Проза

(маленькая повесть)

Галиматьянов жил один: соседей у него не было. Столь редкая удача
подвалила лет пять назад, когда он, тогда ещё хлипкий мужчинка
с повадками белой крысы, крепко и безнадёжно заболел.
Собственно, вся болезнь заключалась в довольно связном рассказе о
прежней жизни Галиматьянова, которая плавно и незаметно
перетекала в жизнь нынешнюю и обратно. Соседи сочли рассказ
бредом, самого рассказчика – психом, захотели его сначала
изолировать, потом – побить, и после того, как исполнили одно за
другим оба желания, оставили беднягу в покое. Забыли.

Галиматьянов наслаждался тишиной и одиночеством. Вдруг появилось
время на себя; он занялся фигурой и неожиданно подрос. Пришлось
научиться кланяться входу, равно как и выходу; учиться
оказалось больно и утомительно, но однажды он, бородатый
подросток, впервые вошёл к себе, не набив шишку на лбу.
Галиматьянов решил это дело отметить и… сбрил бороду. Сначала он её
долго кромсал и резал, пытаясь выровнять, но сегодня,
пристально вглядевшись в зеркало, передумал и убрал с лица полностью.
Сразу помолодел, во взгляде появилось выражение глуповатой
незрелости, уголки губ невольно разъехались: Галиматьянов
боязливо улыбнулся.

– Так вот в чём дело! Мне – песят! – воскликнул он, приятно
удивлённый. В последние годы как-то не вспоминалось о праздниках: ни
о личных, ни вообще.

Галиматьянов засуетился: посчитал, что такой кругляк нужно как
следует вспрыснуть. Налил. