Проза

Начало

Продолжение

Глава тринадцатая

– И у меня такое чувство, что Он сейчас где-то здесь… – сказал
манихей. Его подслеповатые глаза покраснели, а свисающие по бокам
пряди намокли, как если бы по ним стекал пот. Речь стала с
придыханием, он с трудом выговаривал некоторые звуки,
поэтому произносил их, как тянущий ленту магнитофон. К тому же он
начал икать. Все трое сидели, точно заговорщики, пригнувшись
к столу.

– Где? здесь?.. – спросил Борисыч, расширив глаза, словно в испуге,
но вместо страха в них была напряженная строгость.

– Ну, не конкретно здесь, – вооб…ще, на земле.

– А ты думаешь, что Он может… материализововываться?.. – Андрей
говорил почему-то шепотом, с паузами и лишними слогами в словах.

– Почему бы и нет… – икнул Алексей. – Мы тоже неизвестно что такое,
а вот едим, водку пьем, икаем… – Он снова икнул. – Отчего бы
Ему не погулять по своему творению с ревизией… А может, Он
почувствовал, что где-то появился новый Ормузд, Воин Света.
Вот и… вочеловечшася…

Андрей с Борисычем переглянулись. И тут Саня пригнулся еще ниже к
столу и проговорил вполголоса:

– Дело в том, что мы Его видели…

– Где! – воскликнул так же шепотом Алексей, роняя вилку со стола.
Борисыч, как мог, описал встречу на дороге, не забыл и про дом
на озере.

– Ах, вот как… – проговорил задумчиво манихей. – Значит… он здесь, а
не где-нибудь – у нас… – и вдруг вскочил, роняя уже стул и
все по дороге в другую комнату. Там он включил настольную
лампу, посыпались книги, раздался сонный голос жены, его
заплетающийся ответ, упала, кажется, и погасла лампа – он
вернулся к столу с каким-то машинописным листком.

– Вот, – сказал Алексей, – нашел.

– Что… это? – спросил Андрей.

– Древний апокриф, найденный при раскопках в Восточном Туркестане.
Вернее, псалом. Я перевел с древне…уйгурского. – Он стал
искать очки, наконец, нашел их на чайнике, сел и прочел довольно
ровно следующее стихотворение:

Ангро-Майнью разорвал чрево Отца, 
Вышел, чтобы творить зло – 
И сотворил видимый мир.
                                                        
Был он белее, чем снег,
С черной, как сажа душой,
С ярым огнем из глаз.

Долго смеялся проклятый бес, 
Сея повсюду желанья и страх,
Пожиная скрежет зубов.
                                                        
Но уничтожил –  пришел –  Мани
Ложь, что жизнь –  сладостный дар.
Жизнь –  это казнь.

Кожу с него содрал мобат,
Тернием черным набил,
На воротах повесил.

Вдруг усмехнулся Мани, живой, – 
Не мешок кровавый, 
Из глаз солома.

«Будешь, Кирдер, жить долго», – 
Сказал –  и ушел 
По лучу света.

Сделал он то, что не смог
Демон сделать Иисус, 
Высокомерный Зардушт и Гатама.

Мрак он согнал с очей – 
Страшная стала видна 
Под ногами бездна.

Тот, кто прозрел, больше не мог лгать,
Видя, что сам  –  пузырь:
Тьма внутри, и вокруг –  ужас.

Стали люди светлей – 
Стал Ахриман слабеть, 
Стал возвращать свет им.

Но полюбил человек жизнь:
Счастье, мечты, бессмертье – 
И вот, объят мраком.

Последнего Вызова ждем, Отец,
Изнуряя в оргиях плоть…

– Ты понял?! – посмотрел многозначительно на Андрея Борисыч.

– Что понял? – спросил тот.

– Белый, как снег… с ярким огнем в глазах, – процитировал Саня не
без заминки.

– Белее, ч-чем снег, с ярым огнем из глаз, – поправил его Алексей.

– Про цвет глаз… ничего не сказано, – возразил Андрей, – огонь
разный… бывает: может быть и синим, вон, как газ … – Он кивнул в
сторону газовой плиты. – А почему Иисус – демон?

– Часть манихеев считала, что он имеет демони…ческую природу, –
сказал Алексей. – Большин…ство, однако, почитало его как
Ормузда. Потом, это же апокриф… («Можно?» – попросил Андрей, и
Алексей протянул ему листок.) Например, в манихейской традиции
Князь Тьмы, конечно, не был белым, как снег. И в самом начале
чувствуется влияние зурванизма: намек на легенду о двух
близнецах, один из которых узнал, что власть над миром будет
принадлежать тому, кто первым покинет чрево Отца Величия… Еще
есть ряд мелких несоответствий ортодоксальному манихейству.

