Проза

Начало

Продолжение

Глава четвертая

Андрею снилось что-то светлое и хорошее. Проснулся он от яркого
солнца, бившего прямо в лицо, возможно, этот свет и приснился
ему – но первое, что он увидел, был спящий на соседней койке
Борисыч. «Ну нет, так не бывает!– подумал Андрей,
приподнявшись на локтях и рассматривая нового больного. – Да нет, это
не он. У этого лицо опухшее, и синяки черные под глазами, и
сам он весь желтый. Просто похож на него немного… –
постарался прогнать напоминающее дурноту чувство. – Наверно, я
здорово башкой треснулся». Нога у Лжеборисыча покоилась на такой
же, похожей на гамак, шине и была накрыта одеялом –
выглядывали только вымазанные йодом пальцы. С противоположной стороны
от его кровати стояла капельница. Андрей еще раз
внимательно всмотрелся в соседа: да нет, не он – точно… Но тут двойник
Борисыча потянулся под одеялом, оно сползло с плеча – и
открыло локоток русалки.

– Ну, так не бывает! – шепотом проговорил Андрей и стал озираться:
нет ли где-нибудь поблизости еще и гуру: « Нет, это было бы
уже слишком…»

Около полудня Борисыч вдруг проговорил, не открывая глаз:

– Эх, Семена жалко…

Начал стонать, хотел повернуться, но от боли поморщился и открыл
глаза. (Сколько потом его не пытали: что за Семен, и почему его
должно быть жалко – он ничего не мог вспомнить.)

Увидев Андрея, он нахмурился и спросил его:

– Ты как сюда попал?

– Куда? – спросил с усмешкой Андрей.

– Сюда… А где я?

– Здесь, – посмеиваясь, опустил лицо и покачал головой Митрич,
единственный ходячий на всю палату. Это он вчера помогал
перекладывать Андрея. В его обязанности, которые Митрич возложил на
себя добровольно, также входило выносить судна, доставать из
холодильника продукты и вообще подавать лежачим все, что им
может понадобиться, – снимать по просьбе мужиков грузики с
вытяжения и навешивать их снова перед обходом.

– Я и так знаю, что не там, – сказал Борисыч, словно вложил какой-то
смысл в эту фразу, потом он надолго умолк. Спросил только,
что у него с ногой, услышал, что перелом, и снова заснул.
Проснулся часа через четыре, с аппетитом съел оставленную для
него перловую кашу и свекольный салат. (Митрич кормил его с
ложечки, потому что руки у Борисыча были забинтованы.)
Дальше он лежал с открытыми глазами, глядя в потолок, и временами
проницатльно щурился.

Вот что рассказала сестра приемного отделения, отвозившая вечером
дигамбара в реанимацию. (Она рассказал Любе, дежурной
медсестре, а та уже, пока Борисыч спал, пересказала всей палате.)

Обугленного мужика на вершине ЛЭП увидели рыбаки, ехавшие ставить
сети на озеро. Под вышкой в бурьяне нашли Борисыча, с
обоженными ладонями, сломанной ногой, без сознания, но живого.
Вообще, вечером ему везло больше, чем утром. Во-первых, в
районной больнице, прозванной в народе «душегубкой», куда Борисыча
отвезли рыбаки, не оказалось медикаментов для его лечения.
Во-вторых, машина «скорой помощи» должна была везти какие-то
документы в областную больницу и согласилась забрать заодно
и больного. И в третьих, машина оказалась реанимационной.
(Это была именно та «скорая», которую пыталась остановить на
дороге Анна).

Борисыча еще в машине подключили к аппарату искусственного дыхания,
в областной больнице сделали переливание крови – и не прошло
двух часов, как он открыл глаза и обругал по матери
анестезиолога, коловшего его иглой в вену.

«Всё, в палату его, – распорядился тот, включая капельницу. –
Нормальный человек давно бы свернулся, а эти живучий, как… – он,
видимо, подбирал сравнение поотвратительнее – … как жабы».

Так дигамбар оказался рядом с Андреем, чему, конечно, удивился, но не сильно.

Кроме Андрея, Борисыча и Митрича, в палате лежали еще двое – одна
кровать пустовала. Один – молодой смешливый пожарник по имени
Коля, которого Митрич прозвал Мандолетом за то, что тот
вывалился из окна общежития педагогического колледжа. Коле
сделали операцию на бедре, однако неудачно: началось воспаление.
Его собирались переводить в гнойное отделение, а пока он
занимал первую от двери койку у той же стены, что Андрей.

Второй лежал в противоположном от окна углу, за Борисычем. У него
был какая-то мудреная травма позвоночника – и изуверское
вытяжение за голову: ее просверлили как раз под скулами. Спица
была вставлена в большую скобу, напоминавшую кокошник, вместо
спинки на кровати установили блок с грузом, который тянул
его к изголовью. Он не мог ни есть, ни пить и говорил с
трудом, больше мычал и показывал руками, что ему нужно. За ним
ухаживала жена, она же кормила его жидкими кашками. Митрич
называл его почему-то Зинатулой, хотя имя у него было другое.
Андрей мог видеть из-за Борисыча только его колени, бледный
нос и подбородок и то, когда сам приподнимался на локтях.

