет прилично, –
оказался бы в итоге опасным террористом на задании, у
которого внезапно отказали нервы, вот он и срезался на мелочи.

Их наверняка инструктировали так в полицейской школе, или – где там
их инструктируют? – обращать серьёзные внимания на мелкие
правонарушения, потому что серьёзные преступники часто
попадаются на пустяках, и как раз в период подготовки большёго
дела. Нервы у них на пределе, агрессивность через край, вот она
и проливается прежде времени.

Наверняка приводят примеры, как постовой Джон Смит, – ну, теперь-то
он главный полицейский комиссар в Лос-Анджелесе, – проявил
бдительность, и задержал плюнувшую на асфальт возле
Сити-Холла старушку. Оказалась без документов. Привели в участок.
Отпечатки пальцев и всё прочее как полагается. Что
обнаружилось? Обнаружился находящейся 30 лет в международном розыске
террорист – Раджава Хама ибн Оглы, – сделавший операцию по
изменению пола, и готовивший в тот момент покушение на мэра
Нью-Йорка. Хотел плюнуть в рот мэру во время публичного
выступления, отравленной слюной. А в момент задержания у Сити-Холла,
он, мысленно проходя операцию, просто не выдержал и плюнул
прежде времени. Учитесь быть бдительными! В профессии
полицейского нет пустяков!

Я бы мог, – в одно касание! – перемешать все фишки в старом споре
между Гонегой и засранцем Малышом. Если бы я сейчас на неё
напал, а он бы врезал мне, – ох, как бы он мне врезал, –
рукояткой пистолета по голове, – может быть, она бы даже,
впоследствии, и полюбила его, полная признательности за спасение,
ну, и из чувства уважения перед его профессиональной
компетентностью; и человеческой мудростью тоже.

Прости меня, засранец Малыш, – хоть ты и прав во многом, и я,
действительно, готовлюсь к большому делу; а злость моя, и вправду,
переливается через край; только избытком, ищущей выхода
агрессии можно объяснить это глупое мелкое правонарушение,
когда я-то готовлюсь снести вас всех к чёртовой матери раз и
навсегда, – в мои планы не входит помогать ни твоему
продвижению по службе, ни устройству твоего личного счастья. Наоборот,
дурачок. Моя незапятнанная репутация ляжет пятном на твоём
служебном деле. Ты увидишь это, неврастеник.

Наша машина, неожиданно тормознув на очередном светофоре, свернула с
многополосной магистрали, и, заложив крутой поворот,
остановилась, как вкопанная, на забетонированном пятачке, прямо у
дверей полицейского участка. Потеряв равновесие во время
разворота, я свалился набок, и пару минут царапался о грязный
пластик внутренней обшивки, пока, наконец, отчаянно
ввинчиваясь в воздух плечами, не вернул себе вертикальное положение.

Никто и не подумал открыть дверцу машины с моей стороны. Обивая и
без того оббитые плечи и макушку, я протолкнул себя через всю
длину сиденья, наружу. Гонега, терпеливо ожидавшая моего
появления, стоя возле машины, крепко взяла меня за плечо и
повела к участку.

Маленький дисциплинированно пёр мою сумку сзади. Шофёр тащился вслед
за маленьким, придерживая за рукоятку бултыхающийся на
поясе револьвер.

Просто «Петя и Волк» какой-то. Охотники несут привязанного к палке
волка; Петя триумфально шествует впереди; дедушка идёт следом
за охотниками; за дедушкой следует кот с распушённым
хвостом; птичка – замыкающая. (Кстати?! как это птичка ухитрилась
лететь последней? почему молчат прокофьевоведы?). По мере
того как маленькая партия удаляется, кряканье проглочённой
волком утки всё тише и тише доносится из его живота. Вот,
наконец, все исчезает за подъёмом дороги, и последние звуки
затухают.

В участке меня обыскали.

– Мужчин обыскивают мужчины, – глядя себе на рукав, объявила Гонега.

У меня, конечно, сразу появился вопрос: – а, как быть с сексуальными
меньшинствами? Но что бы не создавать новых проблем с и без
того непростым делом – идентификацией моей личности я счёл
за лучшее, промолчать.

Обыскивал соскучившейся по работе, Малыш. – А в карманах-то у него
вообще ничего! Пустота!

По тону, каким это было сказано, я понял, что пустота карманов тоже
не в мою пользу. У самого Малыша, судя по тому, какими
глубокими мешками провисли на бедрах его джинсы, карманы были
набиты битком.

– А порядочным людям и не полагается ходить с набитыми карманами.
Кроме носового платка, – чистого, чистого, Малыш, платка;
такого, какого у тебя отродясь и не бывало, – в карманах ничего
быть не должно. Карманы, – это не рюкзак, не сумка, не
чемодан тебе, идиот, – хотел сказать я, но опять промолчал.
Процесс идентификации – не простой процесс, и не всякое
вмешательство ему полезно. Во всём хороша своевременность. Они меня
ещё узнают!

Похватав меня за яйца, и убедившись, что я не прячу между ног
ничего, кроме того, чем наделён от природы, Малыш разочарованно
отступил на шаг, оповещая не только выражением лица, но и
осанкой маленькой фигуры, с пупочной грыжей револьвера под
бежевой ветровкой, что долг он свой выполнил и готов к новым
полицейским доблестям. Но Гонега, считая, по-видимому, что
хорошего понемножку, кивком головы отправила помощника отдыхать в
порезанное, клеёнчатое кресло.