– Почему он весь белый? – спросил Борисыч и положил в рот ломтик морковки.

– Он отнял столько света, что сам уже стал светоносным.

– А что там… за вызова в конце? – спросил Андрей, глядя в листок.

– Давайте выпьем за это, – перебил их Борисыч.

– За что? – посмотрели на него собутыльники.

– За несоответствия, которые, на самом деле и есть соответствия.

– Ну, давай, наливай. – Они выпили и закусили.

– Вызов у манихеев – это что-то вроде парусии у христиан. Отец Света
направляет, вызывает, против Князя Тьмы очередного
Посланника, после чего разыгрывается вселенская битва. Побеждают
силы света, однако победа не бывает окончательной, впоследствии
Тьма берет реванш. Но какой-то Вызов должен оказаться
решающим – Демиург будет вместе с материей спрессован в плотную
массу и заточен в аду. Сразу на ум приходят черные дыры в
космосе, не прав…вда ли?.. Двойственная природа света…

– Я Его уже вызвал, – проговорил без пауз, раздельно Андрей,
откинувшись на спинку стула и мрачно глядя перед собой.

– Да… – Алексей взглянул на него и опустил глаза в стол. – Ну вот,
может быть… – Он замолчал, недоговорив, а потом словно
спохватившись воскликнул: – Да ведь и озеро не простое! Вода в нем
богата серебром, поэтому сюда едут со всех концов увечные.
Их тут три озера – это, наше, не в счет. И все три, вроде
как, соединяются под землей. У разных кришнаитов и уфологов,
считается, что через них осуществляется связь с космосом.
Будто они ни что иное, как приемники космической энергии. Их
там тоже можно встретить. Но Лунево еще не так загажено, как
два остальных.

– Так ты все-таки считаешь, что это Он… поселился на озере? – спросил Андрей.

– Ну, а кто еще это может быть?

– В общем, да…– согласился майор.

– И что победить Его совсем нельзя? – спросил Борисыч. – Ты же сам
говорил, что побеждают силы света.

– Этого я не говорил, – сказал Зернов и потом, помычав раздумчиво
«м-м-м», продолжал: – Я все-таки считаю себя ученым, хоть и
независимым, поэтому однозначного ответа не даю. У меня более
сложные представления – из манихейства я беру то, что им не
противоречит. Это уже и не философия, а метафизика, смесь
философии и самых разных вероучений. Например, я признаю
эманационизм, то есть Иалдабаоф, Князь Тьмы, – это не от века
существующая субстанция, а восставший против Отца эон…

– Нет, но если Он явился на вызов, значит, что-то в этом есть,
значит, есть надежда, – сказал Саня.

– Почему ты так решил, что Он на вызов пришел? – возразил Андрей с
таким видом, словно его осенило. – Откуда он мог знать о
вызове: мы же еще не доехали до деревни старух?..

– А ты что, думаешь: ему нужно письменное уведомление? – посмотрел
на него Алексей. – (Хотя вызов у манихеев нечто совсем
другое.) Он всюду: в тебе, во мне, вокруг нас. Как можно победить
то, что существует вне времени и пространства, то есть даже
не существует в привычном смысле? То, что понять нельзя, а
только почувствовать на какой-то миг в себе самом или вокруг!
Как внезапный преанимизм. Победить… Бежать надо! Прятаться…
Хотя куда от него спрячешься? Разве что в самого себя.

– Как это? – спросил настороженно Борисыч.

– Уйти в себя, замкнуться в своем выдуманном мире и жить там, как
живет большинство честных людей на свете. Только никому не
рассказывать, о том, что тебе открылось – тогда он, возможно,
оставит тебя в покое. В противном случае будет преследовать,
пока не сотрет в порошок… – Алексей закрыл глаза, словно
что-то вспоминая, и продекламировал: – «Немногих, проникавших в
суть вещей и раскрывавших всем души скрижали, сжигали на
кострах и распинали, как вам известно, с самых давних дней».
Перед вами живой пример: стоило мне серьезно заняться всем
этим – и вот я здесь, в этой глуши.

– А я так считаю, что надо наоборот всем и всюду говорить о Нем
правду, – сказал Андрей.

– Не знаю, не знаю… Я попробовал и вот, что вышло, – покачал головой Алексей.

– Ну, что, за победу? – предложил неунывающий Борисыч. – Или сначала
покурим?

– Покурим – ты куда гонишь, Саня! – сказал Алексей.

– Наше дело правое, победа будет – за ними, – проговорил с усмешкой Андрей.

