Проза

Начало

Продолжение

Глава пятнадцатая

Он смотрел на воду – и вместо черной, рыжеватой воды, что журчала у
его ног на перекатах и завихрениях вокруг валежника,
переполнившего русло, ему виделось совсем иное. В этой ряби и
воронках ему чудились сотни тонущих лиц, небритых, но с обритыми
головами, в черных и синих робах: убийцы, воры, насильники,
– все те, кого он встречал в зоне. И лица их жертв, и лица
судей. Лица тюремщиков и зевак – знакомые и незнакомые. Их
были тысячи, страдающих, торжествующих, радующихся чужому
горю, глупых и умных, злых и добрых, красивых и не очень –
ничего не значащих для Демиурга. Среди них промелькнуло лицо
Альбертовича, и воображаемое – убитого сына, и еще с десяток
знакомых лиц, уже не существующих. Лица девятнадцатилетних
солдат, убитых на войне. А если бы они знали, кто – бог, и что
Он – в них. Что Зверь в них, и что Он может в любую минуту
вырваться, разорвать тонкие путы, которыми связан, и разрушить
жизни близких и дальних, их собственную жизнь. (Не какой-то
мифический Зверь с числом – а они все добрые. Но настоящий,
реальный зверь – один во всех.) Неужели бы они не были
осмотрительнее, чем сейчас, когда верят во всякую чушь вроде
хорошего бога, гуманизма, добра, побеждающего зло, и так далее?
Если бы они видели и знали, кто Создатель, неужели бы
захотели следовать Его законам?.. Есть, конечно, которые захотели
бы, – но они так и так бы им следовали! Зато остальные не
пребывали в слепом неведении и не губили в себе слабое
стремление к добру… (Вот тот свет, что похищает Демиург, – о нем
говорил Мани. Конечно! Зачем Ему другой свет: вон его
сколько! – к тому же Он сам его создал. Демиург похищает души!)
Нет, надо открыть им глаза на самих себя и на Того, кто за всем
этим скрывается. Неужели они не стали бы противиться Его
законам, зная, что они дьявольские? не стали бы осторожнее,
терпимее друг к другу, зная, что они созданы для убийства, для
войны, – что человека так же легко и приятно убить, как
утку, и многие потом не могут остановиться? Только человеческий
разум противится этому. И даже тут предусмотрен механизм
торможения в коре мозга, чтобы выпустить на свет воинское
безумие, которое обожествляли древние народы. Но они жили войной
– хотя кто ею не живет?.. Без войн не было бы ни одного
государства, а, значит, не было бы наук, искусства, философии.
Не было бы буддизма, христианства, ислама – последнего в
первую очередь. И уже миллионы лиц тонули в этой черной таежной
речке. Поистине дьявольский замысел – создать
самовоспроизводящуюся белковую массу из миллионов мыслящих частиц,
которые борются, уничтожают друг друга, и благодаря этому все
больше совершенствуют орудия убийства, накапливают знания. Для
чего, зачем Ему эта кровоточащая опара из плоти? Если бы
только знать – стало бы возможным хотя бы поколебать Его власть
над миром…

А пока надо освободить людей от оков добра и справедливости, –
точнее, от суеверия добра и справедливости. Добро существует, но
лишь как абстракция не очень широкого ряда необычных
поступков, замечавшихся на протяжении всей истории человечества.
Добро не предусмотрено генеральным замыслом. Оно, скорее,
побочный продукт, возникающий из честолюбия и любви к
неординарному. (Да, именно так!) Некоторые совершают добрые поступки,
чтобы ощутить остроту новизны и бывают вознаграждены этим
восторгом, что вот, мол, они совершили что-то необыкновенное.
Большинство же видят полезность для себя добра и поощряют
смельчаков, так возникает понятие добра. И есть даже такие,
которые живут добром (Франциск Ассизский, доктор Гааз), это
уже – аномалия, такая же, как, например, телепатия. Их тут же
записывают на скрижали истории и учат на их примере молодых.
Но большинство никогда не делает ничего доброго, наоборот
творят зло с сознанием, что в них есть и добро. С добром
обстоит дело так же, как с героизмом. Подвиги совершают единицы,
но почему-то все считают себя героями. Так надо уничтожить
это суеверие добра – чтобы каждый видел, что он такое. Может
быть, тогда зло не захочет быть злом.