Митрич был душой палаты. Он придумывал похабные истории про ее
обитателей и рассказывал их с самым серьезным видом – новый
слушатель обычно попадался на эту удочку. (Иногда даже Зинатула
начинал хрюкать от разбиравшего его смеха.) Он имел
подвижное, словно резиновое, лицо «умного дауна» – когда же сводил
глаза «в кучу», от настоящего его не отличил бы специалист по
психическим болезням. Вообще, он производил впечатление
пленника собственного таланта: часто можно было наблюдать, как
его разбирает выкинуть какой-нибудь номер – и ему редко
удавалось удержаться от этого. Борисыча он сразу окрестил
Электроником и сочинил историю про то, как он, «ужратый», пошел к
дояркам на ферму, но перепутал их с коровой. Вдобавок
присоединил к себе доильный аппарат, произошло короткое замыкание и
«сампроизвольная кастрация». «У тебя же там все
ампутировали, Саня, – одно гладкое место осталось». Борисыч с досадой
отвернулся от хохмача, однако позже, когда ставили утку, как
бы невзначай заглянул под одеяло. Самому Митричу должны были
удалить шурупы (левая рука у него была изувечена
предыдущими операциями), но все что-то откладывали.

Тем же вечером Саня попросил Митрича позвонить своей жене. И вот на
следующий день за дверью раздался цокот каблуков и в палату,
ни на кого не глядя, вошла острыми шажками, ярко
накрашенная, подстриженная «бобриком» невысокая особа в кожаной юбке.
И сразу с порога пропела в нос: «Брюханов – это ты, или не
ты? Я тебя не узнаю. Как же ты умудрился, чтоб тебя корова
лягнула в причинное место?» Борисыч в первую секунду опешил,
но тут же сообразил: «Это Митрич наплел!» Виновник
недоразумения надел очки, раскрыл сильно потертую папку и со строгим
видом что-то там помечал толстой ручкой – Митрич когда-то
занимал небольшой пост в райкоме, и с тех пор у него остались
некоторые привычки. Жена привезла Борисычу банку магазинных
пельменей, вынесла за ним судно, пообещала в следующий раз
захватить марганцовки и протереть его от пролежней. Саня
рассказал ей о своей беде, но не все, а только то, что посчитал
нужным. Она встала, собираясь уходить, и сказала: «Вечно у
тебя, Борисыч, все через жопу «. (Митрич прикрыл лицо рукой,
как бы обдумывая писание, на самом же деле, весело подмигивал
всей палате.) Помахала из-за двери мизинцем: «пока-пока» –
и исчезла, оставив облако дорогих духов.

Пельмени он разделил с Андреем. Митрич теперь вставлял ему в руку
ложку, кровать отрегулировали, чтобы Борисыч находился в
полулежащем положении, ставили ему на живот тарелку, и он мог
есть самостоятельно.

Вечером Митрич опять надел очки и достал папку. Он долго там что-то
перекладывал и листал, сидя с подвернутой ногой на кровати,
вынул и показал Борисычу календарь с голыми толстухами:

– Которая на твою доярку похожа?

Наконец Митрич нашел то, что искал: это была матерщинная поэма. Он
каждый день дописывал ее и что-то правил, а потом,
дождавшись, когда жена Зинатулы уедет зачем-нибудь домой, читал всей
палате. Главными героями были пожарник Коля и медсестра
Любка, пышные формы которой не давали покоя всей травматологии.
Интрига состояла в преследовании ее ненасытным пожарником,
причем каждая глава заканчивалось совокуплением в самых
неожиданных местах.

– Митрич – молодец! Не хуже поэта получается, – хвалил поэму Николай.

Сегодня во время чтения Зинатула издавал звуки, похожие на
кряхтение; все решили, что так он выражает одобрение. Вдруг он
запищал по-детски, сдавленно, – начал выдирать из головы спицу,
рвать скобу, одеяло. Больные в первую минуту растерялись.
Андрей крикнул, давя на кнопку вызова: «Митрич, держи его!»
Митрич бросился к Зинатуле, схватил за руки, навалился всем
весом – лицо у того было уже в крови. Заглянула сестра и
побежала за помощью. Через минуту быстрым шагом вошел дежурный
врач, сказал, что это – психоз. Следом вбежала сестра со
шприцем, только втроем они смогли скрутить его и поставить
успокоительное.

Жена примчалась, растрепанная, в застегнутой криво кофте, – ей
позвонил Митрич – и сразу принялась вытирать влажной марлей лицо
мужу, а свободной рукой – себе, так как по нему ручьем
лились слезы. Врач уговаривал оставить вытяжение, в противном
случае будет искривление позвоночника, но Зинатула ни в какую
не соглашался и снова начинал дергать скобу и сдавленно
мычать. Тогда дежурный хирург раскрутил плоскогубцами болты и
выдернул спицу, сестра смазала ранки йодом. Вытяжение Зинатуле
заменили повязкой вокруг головы, которая тянула его за
подбородок, – блок с грузом оставили. Он сразу повеселел, начал
разговаривать и даже пробовал шутить, правда, сквозь зубы,
так как мешала повязка.

Когда все заснули, Андрей спросил у Сани:

– Ты давно у Валеры живешь?

– Да скоро год. – Они придвинулись к краю кровати, чтобы не мешать другим.

– И что, у тебя, на самом деле был рак?

– Да нет, кила была, – Борисыч показал на шею, – вот тут.

– Что?

– Шишка такая, – он говорит: злокачественная – хрен ее знает. Потом
рассосалась.

– А ты и до Валеры этим всем интересовался?

– Маленько. Хотелось познать что-нибудь новое, только он ничего не
рассказывает.

– Почему?

– Говорит рано: на пока книжки почитай, а когда достигнешь первой
ступени, тогда, говорит, открою дальнейшее.

– Может, сам не знает?

– Я уже тоже так думаю.

– Нет, возможно, и знает, но понимает, что это не то.

Они помолчали.

– Хотя в этой видимости, что-то есть… Мне и самому приходили такие
мысли. Будто все только во мне и существует, а умри я, и все
умрет. Для меня, по крайней мере.

– В какой видимости? – спросил Саня.

– В Майе. Вы же, джайнисты, считаете мир иллюзией?

– Не знаю, впервые слышу… – сказал дигамбар с недоумением и потом,
подумав, добавил: – Это, наверно, Валера начал «дрейфовать» –
говорит: «я дрейфую в сторону брахманизма».