Они встали и гуськом вышли на крыльцо. Там сгрудились в падавшем из
сеней свете, чиркнули спичкой, расступились, заволоклись
дымом. Со всех сторон их окружала непроницаемая темнота. Все
трое пошатывались и стукались друг о друга, как три великана,
колеблемые ветром, их тени заканчивались за дорогой во рву.
О чем-то шептались, словно их кто-то мог подслушать. Их
самих можно было принять за демонов тьмы, что вышли из
подземелья. Двое были косматыми, причем один небывалого роста, а
другой сделал себе хвост на макушке, прикидывая, какой получится
оселедец. Третий же нахлобучил найденный в сенях старый
треух и стал похож на призрак ордынца. И вот три пьяных
«психика» – один с бредом преследования, другой – величия, а третий
с раздвоением личности – стояли и решали, как им свергнуть
господа бога.

– Давай, еще раз прочитаем твою поэму, – сказал Андрей, когда они
так же цугом вернулись к столу.

Алексей развернул листок и еще раз уже с подвыванием, как читают
поэты, перечитал вслух апокриф.

Андрей сидел, погрузившись в размышления, а Саня спросил:

– Что за оргии там, в конце, где они плоть умерщвляют? – Его как
аскета заинтересовала последняя строчка.

– По всей видимости, свальный грех… групповой секс, которым они
занимались, чтобы увеличить отвращение к миру.

– Да-а?!.. – удивленно задумался Борисыч. – Ты смотри…

– Вообще-то, манихейство было целомудренным, даже аскетичным. Это
элита, как обычно, занималась изысками – но и это, скорее,
клевета христиан на них, – сказал Алексей, выливая себе остатки
«морсика». – Даже, если это правда, я не думаю, что их
оргии были отвратнее того, что творилось в христианских
монастырях.

Борисыч оживился, услышав про монастыри, и рассказал о посещении
Бестемьяновской обители. Андрей не слушал и думал о своем.
Когда его товарищ умолк, он спросил:

– Разве нельзя объединить людей для борьбы с Демиургом?

– Это ничего не даст, – проговорил Алексей. – Как только истина
начнет побеждать – так как она обычно берет верх, – все гилики
тут же перебегут в стан победителей – и будут гореть костры с
пневматиками во имя их же собственных идей. По большому
счету, Демиургу наплевать, во что ты веришь, лишь бы Ему служил
исправно. Хотите, я вам расскажу одну историю, которой не
было, я ее сам сочинил.

– Только сначала выпьем, – сказал Борисыч, разливая пахучий,
желтоватый напиток.

– В общем, такая вот притча…

Жил один неглупый манихей на заре средневековья в Согдиане, и был он
не беден, то есть имел досуг для ученых занятий, а во время
отдыха любил совершать прогулки по своему городу. И во
время прогулок любовался его красотой, согдийскими девушками,
детьми, стариками, – вообще, сущим во всех проявлениях. И так
как был он человек думающий, то не мог не заметить
несообразностей своей веры, которая объявляла весь этот прекрасный
мир созданием Дьявола и сгустком тьмы, которая в конце времен
будет уничтожена. Так же, надо думать, ему не очень
нравились мифологические нагромождения, обряды веры (не в последнюю
очередь, групповой разврат) и так далее, и тому подобное. То
есть испытывал наш герой ту обычную неудовлетворенность
настоящим, которую всегда испытывают все интеллигенты. А в их
оазисе, помимо манихейской общины, бежавшей из Персии, где
она подвергалась гонениям, жили бок о бок христиане, буддисты,
в том числе гонители-зороастрийцы и малочисленные пока
адепты нового учения, которое все больше завоевывало мир. Такое
там было время толерантное: распространились разные науки,
искусства и знания. Через его город проходил караванный путь,
а расширение горизонтов ведет к смягчению нравов. Да и,
вообще, бог торговли самый терпимый к другим богам бог. И вот
однажды встретился ему араб-торговец, он-то и посвятил нашего
любознательного ученого в премудрости новой веры.
Оказывается, бог не черт, а все-таки бог. Он един, всесущ, благ, хоть
и строг, даже суров, но к всякого рода поганцам, которые не
хотят исполнять его благой же закон. Дьявол вовсе не бог, а
враг бога: к творению он вовсе никакого касательства не
имеет, и сам такая же тварь, отпавшая, которая только пакостит
и вредит всесильному. Но в конце времен он будет побежден и
похоронен в аду. Плоть же, если они и изнуряют (есть среди
них и такие, но это не обязательно), то лишь приличными
способами и для того, чтобы досадить не богу, а Дьяволу. Его не
очень задели вести о том, что творили адепты новой веры на
его исторической родине, это воспринималось как месть за
гонения манихеев, а блицкриг был лишним доказательством их
правоты. Кроме того, его влекла их воинственность, проявление
грубой силы, даже поэзия зверства, – есть такая компенсаторная
реакция у книжной моли, по себе знаю. Сказалась, возможно,
интеллигентская любовь к эпатажу: у манихеев грехом считалось
зарезать даже курицу. В общем, нашему эрудиту понравилось
учение, и он тут же упросил купца принять его в свою веру –
пропел необходимое заклинание: «Ла илла иль алла, Мухамед
расуль алла». Его немного покоробил генитальный обряд перед
вступлением в вероисповедание, но он был весь захвачен новыми
идеями, поэтому отнесся к нему как к не заслуживающей внимания
формальности. И вот стал он задавать провокационные вопросы
своим мобедам, обличал их в непоследовательности и
лицемерии, потом и проповедовать начал на базаре и в чайных,
перестал посещать манихейские радения, помогал бедным и увечным,
как учил новый пророк, разоблачал социальную несправедливость,
клеймил власть имущих, – прослыл человеком святым и смелым.
Впрочем, его никто не трогал, времена, повторяю, были
терпимые, просвещенные. А так как он приобрел при дворе правителя
несколько влиятельных почитателей, то духовные власти, хоть
и предавали его проклятиям, но расправиться с ним не
решались, или не хотели, или лень было.

