Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Начало

Продолжение

Мне приходилось бывать в браунстоунах. Второй этаж – обычно главный
и самый просторный. В располагающейся там гостиной, среди мебели
– столов, горки для посуды, нескольких кресел, – непременно найдётся
место книжному шкафу со стоящими в нём пыльными путеводителями,
парой пачек рассыпанных по всем полкам поздравительных открыток,
и атласом автомобильных дорог. Кухня отгорожена низеньким барьерчиком,
и хозяева, может быть, вынесут оттуда пару печеней к кофе, картонку
мороженого или стаканчик вина. Лучше всего меня кормили в таком
жилище на поминках. Но поминки случаются относительно нечасто.
В полуподвале, – там живут старики-родители, – и возникает повод
к погребальным фиестам. Наверху, на антресолях – спальня, кабинет
и сортир, т.е. – места отправления интимнейшего из интимных: свершение
супружеских таинств, творческое горенье и обращение материи в
прах. Химия и физиология, так сказать; пылкость страстей и холодный
разум; потуги и потуги – целая вселенная на ничтожной площади
частного домовладения.

Преломлённые в напитанном влагой воздухе, задние огни машин, размытые
до размеров гигантских астр, сворачивали далеко впереди, – направо,
налево – надламываясь в самый момент поворота, перегибались на
невидимом мне углу, пустив в последний миг на мокрый асфальт,
прощальное малиновое отраженье.

Я остановился, потянулся и расправил плечи. Тупая боль внезапно
надавила слева, острым углом упершись между ребер. – Ну, вот так
и знал, – сердце, инфаркт – с готовностью подумал я, проползая
рукой за отворот. Рука, поблуждав в материале плащевой подкладки,
дотянулась до пиджака, и в нагрудном кармане определила твёрдый,
прямоугольный предмет, который, будучи извлечённым наружу, и рассмотренный
при свете фонаря, оказался банальной BIGовской, сделанной из белой
пластмассы, зажигалкой, заложенной мной в карман в незапамятные
времена, и с тех пор благополучно позабытой. Купить, что ли, сигарет?
Раз уж с инфарктом обошлось, то можно себе и позволить маленькую
слабость, после 4-х – часового-то интервью. Одну штуку выкурю
сейчас, вторую, когда выйду из метро, возле дома; зажую мятной
резинкой, отобью запах, а коробку выкину. Мы с женой вместе бросили
курить, и оба держали слово, но сейчас я чувствовал себя вправе
согрешить. Интервью, само по себе, было уважительной причиной,
а тут ещё эта зажигалка в кармане. Через пару улиц, на углу, я
увидел маленькую бакалею, и купил пачку дамских «Capri» Ultra
light.» То, что сигареты были тоненькие, и, вдобавок, с низким
содержанием никотина, несколько притупляло чувство вины.

Дождь шёл не переставая, переключившись с режима душа на сплошной
проливный поток. Плащ вымок и потяжелел. Сперва я подумал, что
зажигалка не работает оттого, что намокла; я вернулся в бакалею
и, тщательно посушив руку, обтёр зажигалку сухим носовым платком.
Она не работала. Скорее всего, газ кончился в ней давным-давно,
в те же незапамятные времена, когда я вместо того, чтобы её выкинуть,
нашёл ей место у себя в кармане. Смуглый продавец протянул мне
упаковку бумажных спичек, я зажёг сигарету, затянулся, и вышел
на улицу. Дождь больше не лился, а падал сверху отвесной стеной.
Сигарета мгновенно промокла и потухла. Машинально, ни к кому не
обращаясь, – да и никого под проливным дождём, в густых зимних
сумерках не было толком видно, одни какие-то очертания человеческих
фигур – ссутуленные, мелькали, проносились мимо, как смываемые
потоком воды вниз по улице: – Could you, light me, please.

Белое пятно лица появилось внезапно, как будто высветившись из
темноты. С большими жёлтыми, почти без зрачков глазами. – I've
got it. I've got, – дважды повторил, возникший передо мной человек,
и выхватил, казалось из воздуха, яркий, сильный, такой же жёлтый,
как его глаза, и огни светофоров, маленький факел пламени на длинной
спичке. На мгновение мне показалось, что прохожий добыл огонь
из собственного пальца. Розовые, абсолютно без ресниц, короткие
веки быстро накрыли жёлтые глаза. – I’ve got it, – повторил он
в третий раз, поднося мне огонь. Я затянулся. Видно специальные
спички, охотничьи, может быть, сильно воняли серой. – Thank you
so much. – You’re welcome, you’re welcome, – сказал он; и исчез
за стеной дождя.

