Проза

Начало

Продолжение

Глава одиннадцатая

Недолго их провожали сосны, и вот снова пошли кружить белоствольные
околки. Какое-то время они ехали молча, закусывая пирожками
с творогом. У Борисыч заметно улучшилось настроение.

– Кроме детей и слуг есть еще черти, – прервал молчание Андрей. Он,
напротив, впал в обычную свою задумчивость и вот словно
продолжал размышлять вслух: – Это никакая не метафора: они самые
настоящие черти без всякого преувеличения. У человека
должна быть совесть, стремление к истине, любовь к ближнему… и
так далее. Все то, что вырабатывалось, вопреки Создателю, на
протяжении тысячелетий. Иными словами, душа – то, что
называют душой. Она только и отличает людей от чертей. Если же
этого нет… – Андрей посмотрел на Борисыча. – Или хотя бы одного
из этих качеств нет, значит, он не человек. А так, как по
форме напоминает человека и говорит, как человек, то это –
нечистый. Недаром же и в народе их называют чертями. И то, что
они состоят из плоти и крови, ничем не отличаются от людей:
едят, спят, пукают, ходят к докторам, женятся, учатся в
институте – ничего не значит, потому что это все – одна
видимость. Истинная реальность – только в духе. Нет его, или он
какой-то другой, значит, и человека нет, или он что-то другое.
Так и должно быть: они и не должны отличаться от нас. Кто же
соблазнится, если к нему придет чудище с рогами и хвостом?
Все сразу разбегутся, и некого будет сбивать с пути
истинного. Даже если допустить, что существует материя, это все равно
ничего не меняет. Потому что они так же отличаются от людей
в реальном мире, как булочка от пирожка…

– Как что от чего? – спросил Борисыч, задумавшись.

– Ну, если ты пирожок без начинки, ты уже не пирожок, а булочка или
плюшка. Должна быть какая-то человеческая начинка, – сказал
серьезно Андрей.

– Человечинка?.. – посмотрел на него выжидательно Саня.

– М-м-м… – помычал раздумчиво Андрей. – Можно и так сказать.

– Пирожки с человечинкой! Тогда лучше быть булочкой!.. – и Борисыч
застучал по рулю.

– Подожди, – Андрей понял, что сморозил что-то не то, и сам
улыбнулся. – Не придирайся к словам: мысль была верной.

– Хорошо, ладно… – сказал Борисыч, напустив на себя серьезность. – А
слуги тогда кто такие?

– Это те, у кого есть какая-то часть души, но кто сознательно пошел
служить Ему. – Андрей указал на потолок.

– А может, слуга стать чертом?

– Я думаю что да, хотя чаще черти рождаются уже готовыми.

– А как можно черта отличить от человека, вот в жизни?

– Пока только по делам. Это самый верный способ, правда, не самый
быстрый. Иногда пройдет слишком много времени, и черт столько
дров наломает, миллионы людей погубит, а ему всё будут
поклоняться, как богу. Но обычно его сразу видно – по шельмовской
роже. Хотя тут могут быть ошибки. Это может оказаться и
слуга, и заблудший человек, который уже стал похож на черта.
Но, с другой стороны, черт может скрываться под самой
добропорядочной внешностью и словами – это самые опасные, изощренные
бесы – архангелы Сатаны. И еще: рядом с чертом чувствуется
какая-то пустота, будто одна оболочка рядом с тобой стоит и
разговаривает. И говорит он все правильно, но… лишь бы
говорить, лишь бы сойти за человека, а мысли совсем о другом.
Становится сразу как-то муторно и противно… И еще – черти любят
объединяться.

Борисыч молчал, обдумывая услышанное.

– А мы, случайно, не черти? – спросил он, пригнувшись к рулю и
ерзая, словно усаживаясь поудобнее.

– Ну, это каждый сам должен решить, – усмехнулся Андрей, откидываясь
на спинку кресла. – Обычно черт знает, что он черт.

– Я не знаю…

– Значит, еще нет. По большому счету, мы все, конечно, черти, но
черти, которые не хотят быть таковыми. В человеке появляется то
новое, что отличает его от бесов. Я об этом уже говорил.

– Так, наверно, и есть… – сказал задумчиво Борисыч.

– Ты о чем?

– Да так… – Они снова молчали и смотрели на дорогу, каждый, думал о
своем. Борисыч проехал одну деревню, другую… Андрей спросил:

– Ты что не заедешь – бутылки не спросишь?

– На обратном пути, – сказал тот, сосредоточенно глядя вперед. –
Сначала к манихейцу.

Андрей был приятно удивлен переменой в Борисыче и приписал ее своему
влиянию. Вдруг Саня досадливо вздохнул.

– Жалко, конечно: столько бабок продул!..

Андрей посмотрел на него с сомнением.

– Те деньги, откуда пришли, туда и вернулись, – сказал он суховато.

– И та тварь нас обула – одни обломы! Может, она меня ночью видела,
когда я к ней подкрадывался?

– Зачем ты подкрадывался?

– Хотел шишечку помочить, да мне поплохело…

– А… ну, тогда твоя вина – что обула.

– Хорошо еще, массажер увел, – сказал удовлетворенно Борисыч.

– Какой массажер?

– Голландский. В кузове стоит – ты разве не видел? – искренне
удивился Саня.

– Нет, не видел, – усмехнулся Андрей. – Зачем он тебе?!

– Как зачем. Продадим, деньги свои вернем.

– Ну что ж, для начала, может, условным сроком отделаешься.

– Да его никто не хватится, он в кладовке у них стоял! Мы здесь
кому-нибудь толкнем.

– Кому здесь нужен массажер?

Борисыч съехал на обочину, они спрыгнули на землю и пошли к будке. В
углу за мешками с бутылками, действительно, стоял белый
стационарный массажер.

– Как же ты его погрузил один-то? – спросил Андрей, приподнимая
увесистый аппарат.

– Я не один, мы с Вовчиком… – осекся Борисыч, словно пораженный
какой-то догадкой. – Но это было еще до карт!..

– Тогда ладно, – сказал Андрей с усмешкой и покачал головой.

– Если здесь не продадим, то на обратном пути скинем.

Андрей ничего не ответил, пошел садиться в кабину.

