Поэзия

Начало

Продолжение

Инка нашла работу весной, – я хорошо запомнил день. Потому, что в
это время я пошёл по делам через стадион Бруклин колледжа, и
туда как раз прилетели гнездиться позже прославившиеся, –
когда фильм «Дикие звери Нью-Йорка» показали по 13 каналу, –
попугаи. Я шёл через стадион, старательно обходя группы шумных
чёрных ребят в спортивных костюмах, разгорячённых после
тренировки. Всё позабыв, они так отчаянно жестикулировали,
обсуждая своё спортивное, что запросто могли въехать кулаком,
ладонью, корпусом, затылком, лбом. Лавируя, я благополучно
вышел на асфальтированный пятачок, с парой тройкой луж,
образовавшихся после недавнего дождя. Возле луж паслись голуби, и
между ними –большой, с сильным круглым клювом, в зелёном и
сером, главным образом, и с небольшими вкраплениями красного
спереди и в хвосте, оперении, – прохаживался неслабого
размера, – я думаю, с неслабую кошку, – попугай. Он больше ходил,
чем хлебал воду; расталкивая сизарей, раздувал грудь,
выразительно ворчал, и в какой-то момент пробормотал, – мне
показалась, по-испански, но я не знаю испанского, – несколько
слов. Ошибки не было, то есть попугай – он точно ходил прямо вот
тут передо мной. На всякий случай я потряс головой, и тут
же вытряс из уголка правого глаза, второго попугая. Я имею в
виду, что он вылетел сбоку, и, подскакивая, приблизился к
первому. В тот же момент мне на голову, – над головой у меня
затрещали ветки, в листьях раздался писк, – посыпался мусор;
из-за густых листьев, я ничего углядеть на дереве не сумел.
Зато увидел, что на верхушках гигантских бетонных опор,
окружающих стадион, – прямо под площадками, водружённых на эти
опоры прожекторов, – гнёзда. Много гнёзд. С торчащими из них,
как лук из грядок, яркими, зелёными хвостами.

Через пару лет по тринадцатому каналу телевидения показали фильм, и
из него я узнал, что согласно бытующей версии, сколько-то
лет назад от испано-язычной семьи, живущей в Бруклине, сбежала
парочка попугаев. Они бы погибли от холода, но нашли себе
место под железными коробками стадионных прожекторов. В тепле
выводят птенцов. И никакая кошка не залезет к ним по
бетонному столбу. Вполне вероятно, что предки-попугаи передали
знание родного испанского потомству. По крайней мере, после
фильма, я мог хоть как-то объяснить себе услышанный от попугая
испанский.

Поэтому я и помню отлично день, когда Инка нашла работу.

Место, куда её приняли, называлось, – ну, не будет толка от того,
что я воспроизведу английскую аббревиатуру, а затем, развернув
её в полное название, перетолмачу это название на русский.
Я люблю использовать подлинные имена. Но тут – им это не
навредит, а мне не поможет.

Достаточно сказать, что это агентство, расположенное в самом сердце
Манхэттена, занималось невыполнимым, – в ряду многих
подобных контор, – ставило заплатки на ветхую систему социальной
помощи США. Из-за того, что денег не было, агентство помогало,
главным образом, советами, и тем, что его сотрудники были
готовы, – это, в частности, являлось, одной из важных
служебных обязанностей, – терпеливо подставлять жилетку и ухо под
потоки слёз, жалоб, угроз, обид и просто откровенной брани.
Безответные социальные работники, беспомощные солдатики
рассыпающейся и нищей армии социальной защиты, выходили на
передовую ежедневно в 8 утра, и до 4 вечера заслоняли собой
Америку от её униженных, безумных, нищих и оскорблённых.

Инку приняли на работу как билингвальную, то есть способную держать
оборону, а когда надо, и переходить в нападение, сразу на
двух языках, отражая и поражая, таким образом, и местных
уроженцев, и приезжих русскоязычных.