– Иногда и вправду кажется, что все это дурной сон – и не твой, а
чей-то чужой. Будто наша жизнь – какая-то изнанка чего-то
другого… (Андрей задумался на секунду.) Ну, все равно, что-то
почерпнул для себя?

– Конечно, почерпнул.

– Странно, – сказал Андрей. – Вот ты все помнишь, а что
позапозавчера случилось, забыл.

– Нет, кое-что смутно припоминаю…

Уже поздно вечером, когда, утомленный разговором, Борисыч заснул, к
ним в палату привезли нового пациента с забинтованной
головой и положили на свободную кровать, согнав с нее жену
Зинатулы. В двух местах на повязке алели пятна крови, лицо было
бледным, как мел. Операционная сестра сказала, что у него
черепно-мозговая травма – пьяный упал с «чертова колеса», –
сделали трепанацию, сутки он был в реанимации, но до утра, скорее
всего, не доживет.

– А почему с головой накрыли? – спросил сонным голосом Митрич.

– Утром уберем. Лифт не работает… – прошелестела она и выскользнула за дверь.

Однако утром объявили: что сегодня воскресенье, поэтому лифт чинить
некому, морг тоже не работает, санитаров опять нет, но как
только появится возможность, труп перенесут в подвал.

– Ну, вот теперь нам жмурика подселили, – резюмировал Митрич.

Саня проснулся позже других, окинул очумелыми со сна глазами тело
под простыней. С минуту глядел с осуждением, а потом спросил:

– Завтрак был?

– Как быстро мы к бардаку привыкли, – принялся рассуждать Митрич,
очищая банан. – Раньше, чтобы со мной в одной палате жмурика
положили! – да начмед бы давно уже по шапке получил. А сейчас
сижу, ем банан – и ничего, как будто так и надо.

– А ты-ты не ешь п-п-при мертвом, – сказал Зинатула, который, как
оказалось, заикался. Он отправил жену высыпаться домой (всю
ночь она провела на стуле возле его постели), сам же пребывал
в прекрасном настроении, о чем можно было судить по бодрым
модуляциям в голосе.

– Был бы он живой, я бы ел при живом, а то, видишь: мертвый – не
могу же я его оживить, – возразил ему Митрич.

После завтрака к ним в палату зашла та самая медсестра Люба, героиня
поэмы, в коротком халатике, танкетках и желтых гольфах,
облегавших круглые икры. Она остановилась, колупая маникюр,
перед трупом.

– Любань, устроили тут мертвецкую, – пожаловался ей Митрич. – Ты что
же клистир не вставишь Николаю Кузьмичу? – Николай Кузьмич
был завотделением.

– Отстань, Митрич, без тебя тошно.

– Вот бы наколдовать-наколдовать, чтобы он встал, и сам в подвал
пошел, – сказал Митрич.

– Тьфу, на тебя, Митрич, – сказала Люба. – Нехорошо смеяться.

– Почему не хорошо? Сразу видно, человек он был жизнерадостный:
любил карусели. Сейчас нас, наверно, слушает и радуется, что не
к каким-нибудь кунгутам попал, а к веселым людям.

Она прошла по проходу между кроватями, чтобы получше разглядеть
побуревшие бинты на голове у покойника, повязка в том месте
выступала из-под простыни. И тут Зинатула, как только она
приблизилась к его кровати, провел ладонью по ее голой ноге.
Девушка даже вскрикнула.

– Да, блин, больной! – отпрыгнула Люба. – Я вот все вашей жене расскажу…

– Ишь, ожил!– воскликнул Митрич. – Жену спровадил и туда же…

– На персик. – Зинатула достал персик и яблоко из-под одеяла и
протянул девушке.

– Ты смотри, и заикаться перестал! – изумился Митрич. – Ты где их
там держал, Зинатула, – под одеялом?!

– Не надо мне ваших фруктов! – заверещала Люба и, словно отталкивая
растопыренными пальцами их от себя, боком выскочила из
прохода между кроватями. – Вам принесли, вот вы и ешьте.

– У меня книжка есть, как д-д-дразнить женщину. По-поправлюсь, мы с
тобой п-п-почитаем, – пообещал Зинатула.

– Сейчас-с, книжек я ваших не читала! – сказала медсестра. – А
почему вы сняли вытяжение? Я вот доктору все расскажу. – Зинатула
снимал теперь тянувшую его повязку и надевал ее перед
обходом.

– Что там, Митрич? – выворачивался пожарник, которому не было видно
с его кровати.

– Потом расскажу. Ну, Зинатула-тихушник! В тихом омуте… – качал
головой Митрич. Но тут Люба собралась уходить. – Ты куда,
Любань? Надо что-то делать. Давай пока выставим его в коридор…

– Ну да, щас! А мне там ночь сидеть, – возразила сестра.

– Ну и что, ты же медик! Для тебя это как… как Зинатуле клистир поставить.

– Митрич!..

– А что тут такого? Ну, мужиков позови, ходячих…

Сестра уже взялась за ручку.

– Не хотят, говорят, мы не нанимались. – И Люба каким-то
танцевальным движением выпорхнула за дверь, одновременно закрыв ее за
собой.

Очевидно, она все-таки пожаловалась дежурному врачу: перед обедом к
ним зашел холеный, с баками, в накрахмаленном колпаке и
халате высокий доктор, глаза у него блестели, как маслины в
масле.

– Мы что, хуже скотины?.. – начал жаловаться Митрич.– На скотном
дворе и то корова сдохнет, ее убирают, а мы должны этим миазмом
дышать!..