Борисыч все же решил заехать в одну деревню. Они свернули в первое
попавшееся село.

На улице перед будкой сразу собралось несколько мужиков. Борисыч
открыл дверь и выставил табличку. Но мужики идти за бутылками
не спешили, толклись с неуверенно нагловатыми улыбками
деревенских, ожидающих чего-то от городских.

– Нам они самим нужны, – отвечали они на призывы Борисыча нести бутылки.

– Да на что они вам? Солить что ли собираетесь? – усмехнулся он сверху.

– Мало ли – надо.

– Да на что надо-то?

– А тебе на что?

– Коллекционирую я их! – сказал уже с раздражением Саня.

– Ну, вот и мы тоже…

– Что – тоже?

– Ну, что ты сказал…

– Анализы мы в их сдавать будем, – крикнул какой-то остряк.

– Ладно. Я повезу их в город, там сдам: у меня есть точка. А вы что
будете с ними делать.

– Мы тоже у городе сдадим.

– Да вы там никого не знаете – кому вы сдадите? Тьфу!..

– Вот народ упертый! – ругался Борисыч, выезжая ни с чем из
несговорчивой деревни.

– Их столько раз обманывали, что они никому уже не верят, – сказал
Андрей.

– Ладно, может, подальше от города будут не такие твердолобые, но
сначала к твоему другу. А зачем мы, вообще, к нему едем?

– Вопрос разрешить.

– Что за вопрос?

– Так сразу не скажешь… Он один – вопрос, но состоит как бы из
многих. Вот если их разрешить, то и этот вопрос откроется. В двух
словах этого не объяснишь, и даже в двух тысячах – такой
это бессловесный вопрос…

Борисыч посмотрел на него и кивнул с пониманием: мол, еще и не таких видали.

Снова поехали по кругу поля и перелески. Будто серая лента была
зажата меж двух огромных шестерен, которые гнали ее под капот
автомобиля из-под зеленой стены леса, выраставшей на
горизонте. Оттуда же вдруг выезжали, как по транспортеру,
разноцветные автомобильчики и грузовики, реже трактора и телеги,
запряженные лошадью. Дорастали до размеров настоящих автомобилей,
телег, грузовиков. В них сидели какие-то люди, которые
смотрели на них с Борисычем и тут же с ревом, похожим на хлопок,
исчезали, словно лопались и рассыпались в воздухе. «Зачем
они смотрят? – думал Андрей, не замечая, что также сам смотрит
на них. – Что они хотят увидеть? Что за ненасытность такая
– на все смотреть? Все нужно увидеть, ощупать глазами…
Зачем?» И снова наползала на мозг одуряющая дорожная скука, когда
от мироздания остается только зеленое мельтешение вокруг;
слепящая, серая завеса сверху; сухость во рту; да свинцовая
тяжесть в пустой голове. Закрываешь глаза: то ли пытаешься
заснуть, то ли борешься со сном. И ни то ни другое не удается:
остаешься где-то посередине, в каком-то подвешенном
состоянии, неспособный подумать о самых простых вещах. Вообще,
впадаешь в анабиоз и почти перестаешь существовать – завидуешь
коровам по сторонам шоссе, которые так легко переносят скуку.

И вдруг за поворотом сине-неоновое мелькание, мешанина из людей и
машин. Сна как не бывало – жадно вглядываются глаза, все
сбилось в один клубок: любопытство, радость, страх. Две
искореженные машины лежат в кювете, на асфальте белая россыпь стекла.
Какие-то люди раскачивают одну, пытаются открыть
заклинившую дверь ломом. Милиционеры что-то пишут в своих протоколах и
натягивают ленту. Из-под смятой двери «тойоты» набежала
кровь, окрасив в черный цвет траву. «Приехали! – сообщает один
пассажир. – Вряд ли кто живой». «Консерва в собственном
соку», – добавит какой-нибудь острослов. Но никто не поддержит:
таким не шутят. И уже шевельнулась назидательность: вот,
мол… а мы еще едем. На мгновение вспыхнет страх: а что как и
нас… – но тут же его вытеснит уверенность: во всяком случае, я
уже удачливее, успешнее, – уже вечнее, чем они… Но и это
утешение как-то расплывается, тает – снова на мозг наползает
хмарь скуки. Только и остается, что следить за тем, как
взлетают с обочины ленивые вороны. Вот зазевалась – раздался
только глухой стук о кабину. «Есть одна!» – разведет руками
водила. И опять все то же: те же березы и поля, поля и березы –
и так до самой тайги.

Вдоль всей дороги то там, то здесь лежат на траве бедно одетые дети
с былинками во рту. На обочине стоят ведра, в ведрах белые
грузди и красная картошка. Руки их так же красны, как эта
картошка, «накладенная с горкой». В серых лучистых глазах над
веснушчатыми щеками терпеливая вековая надежда. Как грустны
наши дороги, как нестерпимо печальны! Черная, похожая на
брошенные избы, тоска навсегда поселится в сердце, у того, кто
ездит по ним. Кажется, так было и сто, и тысячу лет назад.
Такая унылая – прекрасная земля!..

– Вот то место, где меня столкнули в кювет, – сказал Андрей,
показывая на сломанный желтый куст, почерневший на изломе. Борисыч
на секунду оторвал взгляд от дороги и снова вперился вдаль.
Уже чувствовалось дыхание севера. Облака нависали ниже. Все
меньше становилось полей, больше – нетронутых лугов,
порыжевших, бурых, седых от пуха и метелок, клонящихся в разные
стороны. Леса пошли матерые. Осины здесь росли не куртинами, но
вперемежку с раскидистыми березами, попадалось все больше
елей. И лица стали скуластее – какие-то другие: неправильные,
но в самой неправильности заключалась красота и свежесть.

Они въехали в Кутерьминку, однако не повернули вдоль реки, в сторону
гуру, а пошли прямо, на мост. С грохотом перенеслись через
светло-коричневый, бурный поток – за мостом стояли две
милицейские машины, их не остановили – и вонзились в золотой
гигантский частокол тайги, навевающий представление о диких
великанах, населяющих бескрайний лес. Черный с зеленым отливом
шатер хвои уходил ввысь и терялся за собственными сверкающими
куполами. Веселое шоссе, с белыми столбиками и разметкой по
сторонам, змеилось среди корабельного бора, с падающими
стволами, с буреломом, с деревьями, лежащими на деревьях, с
черной, непроглядной тьмой в глубине.