И многие манихеи уже начали думать, как он. «Почему это вдруг наша
жизнь, мы сами и весь окружающий мир – злое порождение тьмы,
которое осуждено на уничтожение? – размышляли они. – А ведь
правду говорит человек! Посмотрите, и земля наша прекрасна,
и плоды сочны, а секс необязательно должен быть
отвратительным и опустошать душу, – если его в меру и с любимой
девушкой, так он даже приятен. К тому же новый пророк обещает, что
все сохранится и за гробом». И многие удивлялись, как они
раньше не понимали такой простой и очевидной истины: что бог
никакой не враг, а отец , и что создал он этот мир для их
блага, а не по ошибке или злому умыслу. Увидели вдруг люди, что
были лишены многих радостей – а наш ученый заметил, что их
именно это и привлекало в новом учение: не любовь к истине и
всеблагому богу, а к радостям тела. И это его немного
огорчало – утешало растущее число неофитов. Но было среди них
несколько верных, которые напротив только и говорили о своей
любви к всевышнему, жизнь же вели строгую, даже аскетическую.
На них-то была вся его надежда. Стал наш ученый в некотором
смысле человеком известным, вроде диссидента, которого даже
тайная полиция уважает и тронуть не смеет.

И вот однажды, когда он уже видел себя провозвестником новой веры, а
свое имя в анналах истории и, более того, причисленным к
лику святых, в его кабинет, наполненный доверху книгами, вошел
неслышно странный незнакомец. Ученый наш сидел над каким-то
древним свитком и не сразу его заметил, хотя тот был
ослепительной белизны… – Алексей сделал паузу. Борисыч,
поглощенный рассказом, только одобрительно мотнул головой, Андрей
мрачно усмехнулся. – Был он ослепительной белизны, в белоснежных
одеждах, однако лицо его было ужасно. Это была какая-то
звериная маска, даже хуже, потому что все пороки, которых не
знают животные, запечатлелись на нем. А главное – глаза… глаза
у него были красные и горели, как два угля с черными
точками зрачков. Наш философ онемел при виде такого гостя, а тот с
порога начал браниться:

– Что ты возомнил о себе? Или решил, если люди станут верить во
что-то другое, они станут лучше?.. Или не так… Мир станет лучше?
Дурак! Ты думаешь: Мне досаждали ваши проклятия? Не больше,
чем сейчас радуют славословия. Но ты не должен вносить
сумятицу в умы, и хотя любой поиск истины заканчивается обычно
бойней, Мне все же больше по вкусу мирная тишина. Потому что
тогда безобразий совершается больше: манихей, буддист,
христианин – все без разбора, вернувшись из храма, делают одно и
то же: начинают служить Мне. Мелкие грешки гораздо крепче
привязывают человека к злу, чем какой-нибудь страшный грех,
после которого иные совсем отворачиваются от Меня. Нет, не
подумай, цель не в злодеяниях, но это главное условие
достижения цели. Тишина и согласие, маленькие, сытые обыватели – и
никаких брожений, подвигов самоотвержения, костров и баррикад
– вот идеал. (Правда, и без войны не обойтись: чем
кровопролитнее резня, тем потом дольше длится мир.) А так, хоть
горшком назови, только в печь не ставь. Я бы, вообще, объявил,
что бог умер, чтобы меньше предавались размышлениям и не
отвлекались от главного дела – жизни. Но что поделаешь с
человеком: его постоянно куда-то заносит – издержки роста!..

– А учение может быть любым: потом придут савлы и все разъяснят –
исправят, затушуют нежелательное. Хотя, по-человечески,
приятнее когда тебя хвалят: ведь и вы созданы по Моему подобию – и
Мне ничто человеческое не чуждо. Впрочем, что Я
разоткровенничался… – он замолчал усмехнулся и добавил. – К тому же все
это уже не имеет значения… Прощай! – И незваный гость
вылетел… во что там? Ну, скажем: через дверь на айвон.