Декабрь закончился. Прошёл Январь и наступил Март. Больше ниоткуда
вызовов на интервью не приходило.

Без особой надежды, я ждал середины марта, дня, когда результаты
отбора, проведенного госпиталями, должны были появиться в Интернете.

Ни на что не рассчитывая, я ничего не мог поделать с остатками
надежды, жившими где-то в области мозжечка, помимо моей воли и
сознания. Сосредоточившись там, надежда напоминала состояние после
перенесенного сотрясения мозга: неотчётливая головная боль без
точной локализации, невнятное подташнивание, напряжение мышц шеи,
– так называемые явления менингизма.

По утрам я просыпался не отдохнувшим. Мышцы ног болели будто после
долгой ходьбы. Всякая мелкая зараза, – сезонные вирусы, – цеплялись
беспрерывно. Я ослаб от чиханья, заложенного горла и общей недужности.

А потом ещё я подцепил халязион.

Халязион, – это такая штука на глазу (не путать с ячменём! с воспалением
волосяного фолликула ресницы) – воспаление сальной железы века,
– это если брать анатомический аспект проблемы.

По клинике, они тоже отличаются. Халязион, еби его, протекает
мучительно, и редко разрешается без хирургического вмешательства.
И я подтверждаю, – протекает мучительно. Долго я мучился, до операции,
и во время операции мучился под местным обезболиванием 20 минут,
пока мне глаз, индус офтальмолог Салтанапур резал больно, не передать.

А ещё вкатил 6 уколов новокаина в веко; глаз багрово-чёрный висел
где-то сбоку, так что я, не оборачиваясь, видел всё, что за спиной;
и кто же поверил бы, что это не фингал заслуженный? заработанный
в пьяной драке? Никто мне не поверил бы.

Я поэтому сидел дома, клал тёплые компрессы, и капал подогретые,
с амфотеррицином Б, капли, надеясь всё, что пройдёт, а всё не
проходило.

Серьёзно сомневался, что выживу.

Врач этот, – индус Салтанапур, – помимо всего, так шею мне вывихнул
во время операции, что и шея не поворачивалась совсем, только
глаз на спине где-то.

Я так и шёл домой после операции с заклеенным глазом. Как с рюкзаком
на спине. Инка – на работе, мама – дома с ребёнком сидит, никто
даже под локоть не поддержит. А я один по бетонным этим плитам
– грязного, скользкого, зловонного, сочащегося нечистотами, пропахшего
фекалом и мочой, похожего на заброшенную бойлерную, назначенного
к сносу дома – Нью-йоркского сабвея; по переходам этим 10-километровым,
без единого эскалатора, и со всех сторон вечный ремонт, и поездов
дожидаться хорошо если 40 минут, а то как два часа, и не домой,
а сперва в аптеку за каплями, а тут ещё и похолодало, ветер; единственный
глаз слезиться; так и ковылял, спотыкаясь.

Но я ведь и не про глаз даже. Жизнь страшна. А с глазом – ничего;
прошло.

С другим вот не получилось.

В назначенный день я вышел в интернет, ну, и увидел там что ожидалось
по всему.

Ж О П А

Это так, для краткости, я обозначаю результат. Это что б не тратить
русских и английский слов; не бросать что б дорогого на ветер.
Чтоб описать сразу и результат, и настроение, и видение перспектив,
не привлекая лишних средств, метафор там, образов разной степени
напряжённости; многоточиями чтоб тоже не пускать пыль в глаза.
Есть такое слово – жопа, – и всё тут.

Ёмкое, интересное слово; и не дай вам бог, и не приведи господь.

Два дня я пробивал стенки кулаками. Но стенки в Америке дрянь,
не для отчаявшихся стенки; пустяковые стенки – бумага; не выдерживают
страсти. Если бы я настучался кулаками всласть, то может и обошлось
бы. Отошёл бы, остыл. А тут получилось, что я ожесточился.