Доктор остановился посреди палаты, широко расставил ноги, принюхался:

– Ничем не пахнет. – И тут его взор устремился к окну. – А вы окно
откройте, что же вы в духоте сидите! Проветривать надо… – Он
уже двинулся к окну. – Да у вас тут прокурено все… Вы почему
курите в палате!

– Это Зинатула смолит под одеялом. – Талант победил в Митриче праведный гнев.

– Не-не… не надо.

Доктор несколько раз дернул окно за ручку.

– Не открывается, – сказал Митрич.

– Может, у вас из продуктов что пропало? – сказал врач, осматривая раму.

– Вон что пропало, – Митрич кивнул в сторону покойника.

– Ну, мужики… – Доктор возвращался уже назад, так и не открыв окна,
и вытирал салфеткой руки. Он развел ими с начальственной
рассеянностью. – У меня в бригаде одни женщины. В приемном
покое тоже женщина-врач, две сестры да санитарка. Не понесут же
они его на себе. Вот привезут кого-нибудь на «скорой», я
попрошу тогда санитаров… Кстати, рекомендую!.. – Он достал из
нагрудного кармана цветную коробочку. – В период
выздоровления очень полезная вещь – пищевая добавка на основе прополиса…

В боковом кармане заиграло «Yesterday». Он вытащил телефон, и уже из
дверей, зажав рукой трубку, крикнул: – Подумайте насчет
добавки.

– У, рожа жидовская! – сказал с неожиданной злобой Митрич. – Как же
я их ненавижу!

– Как ты их только, Митрич, различаешь? – удивился пожарник.

– Я их, Коля, столько перевидал на своем веку! Ох, и противная
нация: всюду пролезть норовят – и все наверх, наверх лезут… У-у,
кодла еврейская!.. – Митрича было не узнать: он побледнел,
губы его дрожали, глаза сверкали.

– Митрич, – позвал его Саня. – Я тогда тоже «рожа жидовская»…

Сразу наступила тишина, было слышно, как муха гудит над покойником.
Митрич начал откашливаться, прочищать горло, сморкаться и
краснеть прямо на глазах.

– Ты?.. – выдавил он из себя.– Какой же ты еврей? У тебя фамилия
как? – Брюха-а-анов, – прочитал он в карточке, висевшей в ногах
у Борисыча.

– Мы из кантонистов. Бабушка говорила: тогда, при царе, всем русские
фамилии давали.

– Ну, евреи провода под напряжением не срезают, – попытался найти
точку опоры Митрич. – У тебя кто в родне еврей… ского
происхождения?

– Отец.

– Ну вот! – закричал Митрич. – А у них еврейство по матери
считается. А мать русская?

– Нет, татарка.

– Так это вообще братья! Поскрести любого еврея … русского то есть…
и найдешь татарина. Кто это сказал?.. – Бардовый Митрич
обращался к пожарнику, однако тот лишь пожал плечами. – Тургенев
– темнота! Книжки читать надо…

Разговор, однако, потух; каждый занялся своим делом. Митрич лег на
кровать, положил сломанную руку на специальный валик и закрыл
глаза.

Перед ужином он снова вспомнил о покойнике:

– Однако начинает садить. Конечно, такая жарина на улице…

– Как компотом из сухофруктов, – подтвердил пожарник Коля.

– Пошел правду искать. – Митрич снял очки и отложил поэму.

Через четверть часа в палату стремительным шагом вошел маленький,
веснушчатый доктор на высоких каблуках, в преогромном колпаке
с отворотами. За ним следовала, сменившая Любу,
встревоженная медсестра и Митрич.

– Который? – коротко выкрикнул врач. Митрич не удержался, показал на
задремавшего Зинатулу.

Врач быстрым шагом прошел мимо покойника и приложил палец к горлу спящего.

– Он дышит, – изумленно воскликнул эскулап. Зинатула в страхе
распахнул глаза: – Да он живой!..

– Не тот! – указал Митрич на первую от двери кровать и, покачав
головой, потупил взор.

Доктор так же стремительно откинул простыню на мертвом – на
мгновение мелькнуло желтое лицо – он тут же закрыл его и повернулся
к медсестре.

– Почему труп в чистом отделении! – взвизгнул он так, что у той лицо
вздрогнуло. – Это же уму не постижимо: приволочь мертвяка в
чистое! Вы что тут совсем сдурели!

Сестра одеревенела, начала оправдываться срывающимся голосом, что
она только заступила, и ей никто ничего не передавал.

– Сейчас же убрать – немедленно! – Он даже стал выше ростом, когда
начал кричать.

– Как я его уберу? – слабо возразила сестра.

– Да хоть на себе волоком, но только, чтоб через полчаса его тут не
было! Я проверю.

– Ну вот, наконец, настоящий мужик нашелся, – сказал Митрич, когда
строгий доктор вместе с сестрой вышли.

Вдруг дверь снова приоткрылась, и в ней снова показался большой колпак.

– Мужики, в вашем возрасте рекомендую – на основе ятрышника очень
хорошо потенцию повышает. – Он достал из кармана белую
коробочку.

– Нет, – захихикал Митрич, – нам бы ее понизить.

– Вы подумайте. А этого, я сказал: уберут – значит уберут. – И он
снова исчез.

Однако прошли полчаса, и час, и два, а мертвец, где был, там и остался.

– Это черт знает, что такое, – ругался Митрич, укладываясь спать.

Было уже поздно, горела только синяя лампочка. Похрапывал Зинатула
на спине, Коля слабо вскрикивал во сне, Митрич сопел на боку,
и только мертвый безмолвствовал. Андрей уже три дня не
курил и решил больше не начинать. Ему слышались странные шорохи
и голоса, мозг его был как в тумане. Сейчас из-за сосущего
желания он не мог заснуть. Борисыч тоже ворочался и уже
несколько раз выругался шепотом. Андрей поймал его вопросительный
взгляд, придвинулся к краю кровати с закинутыми за голову
руками и сказал, как бы продолжая прерванный разговор:

– Не в том дело: есть этот мир на самом деле или нет его, потому что
все равно мы его пленники, и никуда деваться не можем. То
есть представление мы свое или нет – это ничего не меняет.
Куда важнее: кто скрывается за всем этим? – Он обвел рукой
палату.