Образованное на благотворительные деньги, – но благотворитель,
отмыв, сколько хотел, свалил, – агентство пересело на шею городу.
А Инка стала городским служащим. Сидя в кресле перед
компьютером, в пилотском шлемофоне она отвечает на звонки. Если
набрать её номер. Она отзывается: «Hаllow, this is Inna
Valkovskaya. Help line. How can I help you today?»

Чуть ли ни в первый рабочий день Инку предупредили об одной клиентке
по фамилии Гольдберг. У неё маниакально-депрессивный
психоз, и она в своём роде знаменитость. Во время депрессией она
ищет работу, звонит в разные агентства, включая Инкино,
просит содействия в поисках. А в маниакальном состоянии судится с
агентствами, нашедшими ей работу, – из-за того, что работа
не та, что она хотела, или из-за того, что сотрудники к ней
плохо относятся, – словом, она находит причины. Главное, что
судится довольно успешно. В итоге, агентствам, подыскавшим
ей место, этот успех влетает в копеечку. Отказать прямо ей
тоже никак нельзя. Гольдберг – инвалид. У неё
маниакально-депрессивный психоз, то есть если ей отказать в помощи, то
будет даже хуже, чем оказать помощь, и пойти за это под суд.
Запутанная история. Но интересна она даже не этими
маниакально-депрессивными противоречивыми отношениями клиентки Гольдберг
с рынком труда, (их я, кстати говоря, могу понять), а тем,
что им предшествовало.

Гольдберг эта, белая американка еврейского происхождения, много лет
назад, сразу после колледжа, была очень серьёзно настроена
на карьеру. Она переехала из города, где училась, в Бостон, и
решила сменить свою фамилию – Гольдберг – на фамилию
капитана знаменитого корабля «Мэйфлауэр», привезшего двести лет
назад в Бостон первых американских переселенцев. Она
справедливо рассудила, что с новой фамилией ей будет проще сделать в
Бостоне карьеру. Речь шла, кажется, о гостиничном бизнесе.
На все сто я не уверен. Но что-то вроде гостиничного бизнеса.
Человек приезжает в город, ищет место, где остановится, и
вдруг вывеска – «Отель Мэйфлауэр», – и внизу маленькими
буквами – старший менеджер, и – имя знаменитого капитана. Очень
всё по-американски было задумано. ( Возле нашего дома есть
похоронная контора, тоже называется «Мэйфлауэр».)

Сменить фамилию оказалось не так уж и легко. Надо было потратить
порядком времени, но Гольдберг времени и сил не пожалела. А
когда все формальности были улажены, и новые документы выданы
на руки, то оказалось, что в результате канцелярской ошибки
новое имя Гольдберг отличается от имени знаменитого
мореплавателя, то ли на одну, то ли на пару букв. Но на одну, или на
пару, не так уж и важно, всё равно это был уже не брэнд, а
полная фигня, как на сделанных в подпольных китайских
мастерских радиоприёмниках написано – SANY, вместо – SONY, – что
это может вызвать кроме жалости и презрения?

И вот этого – жалости и презрения – гордая, – я бы сказал даже –
мятежная, – природа клиентки Гольдберг стерпеть не смогла.
Евреи часто горды безо всякой меры, и часто бывают наказаны за
свою нетолерантность. Для Гольдберг её гордость оказалась
роковой. Гольдберг сошла с ума.

У людей бывает всякое. Один вьетнамский ветеран, отставник, пенсия
60 000, явился в агентство собственной персоной. Проблемы с
ФБР. Они его преследуют, хотят убить. Он не даётся, петляет,
уходит от слежки. Хочет развестись с женой. А что делать?
ФБР завербовало и её.

Позвонила русская женщина. Два дня назад, правительство США
известило её письмом, что прекращает выдачу всех денежных пособий и
закрывает медицинскую страховку. Женщина сказала, что
сейчас, буквально в данный момент, она собирается повеситься. А
перед смертью звонит Инке. Попрощаться.

Другой мужик, – американец, – назвался поэтом. Ищет спутницу жизни.
Почтой прислал стихи. (Инка принесла, я прочитал, оказались
ничего). Просит содействия: адреса, телефоны, псевдонимы.
Недавно ему исполнилось 90.