Философ наш, однако, решил, что это был искушавший его Иблис, и с
еще большим рвением принялся за пропаганду нового учения. Но
тут пришли завоеватели на одногорбых верблюдах, под знаменами
самого цельного и справедливого бога, когда-либо
существовавшего в сердцах человеческих, того бога, в которого верил и
наш ученый. И знамена эти имели самый жизнеутверждающий цвет
– цвет распускающихся листьев и молодой травы. После
непродолжительной осады город их пал, потому что никто больше не
хотел умирать за родину: все думали о радостях, которые были
скрыты от них до сих пор. Да и завоеватели не казались им
чудовищами, – скорее, их собственное государство было врагом,
скрывавшим от них столько лет истину. И вот, новые хозяева
истребили всех мужчин, а женщин и детей продали в рабство или
забрали в свои гаремы. Оазис, в котором жил ученый, сожгли.
И хотя самого философа не тронули, так как он был
правоверным, но разгромили его библиотеку в поисках золота, вынесли
все ценное из дома.

Наш философ впал в меланхолию: вблизи новый бог и освященный им
разбой показались не такими привлекательными, как издали. Он
заперся дома и отошел от дел. Но его не забыли ученики из
верных, многие заняли видные посты во вновь созданной
администрации и сразу забыли про аскетизм: начали грабить оставшееся
население. Их престиж в глазах народа с приходом к власти
упал, и, чтобы его поднять, они нуждались в авторитете бывшего
вождя. Предложили ему сотрудничество – он отказался,
сославшись на то, что разочаровался в новом порядке и вернулся к
вере отцов. На него донесли, и после продолжительных, жестоких
пыток, он был освежеван по примеру Мани, которого так легко
предал, и повешен на собственных воротах.

Вот и вся притча. Я думаю, именно такой человек незадолго до казни
мог сочинить этот псалом, хотя это всего лишь мои домыслы, а
притча – плод фантазии. На самом деле в Согдиане все,
конечно, было иначе…

– И все-таки… – рассказчик умолк, потер лоб и продолжал: – Все-таки
мне кажется, Демиургу не безразлично, какие принципы правят
миром. Носители «знания» повсюду истреблялись, будь то
манихеи, гностики, альбигойцы или суфии. В Иране, в Европе, в
Китае – каленым железом вытравливалось всякое слово правды о
Демиурге. А так как у власти всегда были Его ставленники:
зороастрийцы, христиане, мусульмане, конфуцианцы – то это не
составило большого труда…

Алексей замолчал. Борисыч снова налил всем самогонки уже молча, без
приглашения выпить. Странно, но они почему-то начали
трезветь, хотя закладывали под наблюдением бдительного виночерпия
беспрестанно, и даже испытывали какое-то лихорадочное
волнение, как если бы в рюмках была налита не водка, а кофе.

– Даже из сентиментально-позитивных систем, как, например,
христианство, был вытравлен всякий намек на живую мысль, – потому что
мысль все равно докопается до истины, – сказал Алексей,
помолчал, потом продолжил: – По моим ощущениям, сейчас
готовится что-то грандиозное, как в начале эры. На смену Гуманизму
должна прийти новая философия… Вы в курсе, что мы живем в
эпоху Гуманизма?

– Да, слыхали, – сказал Борисыч и показал Алексею, что бутылка опустела.

– А то когда находишься внутри какого-то процесса, не очень четко
представляешь, что происходит вокруг. – Он встал, уронил стул
и пошел в сени.– И, кажется, Он тоже это чувствует, поэтому
снова появился здесь, на Земле, – продолжал, вернувшись с
новой бутылкой, Алексей и зацепил, проходя мимо ухват, который
потащил за собой чугунок из печи и сковородку, все это
полетело на пол. Борисыч вскочил и забрал у него бутылку,
поставил ее на стол.

– Что чувствует? – спросил Андрей.

– Смену эпох. Как некогда Гуманизм пришел на смену Христианству и
нанес ему смертельный удар, после которого оно уже не
оправилось. (Хоть и пыталось приспособиться к новым веяниям в виде
протестантизма.) Так и сейчас грядет новая вера, которая
сметет Гуманизм. И как Христианство мутировало в таких монстров
как католицизм и православие, так Гуманизм выродился уже в
коммунизм и фашизм, с их чисто гуманистическим титанизмом.
Словно какая-то порча нападает тут же на все лучшее, что
создает человеческий дух…

– Я думаю, что эта порча и есть Демиург с Его слугами, – вставил
Андрей. – Они извращают учение, вкладывают в него другой смысл
и заставляют служить ему.