Когда я верю, что в глубине души я добр, великодушен и так далее, то
я могу сколько угодно творить зло, убежденный, что на самом
деле я лучше своих поступков, что они ничего не значат – и
суть лишь случайное отступление от правила. Если же я буду
знать, что это и есть правило, что кроме тьмы во мне ничего
нет, – какое же отчаяние и жажда добра может охватить
человечество! И тут-то наступит великий перелом в умах, а потом и в
душах людей. Таким образом, они освободятся от внутренней
власти Демиурга над собой. А дальше с помощью наук смогут
переделать физические законы, и освободиться от внешней
зависимости: то есть – создадут новый мир, без смерти и страдания.
И станут… Демиургом. Черт! Замкнутый круг получается… Но,
может, так и должно быть: потому что, вероятно, и тот мир не
будет безупречным – и тоже начнет стремиться к совершенству…

«Изнутри» любая сумасбродная идея выглядит логично, – если отвлечься
от абсурдной посылки, носитель ее может показаться даже
нормальным. Однако когда безумец собирается свергнуть бога (не
миф, а самого как реальность) и стать на его место, да еще
создать новый мир (не воображаемый или виртуальный, а новую
материю, с новыми законами, людьми, и вселенными) – от такого
не отвлечешься. Словом, Андрей решил сегодня же и начать:
сначала «освободить от власти добра и справедливости» бывших
зэков. Хотя для чего освобождать свободных? Но тут был свой
резон. Он по опыту знал, как любят в зоне поговорить на
«философские» темы.

К вечеру все снова собрались на таборе. В сумерках вернулся Борисыч,
о котором Андрей уже начал беспокоиться. Он объяснил, что
решил посидеть в машине, посторожить до темноты, но ему
почудилось, «будто кто шарится на болоте».

– Кто там может шариться? – усмехнулся Миша. Они развели костер,
подвинули полуистлевшее бревно, чтобы горело дальше. Все снова
вооружились кружками.

– А може, хто утоп там? – сказал Могила со зловещим прищуром.

– И такие звуки раздаются, словно кто вздыхает из болота, –
продолжал рассказывать Борисыч. – Ну, думаю, на хрен – пойду на
стойбище…

– На табор, – поправил Ёшкин.

– Хрен редьки не слаще. Ну, что это может быть?

– Болотный газ выходит, – сказал Миша. – А, может, и не газ…

– А что?

– Болотный человек, – ответил за Мишу Иван. – Я их тоже видал.
Возвращались мы раз через болото, было это в Тюменской области.
Дело к вечеру. Глядим: какие-то люди в белых халатах по
болоту ходят и будто чего ищут. А место топкое, трясина: карась
утонет, а они ходят, как по суху. Я говорю: дай, окликну, а
то утопнут. А мне Федор, напарник, тсс, говорит, пошли скорей
отседа. Это – болотные люди, еще нас утянут…

– А что они искали? – спросил Борисыч.

– Свои души, – грозно проговорил Могила.

– Болото – место нехорошее, – произнес Альбертович будничным тоном,
будто не в связи с рассказом. – Днем и то идешь, не знаешь,
дойдешь до конца или нет: все под тобой шевелится.

– Так что, может, это и болотный человек вздыхал, – попробовал
вернуть разговор в прежнее мистическое русло Могила.

– А он грузовик не утянет? – спросил Борисыч с осторожной усмешкой.

– На что ему грузовик, ему душа твоя нужна, – сказал, поднимаясь,
Иван. Его позвал, высунувшись до пояса из палатки, Череп.

– Мухоморы пошел жрать? – проговорил Михаил и посмотрел на него
снизу вверх.

– Да ладно, Миша. Все равно с утра в заход не идтить: «урала» нет… –
сказал Иван, потягиваясь, и направился к палатке. Там
произошло суетливое замешательство: Череп полез со сковородкой
наружу, а Иван внутрь. Столкнувшись, они стали горячо
обсуждать готовность грибов. Жарил их Череп за палатками на
отдельном костре.

– Будут вам сегодня два болотных человека шарабиться, – пообещал
инженер с раздражением.

– Ничего, мы их угомоним,– сказал Ёшкин.