Ещё один – миллионер. Всё на полном серьёзе – 5 миллионов в банке,
не считая имущества. Звонит, беспокоится: – « Почему не
доставляют положенных по возрасту и состоянию здоровья ежедневных
бесплатных, благотворительных обедов?» ( Стоимость обеда –
$1).

Инка выслушивает, и заносит услышанное в компьютер.

Русской женщине, – той, что звонила попрощаться, – она вызвала на
дом полицию. Женщина жива, лежит в больнице, и, так и хочется
добавить, – счастлива. Инке объявили за неё благодарность.

Миллионеру возят горячую еду.

Поэту – выслали адреса и телефоны клубов знакомства.

Ветерану пока помочь не удалось. Слишком хорошо законспирировался,
скрываясь от ФБР, и поэтому для помощи не досягаем. Но,
может, оно и к лучшему. Незачем сориться с ФБР.

За всю эту веселенькую работёнку Инке ещё и платят. Не бог весть, но
нам хватает. Как раз на прожитьё. Ещё у нас есть
медицинская страховка на всю семью. Важная в этой стране штука.

Но ни страховка, ни истории про Инкиных клиентов, ни деньги не
исчерпывают всего, что даёт нам её работа. Благодаря Инке, тому,
что она работает с американцами, мы смогли проникнуть в их
жизнь, и увидеть изнутри, то, что можно назвать личным и
интимным.

Песни и пляски аборигенов.

Религиозная еврейская свадьба, на которую нас пригласила невеста, –
строго говоря, Инкина начальница (37, американка еврейского
происхождения), – оказалась делом впечатляющим. Папа невесты
– выходец из Германии, ребёнком привезён родителями,
бежавшими от фашистов. Мама – уж не знаю, откуда выходец? Беженец?
Родители не религиозные, но дочь отдали в ишиву. Выросла
такая селёдочка, с маленькой челюстью, вывороченной назад,
носом, устремлённым ко рту, с узким, острым подбородком,
задранным кверху; мелкие, серые зубки, базедовые глазки. Руки
покрыты мелким, частым, и с виду твёрдым, чёрным волосом. Голос
пронзительный. Свято соблюдает субботу; и, судя по всему,
пронесла себя в строгости и непреклонном девичестве до 37 лет.
Не знаю, покушались ли? Но это уже вопрос бестактный. А
бестактным вопросам я предпочитаю бестактные рассуждения. Рот у
ней не шире бритвенного пореза, легко растягивается от
одного огромного оттопыренного уха до другого, открывая
пресловутый низкий ряд мелких, серых, похожих на зёрна подсолнуха,
зубов. С родителями, если верить сплетням (сплетни просто так
не ходят), она на ножах. У них религиозно секулярный
конфликт, если верить сплетням, – достойно ли еврея есть трефное?
– так стоит вопрос.

Ну, и жених. Жених. Жених оказался нашим, – русским, еврейским. Мне
было бы неловко писать о нём, после того как я уже написал
всю правду о невесте. Обстоятельства, однако же, пришли на
помощь. Обстоятельства в лице русского таксиста, мужа другой
Инкиной сослуживицы, тоже приглашённой на это весёлое дело.
Он сказал, что жених шмаковатый. А когда мама попросила меня
объяснить, что это значит, – дома, вернувшись, я делился с
мамой впечатлениями, – я объяснил, что «шмаковатый» означает
припизженый. Мама схватила на лету. Жениху 42, он, кажется,
тоже пронёс свою девичью честь незапятнанной.

Понятно, что свадьбе все страшно были рады. Гостей пригласили
человек 200. И всё происходило в синагоге. Похожая на Дом Культуры
завода «Серп и Молот», синагога построенная – прочитал на
табличке, – благодаря пожертвованиям евреев Америки и
заграницы, выглядела достойной современной эклектикой,
изготовленной из цветного стекла, пластика и бетона, образчиком
приветливого урбанизма, заключившего надёжный контракт с высшими
силами, каковые были представлены, главным образом, на
витражах, и достаточно смутно, так, что в памяти не отложились.