— Да, действительно – это, конечно, несколько упрощенно, – но все
так примерно и выглядит, – сказал Алексей и выпил «за
Гуманизм» – тост предложенный Саней. – Земля ему пухом. Ведь что
могло быть прекраснее идеи «человек мера всех вещей»,
воспринятой гуманистами из греческой философии (правда, она
вкладывала в нее не совсем то, что мы теперь вкладываем),– и в этом
возврате был большой прогресс на пути возрастания
справедливости, самостояния человека – и на пути к его
самовозвеличению. Коварную роль, на мой взгляд, сыграл титанизм: эта
романтика низвергающих богов титанов. И вот незаметно была
совершена подмена на «титан – мера всех вещей», то есть вождь,
узурпатор, тиран. Они даже ощущали себя этакими исполинами,
возвышающимися над землей и озирающими снующие под ногами народы.
Все эти шествия перед трибуной не что иное, как такое
озирание, его театрализация. Фашизм возник уже из
коммунистического титанизма и, как это обычно бывает, попытался свергнуть
своих родителей – появился он на свет от кровосмесительного
союза коммунизма с матерью-демократией, как называет себя
сменивший половую ориентацию Гуманизм. Мамаша испугалась, когда
первенец ее подрос, и решила от него же зачать второго, ему
для острастки. Но тот оказался еще хуже, и хотя был
заключен в тартаре осуждения, но не погиб: он, как и его брат-отец
коммунизм, дремлет в подкорке каждого человека и ждет своего
часа. Они не прошлое, они будущее Гуманизма – его закат и
смерть. Утешает одно, что в коммунизме заложен ген
самоуничтожения, так как начальников при нем выбирают не по уму и
таланту, а по преданности идеологии. Преданными ей могут быть
только дураки, поэтому очень скоро на вершине власти
собираются пройдохи и тупицы, которые его и похерят. С фашизмом
происходит то же самое только гораздо быстрее и с большим
выбросом энергии, то есть жертв…

– Гуманизм уже откристаллизовался в форму западной демократии, –
оратор все больше воодушевлялся и говорил уже без запинки, –
как некогда, перед своей кончиной Античность – в форму Римской
Империи, а Христианство – в католицизм и ортодоксию. И так
же, как в недрах Римской Империи возникло Христианство,
свалившее Античность, а в недрах папской Европы зародился
Гуманизм, похеривший Христианство, так и сейчас в недрах
Демократии должен появиться новый эон, некий Антигуманизм, в хорошем
смысле слова, который низложит Гуманизм с его ублюдками.
Хотя и его, вероятно, ждет в свое время та же участь… Вот
почему Он здесь, – вернее: так как Он здесь, мы можем заключить,
что пришло время родиться новому эону. Я только не думал,
что для этого будет избрано наше захолустье…

Он замолчал и нахмурил лоб, все тоже молчали, обдумывая услышанное.
Вдруг Зернов сам разлил самогонку и продолжал как в бреду:

– А почему бы и нет! Не знаю, известно вам, что именно в наших
степях пророчествовал Заратуштра, то есть именно здесь
зародилось, распространившееся потом на весь мир представление о
вечной борьбе двух начал: тьмы и света, добра и зла. А главное,
идея бога-дьявола – дэва, потом оно, конечно, было извращено.
Хотя, скорее всего, пути пророка пролегали по югу области,
где находят следы срубно-андроновской культуры. Не уверен,
что он доходил до этих мест… но мне кажется, доходил! Тогда
становится понятным, откуда берет начало его дуализм. Эта
суровая природа, – Алексей обвел рюмкой кухню, – внушила ему
мысль о вечной борьбе: только в тайге можно увидеть сразу
непроглядную тьму и рядом ослепительный свет – такой яркий, а
тьму такую непроницаемую, словно они заключены в предметах.
Они не существуют где-то над нами, и не сменяют друг друга с
приходом дня и ночи, а живут в виде антиномии в самих вещах.
Почему же не может выйти отсюда еще один Заратуштра? За
Антигуманизм, в новом понимании! – И они выпили за антигуманизм.

– К тому же наш народ прошел испытание крайним Гуманизмом, то есть
уже хлебнул и титанизма, и «человека как меры». Он привит от
него собственной кровью и, скорее, согласен вернуться к
застывшему православию, чем принять лицемерную демократию.
Отсюда его равнодушие ко всем их свободам. Вот на что должен
опереться Антигуманизм – на Христианство, подобно тому, как
Гуманизм в свое время черпал идеи в Античности. Только не на
ритуальное, догматическое, театрализованное, а скорее, на
апокрифичное, гностическое, на христианство Нагорной проповеди…

– А как мы назовем новый эон? – спросил с улыбкой Андрей.