– Люди боятся привидений – и не замечают, что они сами – привидения,
– произнес вдруг Андрей, и не узнал собственного голоса: он
показался ему глухим и блеклым. Майор стоял, сложив на
груди руки, и глядел яркими, переливающимися глазами в костер.

– Как это так? – спросил Миша.

– А так, что весь этот мир – внушение духа, и мы, следовательно, –
одна видимость.

– То есть мы видимость? – ткнул себя в грудь Миша. – И Альбертович,
и Олег, и Могила… Тьфу, что у тебя за фамилия – и так тут
загробные речи, и ты еще со своей фамилией.

– Хорошая фамилия, – разулыбался во весь беззубый рот Могила, –
запоминающая.

– Допустим, существует что-нибудь реальное, но и тогда оно не совсем
то, что мы видим, ощущаем…– продолжал Андрей, присаживаясь
на бревно. – Потому что наше ощущение не может перенести в
мозг реальный объект, а должно создать его образ…

– Конгруэнция рудиментарной индукции квинтэссенции адекватна
конфигурации перманентной регенерации корпуленции, – извлек из
каких тайников памяти с довольным видом инженер, хрипло
рассмеялся и закашлялся.

– В общем-то, да, – сказал Андрей и тоже усмехнулся. – Не имеет
большого значения: кто – мы. Гораздо важнее: кто – в нас?

– Ну, и кто там? – спросил серьезно Миша.

– Судя по всему – Сатана.

– То есть в нас во всех чорт сидит, – осклабился Могила.

– А в тебе, Могила, их два, – произнес посиневшими губами,
переступив через бревно, Иван. Он сел и тут же закурил. Глаза у него
стали плоскими, без блеска, лишь матово отливали черной
пустотой. За ним подошел и Череп, оба то и дело плевали под
ноги, слюни тянулись за сигаретой. Миша только внимательно
посмотрел на двух вернувшихся к костру друзей и ничего не сказал.

– Так это мы и так знаем, что тут одни черти собрались, правда,
Ваня, – сказал Могила и улыбнулся своей безгубой улыбкой,
повернув голову набок. Однако Иван не отозвался, он уставился в
огонь черными бляшками зрачков и медленно подносил сигарету ко
рту.

– Ну, начинается, – проговорил раздраженно Миша. – Глаза бы мои не
смотрели.

– Нет, я имел в виду вообще всех людей, так как мы часть этого мира,
а он – создание Дьявола, – сказал Андрей, ковыряя прутиком
в золе у своих ног.

– Как Дьявола? А как же боженька? – спросил Ёшкин.

– Он и есть боженька. То есть он хочет, чтобы его считали богом и
через своих слуг внушает это людям…

– А Христос?.. – поднял осоловелое лицо Иван.

– Тьфу ты! – плюнул в сторону Миша и встал, упираясь руками в
колени. – А вы грибков их часом не попробовали? Пошел я спать, а
то вас тут не переслушаешь...

– Я не знаю, кто был Иисус… – начал Андрей, но его перебил Борисыч,
занятый косяком: он собирал выпотрошенной папиросой шалу с
ладони.

– Если бог – Дьявол, а Иисус – сын божий, кто он, по-вашему? –
спросил дигамбар.

– Ну и кто?..

– Демон.

– Как… – проговорил Череп, поворачивая лицо в сторону Борисыча, и
лицо его в этот момент, как никогда оправдывало прозвище:
глазницы и серые щеки, казалось, ввалились еще глубже, лысоватый
лоб блестел, как кость. – Христос – демон!? Ты что, блядь,
совсем нюх потерял?

Борисыч, не ожидавший такой реакции, замер с полунабитой папиросой,
держа смешанную с табаком траву на ладони.

Вдруг Иван быстро вскочил и рванул на себе рубаху, обнажив широкую
грудь, словно залитую расплывшейся, синей кляксой в форме
распятия.

– Посмотри, гад, я с ним восемь лет зону топтал! – завизжал он,
корча рожи и приседая от натуги. – А ты мне блевотину
толкаешь!..

– Да мы его сейчас самого, как Христоса, на сосне… – проговорил
Череп и тоже поднялся, с пылающей головешкой в руке. Борисыч
криво улыбнулся и посмотрел на Андрея.