Дорога была широкая, ровная – они мчались, завороженные мельканием
солнца и сосен, забыв о цели своего путешествия, и проехали
нужный поворот. Борисыч остановился и, глядя в зеркало, стал
разворачиваться. Они вернулись к перекрестку, на котором
стоял указатель: «с. Халдеевка – 13 км.». Повернули на
ухабистый проселок, он весь был изрыт колеями и вел в дальний
березняк. В лесу дорога часто разделялась на несколько объездов,
но и они были разбиты не меньше главного пути. Их кидало и
подбрасывало чуть не до самой крыши, грузовик скрипел, словно
корабль во время шторма. Тут и там виднелись вросшие в колеи
ветки и сучья, как напоминание о тех, кто пытался проехать
здесь в распутицу.

– Если пойдет дождь, мы отсюда не выберемся, – сказал невозмутимо
Борисыч. Андрей ничего не ответил, он был занят изучением
карты.

– Правильно едем? – спросил Саня.

– Да вроде… – ответил неуверенно майор.

После березняка началась обширная пустошь, перемежающаяся зарослями
ивняка и болотцами, заросшими камышом. На ее краю снова
вставал бор.

Сосны в два обхвата расступились, и они въехали под их сень.
Солончаковый проселок сменился песчаной дорогой. Вдруг слева, как в
распахнутые ворота, мелькнула голубая полоска, и побежала,
прерываемая колоннадой стволов, словно трассирующая очередь.

– Лунево озеро, – сказал Андрей. – Правильно едем.

Они подъехали к просеке, ведущей к воде. Пляж был пуст. Борисыч
сбавил скорость и остановился.

– Ну, что, искупнемся? – спросил он, стягивая рубашку прямо в
кабине. – Да и перекусить не мешает, неудобняк приезжать к
незнакомым людям голодными.

Вода была голубой и прозрачной. Перед стеной начавшего желтеть
рогоза с черными сигарами соцветий, окаймлявшей все озеро,
колыхался настил из кувшинок. Сразу за рогозом вставал бор,
поэтому казалось, что озеро находится на дне широкого колодца. Для
спуска к воде были срублены подгнившие уже мостки. По ним
они миновали полосу кувшинок, и вдруг Борисыч воскликнул:

– Смотри! И тут новый русский поселился – целый замок себе отгрохал!

На другом берегу наполовину скрытый соснами стоял кирпичный терем
под зеленой крышей, с балюстрадой вместо карниза. Все
сооружение было обнесено высокой стеной и напоминало замок с
четырехугольным донжоном в центре. По углам стены по всем правилам
высились бастионы.

– Да, серьезная фортификация, – проговорил Андрей и бросился вниз
головой в воду.

«Перекусить» расположились на не сильном уже солнцепеке, разостлав
одеяло. Потом Борисыч мечтательно закурил и проговорил:

– Я, наверно, чего-то недопонимаю… В природе вроде бы все друг друга
едят – и все равно тут душой отдыхаешь. А в городе никто
никого не ест – ну, может, и едят, но не на виду, – а
чувствуешь себя погано. Почему так?

– Не знаю, – ответил Андрей, посасывая соломинку. – Наверное, потому
что…

– Почему что?

– Потому что тут хоть и царит жестокость, но нет лицемерия – все
открыто. – Он не сводил глаз с замка на другом берегу.

– То есть получается: человек все-таки стал хуже по сравнению с
дикой природой?

– Конечно. А для чего же еще он был создан? Чтобы как можно глубже
погрузить мир во зло. Однако вопреки божественному замыслу
всегда появлялись люди, которые не хотели увеличивать
страдания и других отговаривали. Их поэтому и называют гениями, то
есть даймониями, духами. Собственно, они уже перестали быть
людьми и приобрели новую сверхчеловеческую природу. Правда,
им приходилось говорить, что бог добр и что люди поступают
против его воли, иначе бы их не послушали, – а может быть, они
сами в это верили. Но их становилось все больше и больше,
несмотря на то, что их жгли, распинали... Слушай, за нами
кто-то наблюдает из замка: окуляры сейчас блеснули на башне… –
Андрей приподнялся, опершись на руку.

Борисыч, как лежал, так весь переворотился и подскочил:

– Где?..

Андрей показал на выступавшую ближе всех башню. Там действительно на
мгновение что-то сверкнуло и пропало. Или им показалось,
что сверкнуло...

– Может, зеркало или еще что-нибудь...

– Ты спугнул.

– Да ну, кому мы нужны?

– Кому?.. Ты сам знаешь Кому.

– Так это, ты думаешь?.. – Борисыч замер и, как завороженный, глядел
на замок. Только шуршание ветра в кронах да шелест камыша
озвучивали сцену. И вдруг он засуетился, не зная за что
хвататься. – Ну, так поехали скорей, чего еще ждать!

– Я что-то не пойму, – спрашивал Саня уже в машине, – если Он есть в
тебе и во мне, зачем ему еще являться в материальном
обличии?

– Для концентрации вокруг себя той энергии, которая ослабла в нас,
чтобы нанести по нам упреждающий удар. – Андрей произнес это
с каким-то ожесточением, глаза его сузились и заблестели.

«Эге, – подумал Борисыч. – Нет, таких мы еще не видали».

Они ехали с полчаса, пока не выбрались из леса. Их взорам сразу
открылась полуразрушенная водонапорная башня с похабными
рисунками на стенах и другое озеро, на этот раз справа от дороги:
весь берег здесь был изрыт копытами. Поднялись на взгорок и
увидели деревню в одну улицу. Халдеевка расположилась в
вырубленном в тайге прямоугольнике, со всех сторон ее обступал
сосняк. Следуя объяснениям гуру, проехали в другой конец и
остановились у последнего дома.

Дом стоял на отшибе, и там, где должен был заканчиваться огород,
снова поднимался бор. Андрей хотел толкнуть калитку, но вовремя
заметил, что она просто прислонена изнутри к штакетнику.
Гнилой забор напоминал беззубую расческу. Под нижними, словно
обгрызенными венцами домового сруба выстроились аккуратные
горки ржавой трухи разной высоты – работа древоточцев.