Рано или поздно, мы должны были столкнуться лицом к лицу. Я и
Америка. Дело шло к тому. Всё развивалось по нарастающей, и, честно
говоря, я нарывался. Справиться с собой я уже не мог. Хотелось
жаркой рукопашной, плотной поножовщины, сияющих кругов ярости
в глазах, твёрдого горла врага на расстоянии броска, хрипа, хруста
хрящей гортани под хваткой моих железных, сжимающихся всё теснее,
пальцев, и, – победа! – тело врага, обмякнув, уступает моему весу,
откатывается в сторону, и замирает, потускнев, сделавшись незначительным
и почти незаметным, сразу же, как только от него отлетела жизнь.
Я бы простил Америку мёртвую. Я бы не держал на неё зла.

Америка, тоже, надо сказать, не очень-то пыталась уклониться от
роковой встречи. Если честно, то она провоцировала меня напрямую.
Инцидент назрел. Переговоры зашли в тупик. На повестке дня стояло
открытие боевых действий.

Как и бывает перед решительной дракой, сперва нам предстояла проба
сил.

Разминочка.

На пасхальные каникулы мы решили отправить Риту в Москву, погостить
у подружки. Пускай ребёнок (16-и лет), впервые за 5 с половиной
лет жизни в Америке, съездит домой, прикоснётся к стенам родного
подъезда, погуляет по яблоневому саду, взрыхлит песок в старой,
знакомой песочнице, и обменяет, насыщенный влагой воздух каторжных
Нью-йоркских мест на светлый и ясный, легкий воздух нашего Беляева.

Для поездки в аэропорт вызвали машину кар сервиса. Кар сервис
дешевле такси. Отличие в том, что водители кар сервиса имеют право
забирать клиентов только по телефонному звонку из дома, но не
могут работать на специальных таксостоянках. Соответственно, лицензия
на этот бизнес стоит значительно меньше, и цены для клиентов поэтому
ниже.

Приехал малый; с первого взгляда видать, – бестолковый; зовут
– Аарон. Ни больше, ни меньше. Вёз он нас так, что всю дорогу
мы беспрерывно прощались с жизнью. Безобразно вёз; просто из рук
вон. Гнал там, где не надо; подрезал без толку кого попало, на
всех, без разбора, светофорах; то и дело тормозил, кидая нас с
сидений вперёд и назад. Из машин «fuck you, stupid» – летели как
пули, сопровождаемые лаконичными, недвусмысленными обсцинно-копулятивными
жестами. И за дело. Словом, противно ехали.

Когда, чудом, доехали живые, в аэропорту, он ещё решил заработать
себе на чай: якобы шустро выскочил из машины, подхватил из багажника
сумку, и с энтузиазмом проволок её полшага до тротуара. Сумка
тут же упала на бок. Аарон, утерев рукавом клетчатой мятой рубахи
трудовой пот, даже и не думая поправить сумку, преданно глядел
нам в глаза, вожделея чаевых. С выражением на лице –

– заработал честно деньги я,
  труд не лёгкий у шофера.
  вам-то, жить-то хорошо,
  а я напахался до смерти на вас.
  Так неплохо бы и сравнять
  ваше праздное счастье
  с моей нелёгкой (но честной) жизнью.

Путём выплаты разницы – между вашей счастливой праздностью и моей
нелёгкой (но честной) жизнью – в денежном эквиваленте, в форме
чаевых –

– такое вот он адресовал нам послание. Довольно-таки сложное для
явного идиота. (А то, что Аарон был идиот, это-то вне сомнений).
Но я много раз и до того замечал, что идиоты часто способны выражать,
– правда, как правило, не вербально, – довольно-таки сложные смыслы.
Как социальные, так и психологические. Оборачивая дело к своей
материальной выгоде.

Делая это на уровне знаков, жестов и интонаций, идиоты фокусируют
эти смыслы в претензии, требования, просьбы, жалобы и обвинения.
Добиваясь от окружающего мира нередко большего, чем может даже
и мечтать нормальный, среднего ума человек, общающейся с миром
с помощью слова.