Родственники со стороны невесты – многочисленные, и мама жениха,
доверчиво признавшаяся моей жене, что уже и не надеялась видеть
сына вкушающим сладость семейной жизни, плюс, сослуживицы,
приглашённые, может быть, опрометчиво, с мужьями и жёнами.
(Хочу верить, что среди жён не оказалось ни одной, о чьём
приглашении можно было бы пожалеть. Хочу верить.) Плюс, рэбе в
чёрных широкополых шляпах, в пиджаках с лацканами, черных
безразмерных брюках, и их конгрегация, выглядящая неотличимо
от пастырей. А ещё была церемония с хупой, а ещё танцы в
зале, разделенном на мужскую и женскую половины – эти в чёрном
танцевали до полной взмыленности и изнеможения, но не
изнемогали, а, наоборот, только больше заводились, и таскали
жениха, сидящего на кресле, на руках, и таскали на руках сидящую
же на кресле невесту. А оркестр, набранный, кстати, из
русских лабухов, а, скорее всего, из консерваторских, пошедших в
лабухи, легко переходил с адажио из «Маленьких лебедей» на
«Хаву нагилу» и обратно.

В буфете я попросил три раза Single molt. Ругать горячие закуски, а
тем более обед, я не только не имею права, но и не хочу.
Отличные были обед и закуски.

Лев, – ну, тот самый врач-психиатр, которому мы отказали, в конце
концов, от дома, – пока знакомство ещё не оборвалось,
рассказывал, щедро угощая меня голландской водкой, как следует вести
себя в светлом докторском будущем: – «Когда пойдёте на
халяву с бесплатным баром, заказывайте Single molt», свистящим
полушепотом учил меня жизни Лев.

– А что это такое?

– Самое дорогое и лучшее виски. Если вы попросите этот напиток, все
сразу увидят – да! – он серьёзный доктор, а не, какой-нибудь
вам эмигрантский потц! Это чистый виски безо всяких добавок
– одна мера зерна с одного поля, одна мера воды из ручья,
один сплав браги, и одна дубовая бочка в земле на 12 лет.

Люди не замечают, как переходят на цитирование рекламных текстов:
«если вы попросите, то все сразу увидят» – типичный рекламный
шантаж. Не говоря уж об остальной «поэзии». В информационном
плане всё чистая правда, но пафос, каков пафос – «чистый
виски без всяких добавок!» Сама идея рафинированного и
специального – чистая пошлость. Не зря её так любят в маркетинговых
отделах.

Но я тоже оказался хорош. Я полез в бутылку и фигурально и
буквально, – я подливал себе голландской водки, – там на обложке
мужик с лопатой, как называется, не помню, но отличная, отличная
водка, – и будь здоров: говорю, что каждому и любому
известно какой виски лучший, и, что это, конечно, «Джони Воркер» с
чёрной этикеткой, а за ним идёт с красной. Лев краснел,
выходил из себя: -«The Glenlivet! The Glenlivet!» надрывался
он. Но я в те времена я ещё не пил «The Glenlivet» и не сдал
ещё ни одного экзамена.

А то, что я полез в бутылку, и по правде говоря, абсолютно не по
делу, это была не моя вина. Это всё, знаете ли,
литературоцентризм.

Подвёл меня писатель Овидий Горчаков со своей книгой «Он же капрал
Вудсток». Написанная в жанре военного детектива, про то, как
наш разведчик под видом английского разведчика проникает в
партизанский отряд польской армии. Армий этих было две –
Армия Крайова и Армия Людова; одна – наша советская, а вторая не
наша – пробританская. Я всегда их путал, – какая за кого.
Нашего разведчика заслали в ту, что пробританская, с заданием
увести у них обломки ФАУ, как-то им доставшиеся, и привести
к нам. А они, естественно, придерживали это дело для своих
друзей англичан. Поэтому и идея – отправить нашего, будто бы
он англичанин, сбросить его на парашюте, законопатить
полякам мозги, получить ракету, подогнать наш самолёт на ночную
полянку, – замаскированный под английский самолёт, конечно, –
и адью-ту-ту.