– Может, тут никто не живет, – предположил Борисыч.

– Да нет: вон вроде белье сушится. – Андрей указал на пару раздутых,
как паруса, рубашек в огороде. Он отодвинул калитку, и они
прошли внутрь. Посреди двора валялось дырявое корыто, на
крыльце веник и чуни, само крыльцо было сильно перекошено, не
хватало двух или трех досок, на их месте зияли огромные щели.
От большинства построек остались только покривившиеся
каркасы, очевидно, они были разобраны на дрова.

Андрей постучал в окно и остался ждать внизу у крыльца. Где-то в
глубине дома что-то слабо стукнуло, и снова настала тишина.
Потом осторожно скрипнула какая-то дверь, и вновь все стихло.
Борисыч показал на выпавший сучок в дощатой стене рядом с
дверью: в отверстие на них глядел чей-то глаз. Глаз сразу
скрылся.

– Алексей Зернов здесь живет? – спросил громко Андрей.

– Его нет, – проговорил, откашлявшись, сонный голос. – Что передать?

– Когда он будет?

– Не знаю: уехал, ничего не сказал.

– А вы кто?

– Я его брат, – отвечал из-за дощатой стены все тот же голос.

– У него нет брата, – недоуменно пожал плечами Андрей.

– Я двоюродный, – ответили за стеной. – Так в чем дело?

– Ну, передайте ему, что приезжал Андрей Зубов, хотел с ним повидаться…

В сенях послышался какой-то шорох, звякнул крючок и, соскочив с
порога, отворилась просевшая дверь. Из нее, сильно согнувшись,
вышагнул с отмашкой немалого роста «человек брадатый и
лохматый». На нем был брезентовый оверкот, который он держал
запахнутым на груди. Под оверкотом, очевидно, не было ничего, как
и на журавлиных, безволосых ногах, длинные пальцы которых
он загибал кверху. Человек склонил большую голову на бок и
недоверчиво посмотрел подслеповатыми глазами на Борисыча.
Поймал ногой одну, потом вторую чуню и, наступая в шахматном
порядке на заскрипевшие, прогибающиеся ступеньки, спустился с
крыльца.

– Ну, здравствуй, – протянул он Борисычу руку.– Тебя не узнать…

– Он – Андрей, – показал Борисыч на Андрея. Человек выпучил
маленькие глаза на майора и протянул руку ему.

– А что, теперь в армии с косами ходят? – спросил он. Кисть у него
была длинная, костлявая, сухая.

– В нашей с Сашей ходят. – Андрей представил Борисыча и спросил: –
Ты от кого прячешься?

– От энергонадзора: у меня там … ну, жучок, в общем… – сказал
Алексей, запахиваясь в оверкот поглубже.

– Неужели и до вас доезжают? – спросил Андрей.

– Доезжают… Ну, пойдемте в дом, только наступайте на те же ступеньки
что я. – Он стал подниматься, показывая куда ступать: – На
эту не вставайте, а с этой сразу сюда... Это специально для
надзора капканы, – объяснил хозяин.

Они прошли темные сени и оказались в комнате с русской печью, здесь
царил беспорядок, который, по всей видимости, должен был
остановить прорвавшихся через крыльцо контролеров. В доме пахло
плесенью, гнилыми тряпками.

– У нас ремонт, поэтому такой бардак, – продолжал он извиняться и в
то же время прятать какие-то вещи в перевернутую постель. –
Я сейчас… – И ушел в другую комнату.

Это была обычная пятистенка. Пока хозяин одевался, они смогли
осмотреться. В ногах кушетки был установлен на табуретке старый
черно-белый телевизор. Он шипел и показывал мутный негатив.
Перед диваном стоял кухонный стол с неубранной посудой,
объедками и шелухой от семечек. По столу, словно среди
сюрреалистического ландшафта, бродили мухи. В углу в изголовье кровати
возвышался книжный шкаф, наполовину заполненный какими-то
папками, школьными учебниками, «философским наследием», а
наполовину книгами по строительству и ремеслам: «Как построить
сельский дом», «Баня своими руками», «Бочарное искусство» и
т.д. Все устроено было, по-видимому, так, чтобы легко
доставать с дивана: и книги, и стол находились на расстоянии
вытянутой руки. Вот только до телевизора не дотянуться. В другом
углу стояла газовая плита с баллоном, у входной двери
рукомойник, вокруг которого весь пол уже сгнил. Под ним
переполненное ведро с белесыми помоями.

– Я тут холостякую – бардак развел… – сказал Алексей, выходя к
гостям. – Что ж вы не садитесь? – садитесь куда-нибудь.

Однако сесть было некуда: на всех табуретках лежала одежда и книги.
Хозяин сгреб все это в кучу и кинул на холодильник, но
промахнулся, и все посыпалось на пол. Движения у него были
размашистыми, с перехлестом. Во время ходьбы он словно подгребал
под себя руками и выбрасывал вперед ноги. Не было ни одного
косяка, стула, который бы он не сшиб по дороге. Наконец, он
нашел очки, и стулья стали падать меньше. Он тут же принялся
наводить порядок: застлал одеялом кровать, сгреб грязную
посуду в таз (при этом разбил стакан), поставил на
электрическую плитку кастрюльку с водой.

Борисыч достал из сумки банку тушенки и две бутылки водки.

– Это бы не к чему… – проговорил манихей, почесывая задумчиво спину.

– За знакомство… Чтоб разговор завязался, – сказал Борисыч и тут же
распорядился, чтобы предупредить все возражения: – Ну-ка,
убери пока в холодильник.– Он уже чувствовал себя как дома.
Сейчас и Андрей подумал, что водка не помешает: разговор не
клеился, – как если бы стал виден скрытый механизм беседы,
который скрипел и застревал, и все внутренне морщились из-за
этого скрипа. Алексей то и дело замирал в нерешительности,
словно не совсем понимал, что он тут делает.

Он убрал водку в холодильник и достал оттуда соленые грибы и
капусту. Потом высыпал рис в кастрюльку и стал там помешивать.

– Как у вас тут с грибами? – спросил Борисыч.