– Ну-ка, ты фарш!.. Хлеборезку прикрой! – прикрикнул Могила. – Это
тебя там топтали – зону он топтал! – И, правда, оба зэка
сразу притихли, сели, Иван застегнул рубашку. Могила усмехнулся
и прошамкал: – Не обращай внимания на шнырей. Что ты еще
слушаешь? – посмотрел он страшно на Ивана. – Ну-ка, мухой
отсюда – чтоб я тебя больше не видел!

Иван вскочил, зажужжал «бз-з-з-з-з», замахал «крылышками», держа
руки по швам, и «улетел» в свою палатку.

– Любит погоровать, – продолжал Могила, деловито затягиваясь так,
что у него во рту, очевидно, щека соприкоснулась с щекой. – Он
и в зоне горовал, пока его один мужик не признал. Ваня с
ворами чай вместе пил, под блатного косил… – Могила поводил
важно плечами, держа воображаемую кружку. – А тут этап новый
пришел, вот один мужик его и увидал. «Это что, говорит,
петушки?». – «Какие петушки! Ты что в шары долбишься?» – «Раз с
пидором чай пьют, значит петушки.» – «С кем?» – «А вон с
энтим». Тут ему весь чифирбак на башку и вылили. Потом опустили
по полной. Ты, Череп, неизвестно еще, кто такой.

– Я мужик, – проговорил, еле ворочая языком, Череп.

– Это надо еще проверить. Ну, всё! Давай, тоже спать – по шустрому!
– сказал Могила и Череп, не спеша, встал, побрел к палатке.
Перед входом повернулся, показал два пальца:

– Роги вам!

– Что!.. – вскочил Ёшкин – и Череп проворно нырнул в палатку.

Могила повернулся к Андрею:

– Не верю я! Ты вроде реально говоришь, но тоже неопределенно.

– Ему это выгодно, чтобы не верили.

– А ты докажи мне, тогда поверю. Говорить можно, что угодно, – дай
мне на Его поглядеть, – сказал Могила, принимая у Борисыча
косячок. Борисыч набрал полные легкие дыма и, надувшись, замер
с выпученными глазами. Потом выпустил тонкую струйку и на
выдохе сказал:

– Он уже здесь…

– И хде? – взглянул Могила. Саня рассказал про встречу на дороге,
про апокриф, про замок у озера.

– Мы проходили то место… – проговорил Ёшкин, беря косяк у Могилы. –
Там собаки, ёшкин, охрана – чуть нас не сожрали…

– Кто: охрана или собаки? – спросил Миша, оказывается, он не ушел –
остался стоять в темноте, у сосны.

– Собаки!.. Хотели вдоль забора пройти, – вдруг, откуда не возьмись,
все черные – вот такие телята, – штук пять прямо на нас
вылетели. Мы за топоры – все равно порубаем! Они, ёшкин, в
метре от нас на цепи повисли: там, оказывается, проволока
натянута…

Державший до сих пор дым в легких, Могила толкнул Ёшкина локтем.

– Давай «паровозик» исделаем, – проговорил он скороговоркой на
вдохе. Ёшкин повернулся к нему, и Могила выпустил ему тонкую
струйку прямо в рот. Сразу надулся Ёшкин, а косяк вернулся к
Борисычу.

– Все равно я не верю, – проговорил Могила. – Может, он и не черт?

– А кто?.. – усмехнулся, задержав в легких дым, Борисыч.

– Вы, ребятки, случаем, не психи? – сказал инженер, присаживаясь
снова к костру.

– Нет, – ответил Борисыч.

– Твоя жизнь, его жизнь, – какие еще нужны доказательства! – сказал
Андрей, указав на Альбертовича. Тот не принимал участия в
разговоре: сидел на краю бревна и смотрел в темноту, сжимая
одной рукой другую, но они все равно ходили у него ходуном.

– И что теперь? – спросил Ёшкин.

– Наступает новый эон – Демиург пришел спасать зло в мире, –
заговорил Андрей новым окрыленным голосом. – Потому что… людям все
больше открывается правда, и они уже не хотят служить Ему.
Вот Он и послал на землю небесное воинство во главе с
Гавриилом ли, Михаилом… (Да, точно: Михайлов – Михаил!)

– Слышишь, Миша, може, это ты? – кивнул инженеру Могила.