– Как это – кто скрывается?.. – С недоумением посмотрел Саня на Андрея.

– Ну, кто или что находится за видимостью и заправляет миром.

– Ну и что... Ну и кто там?

– Не знаю. Но это самое главное, что нужно решить, потому что, если
там бог, мы и есть боговы, а если там что-то другое, мы и
есть то другое. До сих пор люди считали, что там – бог...

– Нет, ну, как говорит махатман, это все – имена бога: ты можешь
называть его брахманом, аллахом, мировым духом – без разницы… –
возразил Саня.

– Вот именно, что – имена! Я, кажется, понял... – Он перешел на
шепот и уже почти свесился с кровати. – Мне открылась одна вещь,
запретная – тайная… которую во все времена скрывали от
людей. Короче, такое, за что узнавших ее обычно… – Андрей
приставил два пальца к горлу и скривился. – В общем, долго они не
жили. – Саня слушал его, затаив дыхание. Казалось, в этой
похожей на пенал комнате с коричневыми стенами, в которой
смешались запахи лекарств, еды, потных тел и тления, происходило
что-то из ряда вон выходящее, как если бы кошмарный сон
превращался в явь. Саня взглянул на труп, на спящих соседей, в
призрачном мертвящем свете их лица казались безжизненными.
Он подвинулся еще ближе к краю кровати и спросил тоже
шепотом:

– Какая вещь?

– Этот мир создал не бог. – Андрей снова стал говорить вполголоса,
словно устыдившись своей осторожности. – И не сам он собой
создался…

– Кто же тогда его создал? – спросил, криво усмехнувшись, Саня
осекшимся голосом.

Повисла опустошающая пауза. Саня почувствовал себя бездной, в
которую сорвалось и падает его сердце. Вокруг же, наоборот, словно
что-то сгустилось, свет стал темнее, – может быть, упало
напряжение в сети. Как будто кто-то третий находился здесь,
рядом с ними, и слушал их разговор.

– Его создал Дьявол… – глухо, раздельно произнес Андрей.

Саня хотел переспросить, но только сглотнул пересохшим горлом и
поднес выступающие из бинтов пальцы ко лбу.

– Ну нет, конечно, не такой, с рогами и копытами. Скорее, что-нибудь
вроде брахмана или адживы – мировой дух наоборот. Мы,
конечно, даже представить себе Его не можем – только постичь… И
как только я это понял – все сразу встало на свои места…

– А Он нас сейчас не слышит? – спросил Саня почти одними губами.

– Слышит. Я даже уверен, что Он сейчас нас только и слушает. О чем
болтают другие люди, Он и так знает. А вот то, что мы уже
открыли Его тайну, Он, может быть, только теперь узнал. Я даже
думаю, что Он сейчас здесь, с нами…

Саня оглянулся назад, но ничего не заметил.

– А ты не псих? – спросил он, снова повернувшись к Андрею.

– Нет.

Борисыч с минуту лежал молча, обдумывая услышанное.

– Так значит, бога нет? – спросил он снова.

– Почему нет? Есть, но такой.

– А нормального вообще нет?

– Нормального нет.

Так они беседовали еще долго, казалось, время остановилось, и
вообще, все замерло и не движется – прислушивается к ним. [А вы,
наверно, решили, что я наговариваю на человека: мало ли кому
какие мысли в голову приходят… А вот такие у нас мысли. Не в
ту, не в ту больницу он попал.]

Саня замолчал, задумался. Он лежал на боку, но взгляд его был
обращен куда-то вглубь себя. Андрей смотрел в потолок, склонив
голову к плечу.

– А ты и мертвых можешь поднимать? – Андрей не заметил, как разговор
принял такой неожиданный оборот.

– Могу, но зачем? Вы должны поверить в меня без чуда. Это новое
испытание людям, – ответил он.

– А нога? – Саня с сомнением посмотрел на отекшие, посиневшие пальцы Андрея.

– Нога ничего не значит. – Андрей нагнулся и легко выдернул скобу и
спицу. Затем также легко, не чувствуя боли, встал с постели
и пошел к двери. Но еще невероятнее, безумнее, было то, что
мертвец тоже зашевелился и сел в своей кровати…Это не
удивило Андрея. Труп спустил ноги на пол, поднялся и сделал
несколько шагов вслед за ним. Андрей оглянулся в дверях, остановил
его жестом: «Еще не время». Мертвец послушно вернулся и лег
на место.

Андрей шагнул за дверь, запнулся о порог, начал падать – вздрогнул и
открыл глаза. Он приподнялся на локте: нога его покоилась
на шине и была пригвождена к ней скобой, рядом похрапывал
Борисыч. «Слава богу, мне все приснилось. Но как я заснул?» –
подумал Андрей и с облегчением откинулся на подушку. Через
минуту он спал безмятежным сном.

Наутро им было неловко смотреть друг на друга. Андрей попытался
вспомнить, что он действительно говорил, и отделить явь от сна.
Не выспавшиеся, с тяжелой головой, они едва перекинулись
парой слов.

– Нет, это какой-то пипец! – вскочил Митрич с постели, как только
открыл глаза и увидел, что труп под простыней увеличился. – Вы
что, твари, совсем нюх потеряли! – Он метнулся к двери, со
стуком распахнул ее и исчез в направлении ординаторской.

Вернулся Митрич притихшим и сосредоточенным. В ординаторской ему
сказали готовиться к операции. Оказывается, про Митирча забыли.
«А я думал, он у меня уже прооперирован», – удивлялся
лечащий врач.