Кресло это, стоящее у голой, цвета гипса, стены, под неровно
приколотыми, норовящими или слететь на пол, или свернуться в
трубочку объявлениями, – «Личному Составу Приказано»,
«Разыскивается», и «$ 10 000 получит тот, кто », – в ряду подобных же
кресел, растянувшихся по тускло освещённому, мигающими
люминесцентными лампами коридору, – в момент, когда Малыш уселся на
него, – просело до самого пола, и взвизгнуло отчаянно и
безнадёжно, будто бы мать на похоронах своего полицейского
сына, подстреленного при исполнении тринадцатилетним испанским
мальчишкой, в каком-нибудь глупом, захламлённом Квинском
дворе. Прямо в лоб.

Сыграв под задницей Малыша, свою простую и честную мелодию, и
обронив на пол кусок поролона, как жёлтую гвоздику на могилу,
кресло затихло.

Полицейских хоронят красиво; в лаковых чёрных гробах. Сослуживцы в
парадных мундирах; начальство в лимузинах; мать, дети, вдова.
Полицейские вдовы часто выглядят по-блядски эффектно. Мне
нравятся похороны полицейских, есть на что посмотреть.

Направляемый за плечо Гонегой, с руками, скованными за спиной, я
прошёл сквозь сумрак коридора в место, – всем, опять-таки,
знакомое по кино; из кино же, я вспомнил и его название –
обезьянник – четыре забранные решётками, довольно вместительные
клетки; в каждой, у стены – металлическая, вмонтированная в
пол, лавка.

Гонега освободила меня от оков. Я размял, с удовольствием, руки.

– Шнурки

Я расшнуровал туфли, и, держа двумя пальцами, протянул Гонеге,
завившиеся одна о другую, стесняющиеся змейки шнурков.

– Шаг вперёд

Сзади лязгнула захлопнувшаяся дверь; раздался звук повернутого в
замке ключа, и глухой удар металла о металл, – это замок
стукнулся о решётку.

Меня посадили.

Минут пять я сидел спокойно. Гонега за столом напротив сочиняла
протокол о моём задержании. По тому, как она кривилась, было
видно, что бумажная работа ей не в радость. Конечно, писать –
это не бегать взапуски по станции метро; писать –
интеллектуальный труд, как-никак. Попотей, Маруся, попотей.

Вид пишущего лейтенанта мне вскоре наскучил, и, вспомнив об
освящённом кинематографом праве американского арестованного, я
попросил: – Можно мне позвонить по телефону? – Жене и маме, –
добавил я.

Просьба прозвучала так жалобно и так невинно, что Гонега едва
справилась с порывом, – широко распахнуть двери застенка и
отпустить меня на все четыре стороны. Я видел, как дрогнуло её
лицо. Но она – человек долга – справилась с собой. – Конечно
можно; я сейчас вас выпущу, – по-человечески, а не
по-полицейски, сказала она.

Большой, цвета воронёной стали, телефон не работал. Гонега пихала в
его утробу какую-то свою шпильку; проверяла розетку; с
видимым усилием оторвав аппарат от стола, трясла его в воздухе;
всё было напрасно. – Подождите, я сейчас принесу вам свой
селлфон; вообще, это нарушение правил, но раз наш телефон не
работает, а вы, вам ведь по закону полагается один звонок, а
если мы не в состоянии обеспечить, то это уже нарушение
закона, значит, если я принесу вам свой телефон, и тоже нарушу
закон, то это будет нарушение, чтобы исправить нарушение; ведь
правда? – Только, знаете что, вы не можете ждать меня
здесь; я имею в виду, что я должна отправить вас назад; туда, в
камеру.

Тут она опять страшно смутилась, и, кажется, покраснела. Судьба
видно была такая сегодня у лейтенанта Гонеги, – смущаться и
краснеть.

– Спасибо, – сказал как ни в чём ни бывало я, – большое спасибо, – и
посмотрел в упор, в маленькие мексиканские глазки.

Пожар расцвёл на её щеках, быстро охватывая лицо, забрасывая пламя
на лоб и подбородок, оплавляя строгие морщины, в медленном и
густом, как доменная лава, румянце.

– И, если это только возможно, не могли бы вы захватить из моих
вещей книгу, – преувеличенно вежливо попросил я о заведомом
пустяке.

– Сейчас, сейчас, – почти что спотыкаясь Гонега выбежала из обезьянника.

Прежде чем она возвратилась, меня навестил Малыш. По тому как он
заглянул в дверь, я сообразил, что ему здесь появляться не то
чтобы запрещено, но ни к чему. И он, скорее всего, сторожил
момент, когда его шеф выйдет, что бы посмотреть на меня
попристальнее.

Малыш мерил шагами пол, слегка притоптывая, как бы пританцовывая,
что характерно для людей, потерявших терпение. Малышу хотелось
со мной поговорить, но на формальный допрос, разрешения
судя по всему, у него не было, а как наладить непосредственный
разговор, он не знал.

С минуты на минуту вернётся лейтенант, время его почти что вышло, и
он пошёл напролом. Кинулся, как в воду. Ну, и сильно
набрызгал, конечно.

– Кем работаете? – с места в карьер начал он

– Простите? – я начал валять дурака.

– Я спрашиваю: кем работаете? Как зарабатываете себе на хлеб?

– Я хотел бы знать, имеет ли этот вопрос отношение к моему аресту?

– Что? Отношение? – Малыш был сбит с толку

– Обязан ли я отвечать на ваши вопросы?

Малыш увидел, что влип.

– Вы можете не отвечать, если не хотите, – он быстро оглянулся на дверь

– Ну почему же, тут нет никакого секрета; я врач

– Кто?

– Врач; доктор

– Доктор?! – Малыш начал ухмыляться.

– Доктор

– Ну и по какой специальности, – ухмылка расплылась на его лице, как
блин на сковороде.

(Продолжение следует)