– Да нормально… – сказал Алексей и прибавил, чтобы смягчить ответ: –
Жена в город уехала, а то бы грибные места показала.

– А давайте по соточке, чтобы рис варился, – предложил Борисыч. Тут
же сам извлек из холодильника водку и налил в приготовленные
мензурки с делениями. – Ты смотри, – восхитился он. – Так
даже удобнее: сразу видно, кому сколько налито.

И тотчас же стало просторнее и светлее. Алексей вывалил в рис
тушенку, сказал, что будет плов. Андрей почувствовал, как
расширяется мир, как он наполняет его собой и даже начинает любить.
И до чего было приятно хрустеть огурцом после обжегшей
внутренности огненной горечи, наполнявшей его, как он мир.

– Сначала человек пьет молоко матери, а потом – водку, – проговорил
после второй Алексей. – Это изрек один философ, – правда,
ничего путнего он больше не родил…

– Ты же университет закончил – я помню: в школе на олимпиадах первые
места занимал… – начал издалека Андрей. – Как ты с твоей
головой в этой дыре оказался?

– Почему в дыре? А город – не дыра? или Москва – не дыра? – с
раздражением, скорее, на остатки собственной скованности отвечал
Алексей. – Париж, Лондон – все это просто большие дыры. Я бы
еще дальше, на Алтай, уехал, если б деньги были.

– Почему на Алтай? – спросил Борисыч.

– Там природа другая – горы... Так что лучше жить в маленькой дыре,
чем в большой.

– Я тоже так считаю, – сказал Борисыч, цепляя на вилку целый груздь.
– В деревне совсем другим человеком становишься, правда,
Алексей?

– Нет, все-таки университет не за тем заканчивают, чтобы потом в
глуши себя похоронить, – продолжал Андрей вызывать хозяина на
разговор.

– Я даже больше скажу: диссертацию пишут не для… этого… – начал с
тем же подъемом Алексей, вдруг как-то осекся, очевидно,
передумал развивать тему. – В городе у меня бессонница, голова
болит – задыхаюсь я там…

– А ты диссертацию написал? – удивился Борисыч, жуя скомканный пук
лука. Он сидел с прямой спиной, и повел себя немного чопорно,
услышав про то, что Алексей бывший диссертант.

– Был грех, когда еще преподавал в универе, – сказал тот. Он
навалился на стол локтями и походил сейчас на большую нахохлившуюся
цаплю, поправлявшую очки.

– Какой предмет вел, если не секрет? – спросил Борисыч.

– Самый бессмысленный – философию.

– Что так? разочаровался? – проявил живой интерес Андрей.

– Да нет, как раз, наоборот, – в том-то и беда. Ученый должен
относиться к своей дисциплине, как жрец к священной корове. Хоть
она и священное животное, но можно иногда пинка дать, когда
никто не видит. А я не мог: слишком всерьез все было.

– И какой ты философии придерживаешься? – снова спросил Андрей.

– Никакой уже. Смотрю просто на жизнь и жду, что будет дальше. И
даже не жду, потому что все и так известно…

Разговор не получался, не хотел манихей вот так с наскока раскрыться
Андрею: почти физически ощущалось его нежелание говорить о
чем-то серьезном, Майор решил не припирать к стене: глядишь,
сам разговорится – а так еще дальше уйдет в себя. Он помнил
эту черту школьного друга. Борисыч пустился в расспросы о
возможностях бутылочного бизнеса «в здешних местах».

– Навряд ли что-то здесь соберете. А пойдемте на крыльцо, возьмем с
собой водку, закусь. Погоды стоят отменные, что в избе
париться, – предложил Алексей, и они, прихватив с собой бутылку,
рюмки, тарелки вышли на крыльцо. Там они расселись на
ступеньках, в порядке, который указал манихей.

– Огурцы у тебя Леша, выдающие, – похвалил Саня. – Собственного посола?

– Жена солила. Овощи – мои священные животные, – сказал тот не без
гордости.

Они полулежали на разостланном одеяле, опершись на ступеньки, и
смотрели на чернеющие ели и сосны, на голубое, прозрачное небо
над ними, подрумяненное гаснущим закатом.

– А массажер тут у вас продать можно? – спросил Борисыч. – Дорогой –
Голландия.

Алексей надолго задумался, стараясь, по-видимому, ответить, как
можно, точнее.

– Не-ет... Тут ты его никому не продашь. Если еще километров
тридцать проехать, дальше есть большая деревня. Там председатель
богатый, – может, он купит. Но я вам туда ехать не советую.

– Почему?

– Место нехорошее. Болота… и вообще… – Алексей смотрел прямо перед
собой, потом поправил очки и продолжал: – Фамилия у него
Швачко. Устроилась эта Швачка, не хуже лендлорда. У нас бывшие
председатели такую власть взяли, какая помещикам не снилась.
Все у них: зерно, корма, лес, техника. А этот – просто
рабовладелец: крестьян на площади порет. Восстановил колхоз
сталинского образца. Правда, раздал часть земли, но ввел подушное
обложение и теперь со своими опричниками собирает подать.
Раз в неделю каждый должен отработать барщину на его наделе.
Говорят даже, учредил право первой ночи: если понравилась
ему девушка, ведут сначала к нему, а потом под венец. Содержит
у себя целый гарем: не можешь вернуть долг, отдай жену или
дочь на месяц-два, в зависимости от размера долга, – якобы в
работу…

– Стоп, я что-то не пойму: мы в каком веке живем? – Андрей привстал даже.

– Ты что, веришь, будто есть какое-то время, и что что-то изменяется?

– Человек меняется – черти те не меняются, – сказал категоричным
тоном Борисыч.

– Ну и что, они не могут на него управу найти? – спросил Андрей.

Алексей внимательно посмотрел на Борисыча и потом ответил:

– Пытались – одних посадил, других запугал. Несколько человек
пропали бесследно, и никто их не ищет, места глухие. У него в
друзьях – прокурор района и начальник милиции. Сын женат на
дочери главы районной администрации. А первый зам губернатора у
него каждую зиму на охоте.

– Почему они его не повесят – я имею в виду, крестьяне – или на вилы
не насадят?