Причина такой высокоэффективности идиотов, на мой взгляд, коренится
в том, что вербализация претензий, (скажем для примера «претензий»,
а фактически чего угодно) происходит всегда в культурной языковой
рамке, а значит, встречает этическое сопротивление со стороны
самого языка и реальной действительности. Иными словами, просьба:
– заплати мне деньги за мою работу, – уже сама в себе содержит
и вопрос: – а, что разве была сделана работа? а также содержит
и ответ: – да за такую работу убить мало, не то, что деньги давать.
Таким образом, при возможности вербализации, многое остаётся не
вербализированным, так как и вопрос, и ответ на вопрос, и возможный
моральный урон от задавания подобного вопроса явны, – я бы сказал,
– с чрезмерной явностью. Каковая чрезмерность и препровождает
проблему в зону небытия до, фактически, её – проблемы, – становления.

Идиоты, не владея толком языком, – косноязычие типично для всех
родов быдла, – остаются принципиально на уровне животного. Голодная
собака, заглядывая тебе в глаза, попросту не знает ( если её не
дрессировали, конечно) заслужила она свой кусок, или нет. Последнее
ты ей собираешься отдать, или предпоследнее. Взятки гладки. С
дурака спроса нет.

( Косноязычие президента Буша широко известно.)

Поводок, плётка, окрик и строгий ошейник, – такое вот обращение
для такого вот народа.

Я Инке ничего не сказал, потому что, по моему, само собой в этом
случае разумелось, что назад мы возьмём такси. Но Инка, оказывается,
думала по-другому, и договорилась, что этот Аарон вернётся через
час, и отвезёт нас домой. Инка дала ему деньги вперёд; причём
полностью заплатила, а не то что задаток. Шофёр не приехал.

Мы ждали больше часа, а потом я позвонил в его контору, и говорю
диспетчеру: – Где ваш водитель? А диспетчер говорит: – А какой
водитель? – Аарон, – говорю. – Он, – говорю, – с нас деньги получил,
и нет его, как нет. Больше часа ждём.

По-хорошему всё говорю. – Ха, ха, ха, – говорит диспетчер, (так
вот буквально смеётся мне в лицо) – Аарон-то, вот шустрый мальчишка,
он же дома давно, ха-ха-ха. – Зачем же он деньги у нас взял? Обещал
ведь приехать. – Не-е зна-а, – протянул диспетчер. У тебя всё,
парень?

– Как насчёт того, что б за нами машину прислать? – Нет у меня
машин в Кеннеди Аэропорт; ну, ты понял?! – Блядь, – говорю я,
не повышая голоса, – чтоб была машина. Твой шофёр меня наебал;
я ждал больше часа под ветерком; присылай. – Что ты меня блядью!
Ты! – заорал диспетчер. И тогда, сложив и перемножив всё, что
у меня накопилось, я сосредоточил этот почти что термоядерный
заряд, и хорошенько нацелив, выпустил его в телефонную трубку:
– Я, блядь, достану твою жопу, – сказал, давясь от ярости я, –
с твоего сраного диспетчерского, блядь, стула, и порву, блядь,
на куски, сначала, блядь, её, дам тебе, блядь, наглядеться, а
потом, блядь, на мелкие куски порву тебя. Ты меня понял, блядь,
диспетчер?

Трубка подавленно молчала.

Домой мы взяли такси. Доехали отлично. На душе я меня было, как
после майской грозы, безмятежно и свежо. Я только что не пел.

Через неделю, встречать Риту, Инка поехала сама, без меня; я стал
подхалтуривать по выходным на Лонг-Айленде, и это, как раз, был
день халтуры. Суббота и воскресенье; плата чеком 200 долларов.
Очень неплохо.

Инка позвонила в кар-сервис. Назвала наш адрес; сказала, что у
нас есть их квитанция на 20 долларов. – Как же, как же, – проплакал
в трубку диспетчер, – про ваши 20 долларов у нас тут все в курсе.
– Очень хорошо. – Что хорошего? Что? Вы, наверное, не знаете,
как ваш муж меня назвал? – Знаю, – коротко ответила Инка.

Машину за ней, – потом она мне рассказала, – подали минута в минуту.
Водитель, – как делают шофёры лимузинов, – предупредительно раскрыл
перед Инкой дверь, дождался пока она уселась, и аккуратно дверь
за ней захлопнул. По радио телефону связался с диспетчером: –
Взял клиента на 66 улице. Диспетчер сказал: – Она расплатится
квитанцией; ровно 20 долларов; ну, и даст чаевые, – если захочет,
конечно. Это тот самый случай, – добавил он смущённо.