– Зарежут, наверно, – я там наорал на них, – сказал, бледно
улыбаясь, Митрич.

Заступившая Люба принесла ему ржавую бритву и мыло. Но он взял свою
и отправился в ванную. Завтраком их кормила на этот раз
нянечка.

Во время обхода врачи решили перевести пожарника в гнойное.
Покойника обещали сейчас же убрать.

– А как насчет меня? – спросил, натянув до подбородка простыню
Митрич, про которого, очевидно, опять забыли.

– Так что же вы тут лежите? Идите сейчас же в операционную! – сказал
возмущенно лечащий врач.

Без Митрича палата сразу опустела.

Вдруг дверь со стуком распахнулась. В палату, как пьяная, вошла
растрепанная старуха, она обвела полными слез глазами всех, кто
тут был, и направилась к покрытому простыней телу. За ней,
поддерживая ее под руку, шла девушка. В дверь заглянула Люба
и тут же скрылась. Женщины склонились над кроватью и
откинули простыню. Раздалось какое-то клокотание, потом тяжелый
вздох. Пятна на бинтах уже стали черными, лицо покойного
позеленело и отливало трупным лоском.

Женщины начали что-то поправлять у покойника на лбу, гладили по
щекам, старуха несколько раз принималась заправлять волосы под
бинты. Они, не отрываясь, смотрели на него, склонив головы,
словно любовались им. Опять раздался громкий, сиплый вздох, а
следом какой-то кашель, только когда он повторился, Андрей
понял, что это рыдания. И тут вдруг старуха опустилась
тяжело на колени, за ней – девушка, и они уткнулись лицом в
бездыханное тело.

Вошли двое мужчин, они остановились за спиной у женщин. Старуха
подняла лицо и произнесла со вздохом:

– Что же они с тобой сделали, сынулечка? Я с ног сбилась, по всем
больницам-милициям тебя разыскивала… – Каждый звук ее голоса
повисал, словно удар колокола. Она снова припала лицом к
сыну, обнимая его за голову, все стихло. Девушка стояла рядом на
коленях, обхватив ее за плечи.

В палату заглянул завотделением, толстый очкарик, с красными,
угреватыми щеками и носом, поманил одного из мужчин. По-видимому,
возникли какие-то трения, потому что минут через десять
позвали и второго мужчину. Мать вновь оторвалась от сына и вновь
стала прихорашивать его, гладить по лбу, по лицу.

– Что же они с тобой сделали, Сереженька? Что же они сделали… – и
опять сиплый вздох, словно из глубины огромного, смертельно
раненого животного.

За дверью послышался шум, громкие голоса, но женщины не слышали их.
Через минуту в коридоре все стихло. Жена Зинатулы на
цыпочках вышла из палаты, притворила за собой дверь. Потом она
рассказывала, что зав отделением не хотел выдавать тело без
вскрытия, а родственники настаивали, чтобы забрать его
немедленно. Тот, что постарше, грозился подать в суд за то, что
продержали труп на жаре. Врачи возражали, что не могут выписать
«заключение о смерти» без подписи патологоанатома, а без
заключения они не получат «свидетельство» и т.д. Потом все ушли
в ординаторскую и там, видимо, о чем-то договорились.

Оба мужчины вернулись в палату, стали уговаривать старуху ехать
домой. «И Сережа с нами поедет», – повторял седоватый мужик. С
трудом им удалось оторвать ее от сына и с помощью дочери
(девушка была сестрой погибшего) увести из палаты.

Не прошло и четверти часа, как появились два санитара с каталкой.
Они перекинули на нее тело, послышался стук головы о
металлические носилки.

– Почему мертвые тяжелее живых? – спросил один санитар, толкая
каталку к выходу.

– Потому что в них говна больше, – был ответ,– они же не какают.

– Зато и не едят… – возразил первый, дверь за ними оглушительно хлопнула.

– Вот т-та-ак и нас когда-нибудь б-бросят, как б-бревно, – и
никому-то ты-ты не нужен, кроме матери, – ни жене, ни детям. Только
мать одна будет убиваться, – сказал Зинатула, который не
мог видеть того, что происходило в комнате, но зато слышал.
Никто ему не ответил, лишь жена с укоризной покачала головой и
обняла его.

Митрича привезла анестезистка, с дежурной сестрой и санитаркой они
переложили его на кровать. Сестра держала его перепачканные
гипсом пальцы, чтобы он не сломал еще сырую «лангету».
Въезжая в палату он под действием наркоза кого-то журил плачущим
голосом: «Что же ты со свояком изменничаешь, скотина ты
безрогая», – затем его начало страшно трясти так, что кровать
ходила ходуном. Ему сделали укол, и Митрич заснул.

Казашка-нянечка поменяла за мертвым постель, и на нее положили
нового больного, с аппаратом Илизарова. Он тоже спал после
наркоза. Пожарник Коля остался в палате на неопределенный срок,
так как в гнойном отделении не оказалось свободных коек.

Поздно вечером, когда Зинатула задремал, и его жена прикорнула,
положив голову рядом с его плечом, Борисыч спросил у Андрея:

– И что теперь, все лажа – все, что тут про это наворочено?

– Почему все? Не все, а процентов на девяносто.

– Ну и что делать?

– Не знаю – это я и хочу выяснить. В общем так… Он создал мир ради
того, чего у Него нет. Зачем создавать то, что уже есть? Что
нового появляется с человеком? Его разум. Вот зачем он
Ему?.. Может, для создания какого-нибудь сверхоружия, чтобы
победить других богов и завоевать все инобытие? – а мы та опара
из мозгов, которая это оружие придумывает, а потом на себе
испытывает.

– Значит, есть и другие… такие же?