– Его голыми руками не возьмешь. Он всю родню сюда перевез: братьёв,
дядьёв с семьями. Создал из них что-то вроде дружины,
вооружил якобы для охраны скота от воров. На самом же деле себя и
своих присных от крестьян, – и вся эта свора кормится
теперь за их счет. Построил что-то вроде крепости за деревней и
живет там со своей челядью. Говорят, выходит оттуда, только
под охраной. Да и народ у нас смирный, только галдеть
мастера...

– Пусть тогда уйдут от него, – сказал Андрей.

– Чтобы уйти, уехать, нужны деньги, паспорта. Он же зарплату не
платит, в город их торговать не пускает, товар из своей лавки
под запись по дорогой цене отпускает. Паспорта отнял – и вот
сидит этот паук в своем углу, плетет паутину…

– Это не его замок около озера мы видали? – перебил вдруг Борисыч.

– Видели да? – поднял глаза Алексей. – Нет, у него попроще, я думаю.
Куролесовка совсем в другой стороне. А этот несколько
месяцев назад как из-под земли вырос. Только вы туда не попадете,
даже близко не подъедете: там охрана кругом – ротвейлеры,
ризены. А чей он, не знаю, даже деревенские не знают. Хотя
народ у нас дошлый, обычно все выведают. Никто хозяина замка
ни разу не видел. Говорят, только черный «мерин» из ворот
выезжает и заезжает потом, но никто из него не выходит. Он там
себе асфальт до самого шоссе проложил.

При упоминании о «мерседесе» Андрей с Борисычем переглянулись, но
ничего не сказали.

– Это озеро у нас считается целебным… Пойду еще огурцов и грибков
принесу, – сказал Алексей, поднимаясь. Наступил в тарелку и
ушел в дом.

– Черный «мерин» – не наш ли знакомый? – спросил Борисыч, как только
манихей скрылся за дверью.

– Мало ли черных «мерседесов». Потом, тот был не черный, а
темно-зеленый, – сказал Андрей, вылавливая вилкой последний гриб из
банки.

– Разбираются деревенские, где черный, а где зеленый! – возразил Борисыч.

Андрей неопределенно пожал плечом.

Вернулся хозяин с чашкой огурцов и новой банкой грибов.

– А нет, Алексей, у тебя баньки попариться? – спросил Борисыч,
оглядывая безнадежно двор. – Эх, хорошо бы с дороги в баньку. Да
и холодновато становится тут сидеть.

– Все собираюсь поставить, да руки никак не дойдут. Книжек накупил –
жена говорит: из них уже баню можно сложить, – усмехнулся
Алексей. – Бани нет, но можно договориться. Сегодня Григорий,
наверно, топит. Пойду узнаю.

Вернулся он через четверть часа, сказал, что надо идти прямо сейчас,
пока баня не простыла.

– Возьмите что-нибудь потеплее, после бани надеть: когда выйдем,
будет уже прохладно, – сказал Алексей.

– Да, приближение осени чувствуется, – сказал Андрей.

– Север. Еще километров пятьдесят – и вечная мерзлота.

Их встретила закутанная в пуховый платок женщина, румяная,
распаренная, ядреная. В крытом дворе рвались с цепи два лохматых
кобеля. Где-то в глубине стукнул в бревенчатую стену конь,
захрапел и затоптался на месте.

– Ты что поздно сказал, баня-т выстыла вся поди… – начала
выговаривать она с порога Алексею, но увидела Андрея с Борисычем,
поздоровалась смущенно «здрасть» – и потом также без всякого уже
смущения прикрикнула на всех троих: – Ну, че встали! Идите
скорей, пока не выдуло совсем. Лешка все знает… – и через
обитую дверь ушла в дом.

– С Гришей только поздороваюсь, – проговорил Алексей и заглянул
вслед за хозяйкой. Андрей с Борисычем остались ждать на
перепутье в сенях. Из-под руки манихея им видна была горница.

За столом – занавеска на двери была откинута – сидело штук шесть
укутанных, краснощеких, как мать, детей и ели вареники с
молоком. При виде новых людей они замерли с разинутыми, белыми
ртами. В углу мужик в меховой безрукавке чинил хомут.

– Гриша, мы попариться? – окликнул его Алексей.

– Угу,– отозвался тот, едва взглянув в их сторону.

– Ничего, он всегда такой, – извинилась жена за Григория и
прикрикнула на мужа: – Ты бы хоть с людьми поздоровался!

– Григорий, выпьешь? – спросил манихей.

– Нечего ему – нечего! – иди давай, – вытолкнула женщина Алексея в
сени.

Дверь в баню находилась в сенях сразу налево. Они разделись в
тесном, сыром предбаннике. Саня достал из пакета бутылку и миску с
капустой.

– Ну, что, перед заходом? – Там же в пакете оказались мензурки,
вилки и хлеб, прихваченные запасливым дигамбаром. Однако пить
перед баней Андрей с Алексеем отказались.

Сидя на полке, они закрывали лицо и уши руками, так как Борисыч
выплеснул полный ковш на раскаленные камни.

– Надо же понемногу, Саша, – попробовать сначала… – выговаривал ему
Андрей.

– Говорит: уже остыла – где ж она остыла, – оправдывался Борисыч,
пряча лицо в ладони.

– У них хорошая баня, долго жар держит, – сказал Алексей.

– И смотри, пускают незнакомых! – продолжая морщиться, покачал
головой Борисыч.

– А что им?.. Все равно топят: ну и ты зайди попарься, жалко что ли.

– В городе на порог не пустят, у всех двери железные!

– Ну, в городе! Я же говорю: город – дыра. Здесь только люди и остались.

В этот момент дверь отворилась и в парную, согнувшись под низкой
притолокой, прошел голый Григорий с еловым веником.

– Что ж не сказали, что без веника! Я вас попарить… – сказал он и
присел на скамейку, почесывая спину из-под руки. – Хоть я уж
парился… да думаю, ладно, еще зайду.

– Ну, тогда, давай, накати за знакомство, – сказал Борисыч и
подмигнул Алексею.

Они вышли, мокрые, красные, в предбанник. Там и вдвоем нельзя было
повернуться. Все равно разлили и выпили по очереди, мензурок
было всего две.

– Ты что, Григорий, ехать куда собрался – хомут чинишь? – спросил
Алексей, цепляя через чью-то руку вилкой капусту.