Рулил водитель экспертно. Доехали за 40 минут. Чаевых Инка не
заплатила принципиально. Шофёр открыл дверцу, выпустил Инку из
машины: – Всегда пользуйтесь нашими услугами. – Обязательно; спасибо,
– попрощалась Инка. Уже, когда она отошла на пару шагов, водитель
сказал ей вслед: – разговоры диспетчера с клиентами, они же, через
рацию, у водителей слышны, да-а. Вздохнул, и уехал.

Так мы с Америкой схлестнулись в первый раз. Смешно вышло.

Халтура мне, во всех отношениях, подвернулась исключительная.
Сидеть с одним старым психом два раза в месяц, по два дня – в
субботу и воскресенье, – я отпускал на отдых тётку, надзиравшую
за психом постоянно.

Работы никакой. Разогреть в микроволновой печке готовые полуфабрикаты,
и не пускать деда спать до 10 часов вечера всеми возможными средствами.
Я крутил видео без перерыва.

В подвале огромного дома я нашёл штук двадцать коробок с фильмами.
Многие прямо в фирменных упаковках, нераспечатанные. «Твин Пикс»,
«Звёздные войны», Хичкок, старые комедии, вестерны, – всё, что
пожелаешь; в количестве большем, чем можно пожелать.

Еда в холодильнике – вся из магазина «Здоровая Пища». Никаких
тебе гидропонических овощей и фруктов. Соки – только натуральные.
Когда меня нанимали, ещё спросили, есть ли у меня какие-нибудь
особенные гастрономические предпочтения. Я скромно сказал, что
нет, – никаких особенных предпочтений нету.

Дети старика – 3 дочери и сын, – только одна из дочерей была когда-то
замужем, и от неё у деда появилось 2 внуков; остальные две дочери
незамужние; а сын женат на бабе с ребёнком от первого брака, своих
детей нет, – приезжали по выходным, часто все сразу, когда по
двое, редко кто-то один приезжал, и обычно забирали отца на полдня
к океану. Гуляли с ним, потом везли обедать в ресторан. Так что
полдня из двух, я просто проводил дома один на один с телевизором.

Звали моего клиента Алдо Боннано. И был он тем самым, знаменитым
на весь, можно сказать что и мир, гангстером Алдо Боннано, создателем
преступной империи, носящей до сих пор его имя, – империи, заложенной
в Бруклине, ставшей одной из пяти крупнейших преступных Нью-йоркских
семей, распространившей своё влияние до Калифорнии, Аризоны и
Канады.

Сначала, я, разумеется, ничего этого не знал. Выплыло постепенно,
главным образом, из разговоров с Робертом. С сыном деда. Он, несмотря
на свои сильно за сорок, оказался довольно инфантильным, ребячливым
малым. Но и не дураком при этом. Мы с ним быстро обнаружили, что
оба уважаем Пинчона, и он мне привёз «Gravity’s Rainbow». И насчёт
кино с ним можно было даже очень с удовольствием поболтать.

Потом как-то он рассказал мне, что он с женой сел на диету, и,
действительно, он здорово на этой диете похудел. Я попросил дать
диету списать, и он не пожадничал. Тогда я принёс ему две свои
любимые книги Рекса Стаута, а он принёс «Plum Island» by Nelson
Demille. Бесподобная оказалась штука: пираты, сокровище, пять
убийств, крутой полисмен, полно приколов; секс дан серьёзно –
со вкусом – безо всякой стыдливой скороговорки. При этом без скучного
цинизма. С сентиментальными моментами даже. Одна сцена – ебля
в море – очаровательна: с юмором, деталями, и довольно откровенным,
грубым диалогом.

Смешных мест – завалом на каждой странице: сыщик останавливает
на улице мальчишку, расспрашивает, – то, сё:

– А чего это ты не в школе?

– Сегодня Роша Шанэм (имеется в виду еврейский праздник)

– Ты еврей?

– Мой лучший друг Джонни еврей

– Где же он?

– Да где, – в школу пошёл.