– Зернозубизм… О! Здесь есть всё: и зерно метафизическое, и зубы…
Потом назовут, придумают что-нибудь, лет через триста, –
засмеялся Алексей, но тут же словно вспомнил что-то важное, о чем
забыл упомянуть, – продолжал с жаром: – Дело еще в том, что
Антигуманизм уже наступает, только он идет под знаменами
Демиурга, в виде имморализма. Гилики, или черти, как ты их
называешь, первыми почувствовали несостоятельность подтухшего
уже Гуманизма и повели атаку на него для того, чтобы не дать
взойти новому эону. Восстали против ханжества своих
предшественников и пытаются заместить, вытеснить чем-то учение
близкого уже Заратуштры. Как это было в Риме перед приходом
Христианства, где распространились оргиастические культы, и в
католической Европе, служившей «черные мессы» во время
наступления Гуманизма. Провозгласили свободу нравов, культ
наслаждения. Но ничего не могут создать нового, кроме служения Вечной
Похоти, потому что лишены творческой потенции, в отличие от
пневматиков. Но даже этот суррогат выглядит
привлекательнее, чем выродившийся Гуманизм с «гуманными бомбами» и
свадьбами педерастов.

«Так вот зачем все было! Не спроста завел меня даймоний в эту
глухомань – вот, значит, как повернулось!» – думал Алексей в том
преувеличенном, приподнятом состоянии, в котором они все
находились. Борисыч с затуманившимися, красными глазами слушал
«застольную проповедь» и, кажется, не понимал и половины из
того, что говорилось. Хотя иным, чем меньше они понимают, тем
идеи кажутся убедительнее.

– Ты напиши завтра это все на бумажке, – сказал Борисыч, подливая
всем самогонки. – А то мы забудем.

– Хорошо, ты будешь Заратуштрой, я Ормуздом, а кем у нас будет
Борисыч? – сказал, улыбаясь, Андрей. Он вспомнил, глядя на
увлекшегося друга, как и в школе они предавались нелепым
фантазиям, впадая в какой-то совместный сон на яву, доходящий до
самозабвенного бреда. Например, кто будет кто, когда они
захватят власть над всем миром или ограбят швейцарский банк. И
сейчас словно опять вернулось то незабвенное время, и они впали
в состояние общей галлюцинации. Это было тем радостным
скольжением по поверхности, когда забываешь о предмете разговора
и наслаждаешься только общением. Андрей словно заново
переживал состояние глоссолалии, которое бывало только с близкими
друзьями. [Вот где истоки бредятины! Вот вам и история
болезни.]

– Борисыч будет Васудевой, – сказал Алексей, – он будет биться с
индуистскими демонами.

– Какой еще девой! – возмутился с улыбкой Борисыч.

– Ты как дигамбар должен знать, что Васудева была никакая не дева, а
сам Кришна, великий воин, – сказал назидательно Заратуштра.
– Кстати, у всех небесных воинов, которые могли повергать
богов, было сверхоружие. Ты, Андрей, тоже должен найти себе
суперлук или палицу, которая сразит Иалдабаофа.

– Где же их найдешь? – спросил Андрей.

– Здесь, в тайге. Они под каждой елкой растут. Надо только уметь
распознать, увидеть их... Точно! – только здесь ты сможешь
найти небесное оружие, – воскликнул, проливая на себя рюмку,
манихеец. – Вы не представляете, сколько чудес скрывает тайга!
Это словно другая планета, живая, мыслящая, – где еще не
ступала нога человека. А если и ступала, то след его тут же
затягивался, словно рана. Когда живешь здесь, то начинаешь
понимать, чувствовать ее. Причем она все время меняется и словно
пытается заговорить с тобой. Идешь по лесу и вдруг видишь:
змейка по дереву вьется – и так отчетливо: глазки, ноздри –
все видно. И такая хорошенькая, пестренькая – а
приглядишься: это просто ветка. В это мгновение тайга что-то хотела
сказать тебе, а ты не понял, и живешь потом этим целый день – и
понимать в конце концов начинаешь…

– А ты, Алексей, когда по лесу ходишь, – сказал Борисыч, участливо,
– очки всегда надеваешь?

– Я так и знал, что будете издеваться… Ну-ну…

– Нет, я серьезно: может, ты очки дома оставил или хватанул лишку, –
сдвинул сурово брови Борисыч и вылил остатки самогонки в
мензурки, – вот тебе и мерещатся змеи. Я когда дней пять
подряд пью, у меня черти начинают по занавескам бегать
вверх-вниз, да так шустро, как матросы на корабле.

– Ты должен почувствовать, понять тайгу, потому что она с нами
заодно, – продолжал Алексей. – Этот мир восстает против своего
Создателя, он тоже тяготится Им. Только так тайга откроет тебе
мистическое оружие нараяна!..