– Это – мое предположение. Возможно, над Ним есть еще кто-то, и Он
хочет свергнуть его власть. Дело не в этом. А в том, что
творение восстает против своего Создателя. В этом наше спасение.

– Почему оно восстает против Него.

– Потому что терпит на себе свое собственное зло, и начинает
познавать причину. Поэтому часть людей отказывается следовать Его
законам. Так впервые появляется добро благодаря познанию. Но
сам по себе разум есть инструмент зла.

– Так может, наоборот: разум – инструмент добра?

– С появлением разума чего стало больше: добра или зла?..

В этот момент поднялся и сел в своей кровати Митрич, он указывал
здоровой рукой на больного с аппаратом Илизарова, который начал
ворочаться под простыней.

– Эй! – вскрикнул он. – Он шевелится… Эй! Сестра…

Митрич начал креститься, пытаясь сползти с кровати с другой стороны.

– Господи Иисусе, спаси меня грешного…

Аппарат Илизарова тоже проснулся и из-под одеяла уставился на
Митрича безразличным, не понимающим взглядом.

– Митрич, это – живой, нам новенького подселили! – крикнул Андрей. –
Ляг, тебе нельзя вставать.

– Новенького?.. – посмотрел на него безумными глазами Митрич, после
чего лег и через минуту послышался его храп. Илизаров тоже
отвернулся к стене и засопел.

– Дело в том, что у Него, скорее всего, нет разума, – продолжал
рассуждать Андрей, – Его мышление выше нашего (не исключено, что
оно и есть мы), но здесь Он может действовать только
опосредованно, через своих слуг, а они люди. Главная ошибка всех,
кто раньше пытался противиться злу, была в том, что они
верили в благодать создателя, а боролись только со слугами. Надо
бросить вызов Ему самому.

– Как же это сделать?

– Надо назвать Его своим именем! И люди перестанут служить Ему. Они
же это делают, не потому что любят Его, а потому что думают,
что Он – бог, или общественный закон, или джива и аджива,
или еще какой хрен...

– А если наоборот побегут с радостью?

– Ну, кто побежит, тот и так побежал бы. Все люди делятся на детей и
слуг. Дети не понимают, кто их Отец, а, повзрослев,
стараются найти всем Его мерзостям оправдание. Они не ведают, что
творят. Слуги же всё понимают и служат Ему сознательно. Этих
бесполезно переубеждать.

– И что, ты рассчитываешь победить?

– Не знаю... Хотя бы подорвать Его власть. Их слишком много, а мы
одни, у нас нет союзников ни здесь, ни там – нигде. – Андрей
указал на потолок.

– Может, тогда проще расслабиться и не упираться?

– Это было бы самое лучшее, но мы уже не можем, потому что нам
открылась истина. Стремление к ней, к познанию, – это одно из
свойств разума, которое Он сам вложил в нас. Наверное, Он и не
предполагал, что оно обернется против Него. Надо просто всем
открыть правду, тогда люди не смогут жить, как жили, и
отвернутся от Создателя!

В таких беседах проводили они дни и ночи. И все ощутимее становилась
та невидимая связь, которая бывает между одними людьми, а
между другими не бывает. Не сказать, чтобы Борисыч проникся
бредовыми идеями – и не потому что обладал здравым умом, а
просто был недоверчив. (Правда, если уже поверит во
что-нибудь, то разубедить его в том почти невозможно.) В общем, что-то
другое сближало их, какое-то родство душ.

Прошло две недели, им сняли вытяжение и наложили лангеты. Они смогли
выходить гулять во двор. Андрей брал на прокат костыли у
аппарата Илизарова. Борисычу костыли привезла жена, она же
привозила ему то пельмени, то котлеты. Благодаря им оба, хоть
исхудали на больничных харчах, но на костылях держались все
увереннее.

Обычно они сидели на сломанной скамейке в сквере позади стационара,
недалеко от мусорных баков, заваленных гипсовыми руками и
ногами. Там была старая клумба, вернее, бугор убитой земли
посреди растрескавшегося асфальта, окруженная со всех сторон
кустами акации.

– Так что же нам делать? – спрашивал Саня, выковыривая костылем
кусок асфальта перед скамейкой.

– Пока не знаю. По крайней мере, не то, что Он требует. Нечто
противоположное: не делать то, чего хочется, а стараться делать
то, чего не хочется. Потому что наши желания и есть Он внутри
нас.

Или Борисыч спрашивал:

– А жизнь после смерти существует?

Андрей смотрел на него внимательно и говорил:

– Существует – но лучше бы ее не было.

– Почему? – удивлялся Саня.

– Потому что мы куда возвращаемся?

– Куда?

– К Нему, в Его царствие небесное. Но этого можно избегнуть, если в
этой жизни не служил Ему. Тогда твоя душа будет наказана и
снова воплотится в смертное тело. Зато у тебя появится еще
один шанс сразиться с Ним.

Однажды Андрей ошибся этажом и вышел из лифта в отделение хирургии.
Он не сразу понял, где оказался: такие же желтые панели, те
же каталки вдоль стен. Попрыгал, было, на костылях по
коридору в сторону своей палаты, но что-то насторожило его:
какой-то тяжелый, кислый запах, и стены и вся обстановка были
такие же и в то же время другие. Сестра на посту другая, и
больные незнакомые, и все держатся за животы, и нет загипсованных
рук и ног. Он уже понял, что вышел на этаж раньше, но
все-таки заглянул в одну из открытых палат, в нос ударил липкий,
тошнотворный запах. «Гнойная хирургия! – мелькнуло у него в
голове. – Конечно, это гноем так воняет».