Из-за этого детектива я всё было забросил.

Единственное, чем Роберт меня слегка доставал, – я говорю, инфантильный
он парень, – так это своим перочинным ножом. Действительно, хороший
нож – главное лезвие на пружине; другое – вспомогательное, – толще
и мощнее, но покороче основного; третье – совсем короткое; пилка
для дерева, напильничек, отвертка, ножовка по металлу, шильце,
линейка, отвёрка-крестовина, – сделан добротно, в руку ложится
ловко, и каждый инструмент рабочий, а не для понта; это видно.
Плюс, ещё такой кожаный чехольчик, чтоб носить на ремне. Хороший
нож.

Но спрашивается, сколько раз можно мне его показывать? Роберт
показывал столько раз, сколько мы с ним встречались. Собственно,
иногда по два раза в день показывал он мне этот нож со всеми его
лезвиями и инструментами. В остальном же, он был нормальный парень.

И вот раз Роберт обмолвился, что его отец, – старик Алдо то есть,
– вместе с одним журналистом написал книгу, в которой он поделился
своим бесценным жизненным опытом, и книга эта имела огромный финансовый
успех, просто стала бестселлером; называется она «Человек чести».

Интересно, что принести книгу Роберт не пообещал, и, более того,
рассказав, он чуть ли не пожалел об этом, явно расстроился, и
сразу сменил тему разговора. Поэтому-то я и запомнил, и разыскал
книгу в библиотеке.

Книга, вправду, видать, была когда-то бестселлером. В местной
библиотеке, возле нашего дома, я нашёл на полке аж 5 экземпляров.

Зная мистера Баннано в его 96, заметно пострадавшим от Альцгеймера,
ограниченного в движениях из-за деформирующего артрита, хрупкого,
с седым пухом на голове, я не мог и предположить, что смотрю «Твин
Пикс» бок о бок с одним из членов так называемой «Комиссии», –
избранной группы главарей мафии, представлявшей 20 с лишним самых
могущественных кланов Америки; задачей «Комиссии» было разрешение
внутриклановых споров.

Если дед не привирал в своих мемуарах, то в 1950, 60 годах он
занимал в «Комиссии» второй по важности пост.

Из книги следовало, что дед родился в cицилийской деревне, с практически
не воспроизводимым названием, как-то вроде Кастеламаре дел Голфо,
на западе Сицилии 17 января 1905 года. В 1924 году мистер Баннано,
19 лет от роду, нелегально, через Кубу, прибыл в город Тампа,
штат Флорида. Дед настаивал, что он бежал из Италии, преследуемый
фашистским режимом Муссолини, и, зная, как Муссолини непримиримо
боролся с мафией, деду в этом можно и поверить.

Прибыв в Нью-Йорк в разгар сухого закона, Алдо вступил в банду,
возглавляемую неким Салваторе Маранзано. Сначала служил рядовым
бойцом, потом вырос до командира отряда, и в таком качестве участвовал
в знаменитой гангстерской войне – Салваторе Маранзано versus Джозеф
Массерия. Известный конфликт в истории гангстерских войн.

Война закончилась в 1931 году с гибелью обоих лидеров. Чтобы положить
конец кровопролитию, привлекающему внимание полиции, и во избежание
будущих конфликтов, угрожающих процветанию бандитского дела, Лаки
Лючиано в 1931 году предложил сформировать из разрозненных городских
Сицилийских шаек пять больших семей.

Сам Лаки Лючиано возглавил организацию покойного мистера Массерия,
а дед – Алдо Боннано, 26 лет от роду, – взял под контроль семью
Маранзано и получил место в Комиссии.

Невозможно жить в Нью-Йорке и не знать этих имён –Гамбино, Дженовиз,
Лючезе, Коломбо и Боннано. Скажем, огромная сеть аптек «Дженовиз»,
– в одной из них, рядом с нашим домом, кассирша – итальянская
мокрощелка пыталась меня обсчитать абсолютно внаглую; номер не
прошёл, разумеется, – раскинувшаяся просто по всей стране, принадлежит
пресловутому семейному клану. ( Колумбийский Университет, кажется,
не имеет прямого отношения к семье Коломбо.)