– Дрова надо привезти, – сказал Григорий.

– А не поздно дрова запасать? – решил показать знание деревенской
жизни Борисыч.

– Нет, в самый раз.

– А где дрова берете? – спросил Борисыч.

– У лесе – не в поле же, – усмехнулся Григорий.

– И сколько у вас куб стоит?

– Туеву хучу, – ответил Григорий, держа налитый ему стопарь. –
Бесплатно воруем. Завтра у лесника день рождения, они все пьяные
будут, вот и время возить. – Он выпил и вдруг взвыл, словно
язык прикусил: – М-м, я же веник не запарил! Ай, голова
садова!

Григорий, а за ним остальные вернулись в парилку. Тот сунул веник в
стоявший на каменке таз, сразу сильно запахло хвоей, плеснул
на камни. Они сели, опустив лица и подсунув под зад ладони.

– А вы что, елками паритесь? – спросил Борисыч, немного уязвленный
тоном деревенского умника.

– Ага, так занозистей. А ну, ложись я тебя протяну по одному месту!
– достал тот из таза парящий новогодний букет.

Сначала он несколько раз провел от головы до пяток, потрясая веником
и едва касаясь тела, и вдруг обрушил на Борисыча каскад
ударов. Тому показалось, что он попал под раскаленный каток, и
думал только о том, что не надо было пить водку перед баней.

Через час они сидели распаренные за столом (Алексей и Андрей с
распущенными мокрыми волосами) Валентина, жена Григория, увела
детей в заднюю комнату. Мужики пили самогонку, закусывая
варениками с картошкой, которые макали не то в твердую сметану,
не то в белесое масло с привкусом сметаны. Сил на разговоры
не осталось, всех разморило после бани с водкой, к тому же
под конец глотнули угару, поэтому состояние было странное:
сонное, но с яркими зрительными образами.

– Ну, и как там Валера поживает? – спросил Алексей.

– Нормально, – сказал Андрей, не сразу сообразив, о ком спрашивает
манихей. – Вот, Саша у него целый год жил.

– Больше даже, – добавил Борисыч.

– Тоже джайнист? – посмотрел Алексей на него.

– Был, – сказал Саня, внимательно катая вареник в миске со сметаной,
– сейчас придерживаюсь другого учения.

– Какого, если не секрет?

– Так… В двух словах не расскажешь, – ответил уклончиво Борисыч и на
всякий случай засунул вареник в рот.

– Он говорил, что ты тоже какую-то свою философию исповедуешь, –
обрадовался Андрей повороту в беседе. – Что будто бы
манихейством увлекаешься?..

Алексей не то смутился, не то рассердился: опустил лицо и тут же
поднял, поправляя очки.

– Ничем я не увлекаюсь, – сказал он решительно. – Манихейство –
атавизм древних религий. Люди всегда создавали богов по своему
образу и подобию. Все древние боги были злыми, кровожадными,
требовали человеческих жертв и так далее, – потому что
человечество было злым, а жизнь полна несправедливости. Но вот
под влиянием эллинизма, индийской философии, зороастризма, и,
вообще, плюрализма идей, как бы мы сейчас выразились, нравы
помягчели и появился добрый бог. (Поэтому манихейство уже
тогда опоздало лет на двести, если не на тысячу.) А теперь уже
и добрый бог умер, и сейчас белый человек не верит ни во
что, или, вернее, верит в нового, равнодушного ко всему бога
Ничто. Они его так и называют: «все возникло из Ничего», «там
– Ничто». Не верить вообще нельзя: если ты не веришь в
бога, будешь верить в Ничто. Вот и все. Я верю в Ничто.

– Может быть, это оттого, что прежний бог был не тем, чем казался. И
умер не бог, а ложная вера, другой просто пока нет, –
сказал Андрей. Алексей быстро взглянул на него, хотел что-то
ответить, но промолчал.

Григорий воспользовался паузой, основательно откашлялся и, склонив
голову набок, поднял брови, глядя в стол.

– Дело прошлое,– начал он, водя заскорузлым, черным и после бани
пальцем по клеенке в цветочек. – Гостил я у сеструхи в городе –
повела она меня попа мериканского поглядеть. Она, дура, в
ихнюю секту поступила. Я думал в церкву поедем – так они в
доме культуры молятся. Сидят как на концерте, а поп по сцене
бегат с микрофоном. Я сначала подумал: может, артист какой
выступает: в пинжаке, лысый, с бабочкой. Нет, Нинка говорит,
это – ихний поп, как-то называется – забыл. И как начал по
сцене гонять и молотить по-своему. А за им маленький такой
переводчик бегат, никак, бедный, не поспеет, и так это смешно
получается. Я и говорю: на кой вам поп нужен? Написал бы
молитву свою на бумажке, а энтот прочел: все одно никто ни черта
не понимает, что он там тарахтит. Может, он матюгается
по-своему, а вы дуры рты разинули. Потом все повскакали,
заспевали, а которые в пляс пошли. Уводи, говорю, меня отседа: я
своих-то гундосых терпеть не могу – еще этих обезьян не
смотрел! – ругаются, дуры. Ну, их… – махнул, качая головой,
Григорий.

– Да, – проговорил Андрей, – сект развелось, как собак нерезаных…

– Он все там же в Ершовке живет? – спросил его Алексей.

– Да, там же, – ответил Андрей.

– Все так же словоблудствует?

– Н-да… говорит много.

– Ладно, Гриша, спасибо за баню, мы, пожалуй, пойдем, а то угорели
немножко, да и вам спать пора. – Они стали благодарить за
баню и прощаться с хозяевами. Дети выглядывали с тем же
выражением какой-то опустошенности, – вероятно, от чрезмерного
внимания.

Григорий пошел проводить гостей. Собаки снова зашлись лаем,
поднялись на дыбы, бряцая цепью.

– Фу, бл***! Черныш!.. – крикнул страшным голосом Григорий, но это
не помогло: они продолжали скакать и перебудили всех
деревенских псов.

Уже за воротами закурили, и начали снова прощаться с хозяином.

– Фонарь что ли на деревне не горит? – махнул Алексей за спину, в
кромешную тьму.