Как раз делали кому-то перевязку. Он увидел сморщенные мешки женских
грудей. В животе был сделан большой от ребер до лобка
разрез, дряблые края свисали, как борта расстегнутой пальто из
серого мяса… Даже с его места можно было разглядеть словно
облитые зеленовато-голубой сметаной внутренности. Сестра в
марлевой повязке вынимала зажимом из большой ямы пропитанные
коричневым гноем салфетки. Когда Андрей возвращался назад по
коридору, то заглянул в открытую перевязочную, там на
опреационном столе сидела женщина, у которой из обритой головы
вытягивали, как тесемки, пропитанные запекшейся кровью бинты. В
распахнутых настежь палатах мелькали на подушках землистые
лица; потухшие, устремленные внутрь себя глаза, невидящие
ничего вокруг… Вернувшись назад в травматологию, он словно вышел
из затхлого подвала на воздух, так легко здесь дышалось, и
само их отделение уже не казалось таким мрачным.

Вечером он говорил Сане:

– Война уже идет, мы живем во время Армагеддона. Ему ничего не стоит
прихлопнуть несколько миллионов ради какой-нибудь
исторической цели, но Он давит людей десятками миллионов просто так
каждый день. Только люди скрывают, прячут это от себя. Сотни
тысяч гниющих заживо, брошенных на одинокую смерть людей
лежат, как сверчки, вот в таких отстойниках смерти! Если бы все
это было на виду, никому даже в голову не пришло, что этот
мир создал добрый боженька!

А иной раз, устав от высоких материй, они разговаривали о чем-нибудь
простом, совершенно постороннем. Андрей делился планами
купить в деревне домик и перебраться туда на жительство, словно
не было всех этих гневных разоблачений. Большой не нужен –
обычный пятистенок. Хорошо – вблизи озера или речки, чтобы
рыбку удить. Разбил бы огород, хозяйства тоже большого не
надо – пенсия какая-никакая есть: на хлеб хватит – и жил бы
трудами рук своих. Ну, место чтоб поживописнее было. Да,
соглашался Саня, сейчас многие в деревню перебираются: там прожить
легче. Хотя многие и бегут оттуда – дома дешевые. А иногда,
поговорив так, умолкали, и каждый думал – или не думал – о
своем, глядя на забинтованную, с примотанной тапочкой ногу.

Перед самой выпиской, когда не сегодня – завтра должны были наложить
гипсовую повязку и отпустить их домой, дверь палаты вдруг
распахнулась, и на пороге вырос никто иной, как матрос-даос в
белом халате. Случилось это пасмурным, душным днем, сразу
после обеда.

– А вот и я! Хе-хе-хе! – объявил Гена, хехекая в рыжие усы. Он
растопырил руки, в одной из которых был пластиковый пакет, и
двинулся по проходу к Борисычу.

– Ты как нас нашел? – радостно воскликнул тот и сел в кровати.

– Сидхайка в город приехала… – Но тут Гена споткнулся о костыли,
лежавшие у кровати Илизарова, – и начал падать. Так как одна
нога застряла в костыле, то он стал похож на Нику,
устремленную вслед за летящим впереди пакетом. Борисыч словно прочел
что-то в его глазах и, вывернувшись, успел подхватить пакет
снизу сантиметрах в десяти от пола. При этом в пакете раздался
звон не пустой посуды. Геннадий повис на спинке кровати,
удерживая драгоценную ношу одним пальцем. Так они и застыли,
глядя друг на друга: висящий между кроватями Гена и Саня, с
задранной кверху здоровой ногой. Гена стряхнул костыль и
сразу заглянул в пакет.

– Нет, не разбилась! А то бы щас пошкандыбал в магазин – хоть у тебя
на ноге эта банка, – бросил Геннадий аппарату Илизарова,
продолжая осматривать пакет. – Ты чего костыли по проходу
раскидал!

– А ты чего прешься – шары забычил!.. – ответил бодро аппарат
Илизарова. У обитателей палаты сразу поднялось настроение: все
поняли, чем чреват Генин визит.

Тут Гена увидел Андрея и замер. Он откинул голову и вытаращил, чтобы
подчеркнуть удивление, глаза.

– Сидхайка ничего не говорила, что вас обоих долбануло. Вы вместе
что ли за проводами лазили? – спросил он у него.

– Да нет, он – по-другому, – сказал Саня и коротко пересказал
историю Андрея.

– Меня там не было! – мотнул головой Геннадий. – Давайте стаканы, у
кого есть; закусь доставайте. Ну, резче. Ты не пьешь, я
знаю, – сказал он Андрею, обходя всех с бутылкой.

– Он тоже пожарник, – сказал Митрич, когда Гена наливал Коле.

– Да ты че! За это надо квакнуть.

Зинатула пил, откинувшись на самодельную конструкцию из шин и
подушек, устроенную ему Геннадием: он не мог запрокинуть голову
из-за нового гипсового воротника. Митрич прочитал матершинный
тост, он тоже хранился в папке на отдельной бумажке. С Колей
даос чокнулся за пожарное дело.

Вскоре Гена с Саней засобирались куда-то – с ними аппарат Илизарова,
Андрей остался в тот день без прогулки. Больше Борисыч в
палату не вернулся – ни в тот день, ни в следующий. Илизаров
сказал, что он, как был в пижаме, на костылях, так и попрыгал
с Геной в сторону гастронома.

Через два дня по пути из гипсовой, где ему наложили постоянный гипс,
Андрей встретил пожарника Колю, которого везли из
операционной. Ему ампутировали по пояс ногу, санитар держал дрожащую,
короткую культяпку, обернутую сырыми, выпачканными в крови
и гипсе бинтами, а Николай, приходя в себя после наркоза,
орал во все горло: «Шумел камыш, деревья гнулись».

На следующий день Андрея выписали. Миша Сладков купил ему костыли и
отвез на своей машине домой.

В больнице Андрей бросил курить.

(Продолжение следует)