Несмотря на своё выдающееся положение в бандитском мире, мистер
Боннано жил скромно и не был широко известен публике до ноября
1957 года. В роковом ноябре, полиция внезапно посетила собрание
боссов мафии в Аппалачах; конференция собрала 60 виднейших представителей
организованной преступности, приехавших со штабами, секретарями,
помощниками и заместителями. Обнаружившиеся, масштаб и размах
поразили полицию, и навели на мысль о существовании организации,
охватившей всю страну.

В тот день деда вообще, не арестовали, и в книге он отрицал своё
присутствие в Аппалачах, но с этих пор его имя стало известным
полиции, и по ходу последовавшего следственного разбирательства
прокуратура объявила старика главой одной из самых больших преступный
семей.

Где-то с начала 60-х спокойная жизнь Алдо Боннано закончилась.
Его таскали по судам; он – когда являлся, когда не являлся, отговариваясь
внезапными сердечными приступами и гипертонией; его пытались привлечь
за препятствия, чинимые правосудию, за неуважение к суду, за участие
в заговоре с преступными целями; и всякий раз обвинение капитулировало
под натиском армии адвокатов, Алдо торжественно признавали невиновным
по всем пунктам, и дело закрывалось. Вскоре всё начиналось по
новой.

Тем не менее за тридцать лет работы, дед ни разу не сидел в тюрьме.
Впервые он отправился туда в 1980 году, в возрасте 75 лет, всё
по тому же обвинению, – за препятствия, чинимые правосудию.

Старик не желал выступать в суде свидетелем.

Во второй раз, в 1985 году, его приговорили к 14 месяцам тюрьмы
за отказ давать показания в деле о рэкете. Дело слушалось в Манхэттенском
суде, и молодой прокурор Рудольф Джуллиани, будущий мэр Нью-Йорка,
– карьерист несчастный, – решил прижать моего клиента парой автобиографических
вопросов. Стороны не договорились, и непреклонный Алдо, в 80 лет,
отправился за решётку, где и провёл, может не самые лучшие в своей
жизни, но, кажется, вполне сносные, 14 месяцев.

Книга была написана довольно-таки высокопарным штилем. Дед называл
себя «поборником старых традиций», укорял молодёжь за неуважение
к старшим, и за допуск в семьи несицилийцев. «Как отец семьи я
был подобен главе государства», – писал он, поясняя свою роль.
– «Я должен был поддерживать внутренний порядок. Я должен был
руководить внешними сношениями с другими семьями».

Чего я так и не сумел понять из всего этого чтения, так это причины,
заставившей деда выйти из явно процветавшего бизнеса. Полиция
и суды наседали на него десятилетиями. Ситуация, – когда полицейские
следили, догоняли и арестовывали; суды заседали, вызывали свидетелей,
заслушивали адвокатов, и после многодневных, иногда, многомесячных
прений выносили оправдательный приговор, – установилась. Правила
были известны, и обе стороны безупречно следовали им годами. Стало
быть, отношения с правосудием не могли быть роковым фактором.
Так что же?

Исключительно из любопытства, я копнул подшивки «Нью-Йорк Таймс».

«В середине шестидесятых», – сообщала газета, ссылаясь на анонимный
источник в департаменте юстиции, – «авторитет мистера Боннано
резко пошёл на убыль». Внутри мафии случился скандал. Некий Джозеф
Коломбо сообщил двум главам могущественных Нью-йоркских семей
– мистеру Гамбино и мистеру Лючезе – что мистер Боннано приготовил
план покушения на их жизни, с целью полной централизации городского
бизнеса и управления семьёй Боннано.

Хорошо задуманное предприятие не встретило ни малейшего понимания
со стороны уважаемых контрагентов мистеров Гамбино и Лючезе. После
прений сторон, продолжавшихся более двух лет, – из них 19 месяцев
мистер Боннано скрывался, предположительно на территории Канады,
– представительное собрание, состоявшее из видных отцов видных
семей, постановило, что мистер Боннано должен сдать дела и отправиться
на покой. Ему гарантировались жизнь и неприкосновенность.

Со своей стороны, я могу подтвердить, гарантии твёрдо соблюдались.
По крайне мере, на моей памяти никто никогда не мешал ни мне,
ни клиенту коротать дни и вечера телевизионного досуга.

(Продолжение следует)