Но поляки оказались на редкость, – не похоже на поляков, особенно на
поляков в военном детективе, – проницательными. ( Поляки
никогда не бывают проницательными в детективах.) Особенно их
главный. Он, вообще, по-моему, – по прошествии стольких лет
со времени прочтения, я не ручаюсь за точность, но похоже на
то, – был двойным агентом, и одновременно работал на
гестапо. И, может, поэтому, он и оказался таким проницательным. (
Немцы часто бывают дьявольски проницательны в военных
детективах. Немцы вам не поляки.)

Почувствовав неладное, этот главный стал мучить нашего парнишку
идиотскими вопросами, вроде: – «А что, частенько вам приходилось
гулять в детстве с вашим фазером по Трафальгарской площади,
закусывая пудингом, купленным в ближайшем бистро?» На это
наш парень достойно отвечал, что по Трафальгарской площади
гулять с пудингом в зубах, и с фазером на руке, приходилось; и
в бистро, во время студенческих каникул, будучи в Париже
проездом, посиживал тоже. То есть наш отвечал изощрённо: в
ловушки не попадал, но и на конфликт с дотошным поляком не
нарывался. Отвечал в том смысле, что спрашивай, спрашивай, мне
бояться нечего, даже приятно, а не то, что психовал и
скандалил, почём зря, озлобляя поляка.

В книге в этой, помимо всего прочего, впервые в советской
литературе, был описан допрос под наркотиками – непростой момент, и
красиво изложен.

И вот, по ходу всех этих хитрых разговоров, поляк вынимает бутылку
виски «Джони Воркер» с красной этикеткой, и предлагает нашему
парню угоститься, а наш, – ясно, что он с радостью выпил бы
водки, вместо этого импортного одеколона, – наводит на себя
неподдельный энтузиазм, и восклицает: О! Это же «Джони
Воркер» с красной этикеткой! А лучше его на свете бывает только
«Джони Воркер» с чёрной этикеткой! Кажется, сразу после,
поляк отдал нашему ФАУ, и ещё сам грузить помогал.

Что же касается меня, то я, в свой черед, намотав на ус насчёт
«Джони Воркера» с чёрной этикеткой и с красной, – книга лучший
учитель, блин – пронёс это знание через года и, могу добавить,
через океаны, – до Соединённых Штатов, где и уселся вместе
с ними в глубокую лужу. Хотя, с моим багажом от Овидия
Горчакова, я рано или поздно бы попался. Хорошо ещё, это
случилось в безобидной ситуации.

Другие, другие пособия надо использовать для подготовки к серьёзным
допросам.

– Ваша очередь задавать вопросы, – приветливо пригласил Сарантано.

«Как попасть в резидентуру» (стр. 368-373) говорит, что вопросы,
задаваемые интервьюеру должны преследовать ту же цель, что и
ответы: продемонстрировать готовность соискателя много и
хорошо работать, его интерес в избранной программе, честность,
бескорыстие, персональное уважение к интервьюеру. Как и в
ответах на вопросы, в вопросах, задаваемых вами должно быть
второе дно, второй смысл, подтекст, правда, легко прочитываемый.
Хотя в вопросе: – Сколько денег я буду получать? – нет
ничего плохого. Это не слишком хороший вопрос для интервью. Он
говорит лишь о том, что, кроме денег, вас ничего не волнует.
Тем более что больших денег в резидентуре никому не платят,
и это общеизвестно. Гораздо лучше задать вопрос об
исследовательских программах госпиталя, предварительно, разумеется,
посмотрев на сайте в каких исследовательских программах
госпиталь принимает участие. Такой вопрос легко превратить в
беседу, в ходе которой станет видна ваша эрудиция и
заинтересованность. Хочется же взять на работу не валенка. А приличного
человека. Не чуждого ни научных интересов, ни толики
честолюбия.