– Но, кроме того, Он еще сидит в каждом из нас, – продолжал
вдохновенно Андрей. – Мы собственно такие же ангелы зла, как
Гавриил, только восставшие против зла. Ты говоришь: не поверю, пока
не покажешь. А разве ты не знаешь Его? А если не знаешь –
посмотри на свою жизнь: по плодам их узнаете их. Кто больше:
кто заключает в себе или кто заключен? Мы больше, хотя мы в
Нем – но Он в нас, и весь мир в нас. И в то же время вы во
мне, а я в вас. Это и есть те силы, которые сражаются друг с
другом. Мы зло, которое не хочет быть больше злом, но
продолжаем творить его по привычке, по природной своей склонности.
Поэтому мы несчастны – потому что в нас идет та же война,
что и вокруг. На земле, в космосе, в инобытии… – продолжал
разглагольствовать Андрей, а «восставшие ангелы» молча курили
и следили за тем, как он размахивает руками.

– Ладно, с вами все ясно, – сказал Миша, поднимаясь. – Черти
чертями, а надо и спать. Завтра «урал» придет, всем в заход –
давайте-ка баиньки.

Однако они еще долго, после того, как ушел инженер, сидели у костра
и слушали Андрея. В конце концов, брага и анаша сделали свое
дело, и таксаторы стали разбредаться по палаткам. Андрей и
Борисыч тоже залезли в спальники. От настила пахло высохшей
хвоей, от мешка – плесенью, резиной – от брезента. Саня лег
в накомарнике и сразу заснул, было слышно его мерное
посапыванье. Андрею не спалось: аргументы «за» и «против» роились в
его голове, как комары в палатке. Он перебирал в уме все
сказанное сегодня – и в нем росло недовольство собой.
Оттачивал доводы – и ему начинало казаться, что именно так, в таком
виде, он их и произносил. Они застывали, словно отливки, но
у него не было уверенности, что эта форма лучшая, тем не
менее ни одного слова уже нельзя было изменить в них, разве что
разбить все доказательство. Андрей напрягал мысль, но они
вертелись в мозгу неизменные, и уже нетерпение и нервная
дурнота поднимались в нем. Он решил выйти на воздух.

Прошел мимо дотлевающих углей, они розовато голубели в темноте.
Издали было заметено только призрачное свечение над ними. Сел на
крутом берегу, старясь снова что-то разглядеть в журчащей
черноте и привести свои мысли в порядок.

Так он сидел довольно долго, как вдруг услышал легкий шорох позади
себя. Андрей оглянулся и привыкшими к темноте глазами увидел
тень, промелькнувшую в сторону их палатки. Что-то
насторожило Андрея: как-то бесшумно пронеслась эта тень. Там она
присела у изголовья, включила фонарик – и Андрей увидел бороду и
топор. Стараясь не шуметь, он крадучись приблизился сзади.
Послышался слабый звон острого, как бритва лезвия, рассекшего
брезент. Фонарик посветил в черный треугольник разреза,
раздался сонный вскрик Борисыча, но Андрей уже схватил
занесенный топор и заломил руку за голову. Альбертович повалился на
спину и прохрипел, прижатый к земле:

– Дьявол, это я тебя хотел убить…

– Зачем?.. – Однако выяснить «зачем» не дал Борисыч, он выскочил,
как был в накомарнике, и несколько раз пнул старика. Андрей
оттолкнул его, но Борисыч не унимался.

– Ах, ты лесовик, твою мать! «Птичка, зверушка» – дед Мазай хуев! –
кричал он, бегая вокруг.

Из палаток на шум стали появляться заспанные таксаторы. Вылез и Миша
с большим, как фара, фонарем, присел рядом с Альбертовичем,
которого все еще держал Андрей.

– Ты что, Альбертович, совсем сдурел на старости лет?

– Бес попутал, Петрович, – проговорил тот и сел. Андрей отпустил
его, но топор забрал. Альбертович закрывался от света ладонью и
щурил глаза, он сразу как будто постарел лет на десять.
Миша отвел фонарь в сторону.

– Они последнюю надежду отымают, – сказал старик, дрожащей рукой
отрясая рукава от иголок.

– А ты не слушай их: мели, Емеля, – а думай свое, – сказал инженер.

– Не могу свое думать после энтих слов – думаю все по-ихнему.

– Это же – слова, Альбертович! Ты что, за слова вышак мотать
собрался? – присел на корточки с другой стороны Могила.