– Уже месяц, как не горит: поменять лампочку некому, – сказал
Григорий. – Может, вам фонарик дать, только в ём батарейки худые.

– Так дойдем, тут идти-то… – сказал Алексей. И они тронулись в путь:
он впереди как проводник, за ним Андрей, позади плелся
Борисыч, ориентируясь по огонькам их сигарет. Какое-то время они
шли молча, но вот Алексей сказал из темноты:

– Что меня еще мирит с человечеством, это вот такие простые люди,
которые, может, сами не знают, что хотят сказать, но зато все
у них от сердца, – и вдруг заговорил с воодушевлением: – Я
все меньше чувствую себя в праве учить их и их детей. Очень
сильно в народе это чувство гибельности бытия,
беспросветности его. Поэтому они и пьют запоем. Сколько их не морочили
попы и интеллигенция… (Почему-то и те, и другие всегда считали
своим долгом отыскивать позитивный смысл для народа! Чтобы
тот, наверно, еще больше работал – и чтобы их детям и
правнукам тоже хватило пожить без труда.) В общем, сколько не
вколачивали в мужика, не верит он ни в греческое бессмертие, ни в
еврейское воскресение, ни в светлое будущее. Скорее, верит
в жадную бездну, которая лопает людей, как картошку, поэтому
и свечки ставит, и конфеты на могилку носит, стараясь
задобрить ее. А зачем бы доброго бога было задабривать? Просто
твердо знает, что там прожорливая, злая гадина. А знает –
потому что в себе еще свет имеет, кто не имеет, тот тьмы не
различает. Для того – всюду свет. Работает же в поте лица,
потому что совести побольше – то есть того же света, – чем у нас,
вот и все. Только в них еще сохраняется свет Эпинойи…
Вернее: Плеромы.

– Что это такое?

– О, это – целый роман. История любви, – сказал Алексей с
появившейся у него насмешливой двусмысленностью в голосе.

– Баба что ли? – спросил откуда-то сзади Борисыч, не все расслышав.

– Можно и так назвать. Как хочешь, назови, от нее не убудет.

«Э-э, – подумал Андрей. – А ты, кажется, набрался, хоть я и сам не
лучше. Не надо было курить…».

– Ну, и кто это… от которой не убудет? – спросил он вслух.

– Вам сказать – вы все равно не поймете. Это то ради чего я себя
здесь «похоронил», как ты говоришь, – божественная Плерома! –
Он развел руками, словно пытаясь обнять темноту, – огонек
сигареты описал дугу.

– А не кажется вам, что мы слишком долго идем, – окликнул снова
Борисыч. Они двигались в кромешной тьме: ни впереди, ни позади
не было видно ни искры.

– Нет, – отозвался Алексей, – мы уже и не идем, и, вообще, мы – это
уже не мы – а заблудившиеся во тьме эоны.

– Нет, правда, Алексей, где дом? – крикнул Борисыч.

– И дома здесь никакого нет и быть не может, потому что мы вступили
в царство Аза и направляемся прямо к нему в пасть, –
продолжал трунить Алексей, удаляясь, тогда как оба его спутника
остановились. – Сейчас ты туда прямо угодишь!

– Нет, это вы туда угодите, потому что вы впереди идете. А пока он
вас будет хавать, я успею убежать, – откликнулся сзади
Борисыч.

– Подожди, Алексей, давай разберемся, куда мы зашли, – сказал
Андрей. Провожатый тоже остановился, об этом можно было судить по
тому, что голос его больше не удалялся.

– Мы, скорее всего, на ферму свернули, – сказал он и чиркнул
спичкой, стараясь что-нибудь осветить вокруг. – Надо назад
возвращаться.

Они повернули и пошли в обратную сторону.

– Надо было фонарь у Грини взять, – сказал Борисыч, который теперь
шел впереди и щелкал зажигалкой. – Тьма, хоть глаз коли.

Они опять шли довольно долго, не говоря ни слова. Вдруг Борисыч
остановился, как вкопанный, и воскликнул сердито:

– Где деревня?!

– В поле бес нас водит видно и кружит по сторонам, – процитировал
зловещим голосом Алексей, наткнувшийся в темноте на Андрея.

– Нет, кто тут живет? Кто должен вести? – возмущался Борисыч
легкомыслию обоих спутников.

– Хоть бы пес, где тявкнул, – сказал Андрей. – Ну-ка, посвети: что
там у дороги?

– Дерево. Мы что, уже в лес зашли! – спросил Борисыч.

– Выходит, в лес, – сказал Алексей не без злорадства.

– А как мы в нем оказались?

– Тут, видишь, места такие: шаг в сторону ступил – и нет человека…

– Надо возвращаться, а то в болото можно угодить: мы, наверно,
прошли перекресток, – добавил он через секунду. Они повернули
назад и двигались молча довольно долго. Наконец, Борисыч снова
остановился и крикнул:

– Алексей, ну ты что не узнаешь место!

– Нет, не узнаю.

– Так, – решил взять на себя руководство Андрей. – Мы на чем стоим?
На дороге. Она однозначно должна куда-то вывести…

– Вопрос только когда. По дороге здесь можно неделю идти и никуда не
прийти, – сказал Алексей.

Андрей решил лезть на дерево, чтобы оттуда поискать огни. Он вытянул
вперед руки и пошел в сторону от дороги – вдруг раздался
его голос:

– Тут забор какой-то… Алексей! Это же твой дом! – Слышно было, как
хлопнулась на землю калитка.

– Может, и мой, только зачем ворота ломать, – пробормотал под нос
Алексей.

– Где машина, – забеспокоился Борисыч и пошел в ту сторону, где
оставил грузовик. В свете зажигалки тускло блеснули стоп– огни.

– В трех соснах заблудились, – сказал Андрей, ощупью пробираясь к
крыльцу. – Иди зажигай свет, а то убьешься тут у тебя.

– Я же говорю: бес нас водил, – сказал, продвигаясь по стенке,
Алексей.

– Ну, не будем показывать пальцем, кто водил – вокруг собственного
дома...

– Да, мы по дороге, наверно, туда-сюда ходили, – согласился хозяин.

– А водка есть? – спросил Борисыч, который проверил двери грузовика
и теперь вернулся к друзьям.

– Самогоновка токмо.

(Продолжение следует)