– А может, ты у нее и спросишь, – предложил Борисыч, – где эта
палица, мистическая, зарыта?

– Как в сказке, – проговорил Андрей, откидываясь на спинку стула. –
Ты, Алексей, мистик.

– Ладно, тогда – спать: водки больше не будет, – стал приподниматься
хозяин. – Заниматься гностицизмом и не быть мистиком, это
все равно, что пить водку и не пьянеть. Главное, не впасть в
титанизм (он погрозил пальцем) стоять среди народа, а не над
ним, и противиться Демиургу. Человек не меньше бога – титан
меньше, потому что слуга Его. Помните: кто умалится, тот
большим станет… и так далее, – он махнул рукой в сторону.

– Меня еще вот какой вопрос интересует… – сказал Саня с видом
прилежного ученика.

– Да, – ответил с готовностью Алексей, опускаясь на стул.

– Существует жизнь после смерти или нет?

– Тебе что, этой мало? – усмехнулся Андрей.

– Конечно – что это за жизнь! – воскликнул Борисыч. – И пожить не
успел, а она уже кончилась. Давай еще водочки…

– Я думаю, существует, но водки там тоже нет, – сказал Алексей.

– А может, там как раз озера водки, если там царство этого, как его…

– Иалдабаофа, – подсказал Андрей. – А если там, в озерах, не водка,
а кипяток?

– И там можно устроиться – везде люди, – отвечал резонно Борисыч. –
Здесь ведь тоже не мед, а живем. Все познается в сравнении:
и там какое-нибудь кипящее озеро по сравнению с ледяным
будет как квартира в центре и хрущевка на окраине. Может по
соточке на посошок?.. – спросил он как бы между прочим.

– Все – спать, а то допьемся до чертиков. – Алексей раскатал по полу
приготовленную Марией перину, внутри оказались одеяла и
подушки.

– А ты – философ, – сказал Андрей, не спуская глаз с Борисыча. Тот
развел руками: мол, с кем поведешься…

Проснувшись наутро с тяжелой головой, Андрей увидел Алексея, который
лежал перед телевизором на диванчике, заложив руки за
голову, и длинным большим пальцем ноги переключал каналы. «Ага, и
тут все предусмотрено!..» – подумал Андрей, приподнимаясь
на перине, Борисыча рядом уже не было. Дигамбар, умытый и
причесанный, сидел за столом и ждал чего-то. Марья хлопотала у
плиты. Андрей быстро встал и подошел к рукомойнику,
недоумевая, как он мог проспать дольше всех.

– Это мои оргии, – сказал Алексей, не спуская вооруженных очками
глаз с рябого экрана. – Причем я предаюсь им сразу со всем
народом.

– Мы, наверно, поедем, – сказал Андрей и сел верхом на табуретку. –
Тебе, Саша, хватит.

– Ты поведешь, – сказал Борисыч коротко.

– Куда вы сейчас? – спросил Алексей, не отрываясь от телевизора.

– Хотим к твоему титану проехать – председателю… посмотреть, что там
и как… – сказал Андрей и сам почувствовал неуместность
вчерашней терминологии.

Алексей быстро взглянул на него и ничего не сказал.

– Пьяные базары, – пробурчал недовольно Борисыч.

– Ты покажи, как ехать, – сказал Андрей.

– Да, сейчас, – сказал Алексей и сел на кушетке. Но тут Марья
поставила на стол сковородку с жаренными кабачками, и он полез в
холодильник за бутылкой. Хотя холодильник стоял на другом
конце кухни, ему не понадобилось вставать: он лишь согнулся и
протянул к нему руку... Или это у Андрея наступило похмельное
искажение пространства.

– Давай выпьем сперва, – сказал Зернов, но Андрей пить отказался.
Марья пошла принесла карту, и Алексей принялся объяснять по
ней, как добраться до Куролесовки. Сам он там не был, но, если
верить карте, они должны ехать по лесной дороге, которая
выведет их на грейдер, повернуть налево, потом снова – налево
(третий поворот по карте, там должен быть указатель), это и
будет «плохая деревня». Но сам бы он туда не поехал. Борисыч
сказал, что едут они за бутылками, и «толкнуть» массажер.
Напоследок Андрей пригласил Алексея, когда тот будет в
городе, в гости.

– Где живу, помнишь? – спросил майор и встал из-за стола. Манихей
пожал возмущенно плечами.

После недолгих сборов, два «небесных воина», прихватив с собой
недопитую бутылку самогонки, банку соленых огурцов, репок,
которыми снабдили их в дорогу хозяева, покинули гостеприимный дом.

Алексей и Марья вышли проводить за ворота и, не отрываясь, смотрели
им в след. Андрей мог видеть их в зеркале заднего вида до
тех пор, пока грузовик не въехал в лес.

(Продолжение следует)