Я заготовил заранее вопросы, и сейчас был занят главным образом тем,
что пытался разыграть лицом муки импровизации. Собрав
вдумчивую складку между бровей, и посерьёзнев глазами, что должно
было означать, – понимаю, понимаю, времени у вас не много,
и спросить я должен непременно о самом, самом, самом, самом,
чтоб уж не переспрашивать бессчетное количество раз, чтоб
уж не напрягать вас, бесценные мои, да, да, да, только один,
но самый главный, в своём роде – единственный – наиважнейший
вопрос я вынимаю, вынимаю, вынимаю, одну минуточку,
вынимаю, – и тут я увидел, что это работает: Сарантано и Квэк, как
рыба, взявшая червяка, прочно уселись на крючок, и пошли за
леской. Я поймал их внимание. Сарантано и Квэк, в первый
раз, оба смотрели прямо мне в лицо. Точнее, не отрываясь,
смотрели в серьёзную складку между моих бровей. И увидев, что
дольше тянуть опасно, что ещё мгновение, и они, очнувшись,
вспомнят на какую наживку (35 долларов стоит руководство) я их
ловлю; а уж им-то не знать; и тогда эффект будет скорее
обратный – раздражение; сперва на самих себя, что попались, а
потом – на меня; я подсёк:

– Какие, по-вашему, качества должен иметь резидент, что бы быть
хорошим резидентом?

По-моему, у обоих случился оргазм. Ну, то есть, я не могу ручаться
буквально, – что был оргазм. Но они взорвались словами и
улыбками. Заговорили наперебой, – буквально перебивая друг
друга:

– Трудоголик, – облизываясь, сказал Квэк, – должен быть трудоголик.

– Честный, обязательно честный, обо всё должен докладывать, – сказал
своё слово Сарантано.

– С чувством юмора, – улыбнулся Квэк

– Ответственный, – уравновесил Сарантано

– Энтузиаст, – Квэк подтянулся лицом

– Интересный собеседник, мы же здесь не только работаем, бывает и
минутка отдыха, – отпустил поводья Сарантано

– Заботливый

– Патриот госпиталя, все мы, как одна семья

– Амбициозный

– Честный, чтобы мы могли положиться

– Чтоб без проблем, без проблем чтоб с ним

– Обучаемый, легко обучаемый

А потом я уже не слушал. Я расслабился, и сидел спокойно и
счастливо. Настолько спокойно и счастливо, разумеется, насколько
позволяли мои, затёкшие и вконец потерявшие чувствительность,
ноги.

Эти двое токовали, как тетерева, обо всем позабыв, и были явно не опасны.

– Отзывчивый на шутку, ха-ха, – пошёл по второму кругу Квэк

– Чувствовал и знал меру во всём

– Субординированный

– Смелый

– Вежливый

– Но не робкий, не робкий

– А вежливый при этом

– Но при этом не робкий, не надо робких нам

– При этом, чтоб не переходить рамок, знать надо рамки

Кажется, они начали спорить между собой. Но мне это всё уже было
абсолютно безразлично. И без часов на руке я отлично
чувствовал, что эти два весёлых гуся давно не только исчерпали лимит
времени, но и вышли далеко и широко за его пределы. А значит,
когда они опомнятся, то всё, что последует, так это обмен
прощальными рукопожатиями. Вопросов больше не будет.

Из-за того, что пошёл куда глаза глядят – по стрелке Exit, (очень
устал, и не было никакой охоты разбираться в местной
топографии) я вышел из госпиталя не через главный вход, тот, что с
портретом, музыкантами и крутящейся дверью, – на незнакомую
улицу. Попал в самый дождь. Темнота, тепло, сыро, и воздух
такой влажный – не продохнёшь, лёгкие не помогают, нужны жабры.
Я пошёл в направлении, где, по моим расчётам должно быть
метро. По обе стороны тускло зажелтели фингалы фонарей,
освещая протянувшиеся два бесконечных ряда браунстоунов.
Коричневые трёхэтажные бараки, нарезанные на узкие ломтики частного
домовладения – исполнение Американской Mечты. Каждая мечта –
это трехэтажный кусочек барака. Первый этаж – полуподвал; на
второй – с высоким крыльцом – ведёт крутая лестница, –
источник жестокого травматизма; не сосчитать, сколько рук, ног и
шей переломано на этих ступенях возвращающимися домой в
подпитии гостями; третий этаж – то, что называется антресоли –
комнаты под крышей с низким потолком.

(Продолжение следует)