Старика увели в его палатку, с ним остался Могила, а Миша подошел к
двум друзьям.

– Вот что, ребятки, – сказал он, светя себе под ноги, – как
рассветет, идите-ка от греха к машине. Карту я вам дал, придет
«урал», я его к вам пошлю, и бутылки туда загружу. Видите, у нас
контингент какой нервный... Ну как, договорились?..

Борисыч сказал, что все равно не уснет, и пошел разводить костер.
Андрей же почувствовал вдруг сильную усталость и, не успел он
устроиться в своем мешке, как тут же заснул, как убитый.
Утром он обнаружил спящего рядом Борисыча, в прореху над ним во
всю сияло солнце. Когда они встали, то увидели сидевшего за
столом Могилу, перед которым лежала метровая щука. Он важно
курил, щурил глаза на собиравшихся вокруг мужиков и
рассказывал, как тащил рыбину, как та упиралась и как он ее чуть не
упустил. Посрамленный Михаил, поскреб в голове и
усмехнулся:

– Ну вот, юшка будет. Кто у нас кашеварит нонче?

– Я сам все исделаю!– сказал Могила с презрением. – А то вы только
все испортите…

Двое друзей умылись и, не дожидаясь чая, отправились в путь. Борисыч
наведался перед выходом за осину и сообщил, что там одна
муть на дне осталась.

– Так нас совсем когда-нибудь убьют, – сказал он весело, – очевидно,
муть тоже имела целительные свойства.

– Что убьют, это однозначно: не топором, так раковой опухолью, –
сказал Андрей категорично. – Меня другое беспокоит. Вот человек
нашел утешенье во лжи, а я эту ложь разрушил. С другой
стороны, если бы он не был сразу обманут, совершил бы он то, что
совершил? и нужна бы была ему сейчас ложь?.. Скорее всего,
совершил… В чем же тогда значение истины? И что важнее:
истина или утешение?.. Ты зачем накомарник спер?

– У них и так много, – сказал Борисыч, надевая шляпу на подступах к
болоту.

– Отдашь, когда «урал» придет.

– Ладно…

«Урал» пришел ближе к полудню. Он заехал с грейдера, поэтому
вытягивал «газон» задом наперед. Вздрогнув, тот стал пятиться
боком, несмотря на то что Борисыч выкрутил руль в другую сторону.
Показалось залепленное сплошным блином грязи заднее колесо.
Было что-то жалкое и сиротливое в этом зрелище – оно
напомнило Андрею буксировку подбитого БТРа.

Перегрузив бутылки и отковыряв палками грязь от колес, они снова
ехали по профилю, только уже в обратном направлении.

– Я так думаю, все эти нагромождения нам ни к чему, – размышлял
Андрей вслух. – Я имею в виду Алексея и его теории. Для него все
это немного как бы игра: Плерома, Барбело,
Саваоф-Иалдабаоф... Они только затемняют существо дела. Есть один бог,
который создал и свет, и тьму, и дух, и материю – это Сатана.
Хотя нам лучше называть Его Демиургом, потому что еще глубоко
сидит суеверие доброго Творца в народе. Нужно открывать
истину постепенно: истина – убийственна, не каждый в силах ее
вынести. И Иисус, конечно, не демон, он – человек, вернее,
гений человечности, тоже заблуждавшийся, как все люди. Демоны
те, кто извратил его учение, и продолжают извращать, хотя оно
уже мертво благодаря им. Превратили в идолопоклонство, фарс,
кормушку для тысяч бездельников, торгующих утешением. Но
они уже получают свое…

В последних словах Андрея вспыхнула неожиданная злость. Борисыч
удивленно посмотрел на него.

– Ты про гундосых? Почему ты их так не любишь, в общем-то, они
говорят хорошее.

– Когда плохие говорят хорошее, это еще хуже, чем, когда хорошие
говорят плохое, – заговорил майор назидательно. – Лучше бы уж
было наоборот, тогда меньше неопределенных людей отвернулось
от истины. А так даже хорошие отворачиваются от правды.

Дальше они ехали молча, обдумывая: один – сказанное, другой –
услышанное. «Как просто, – думал Андрей, – есть Сатана и все. И
Человек… Просто, как все гениальное»…

(Продолжение следует)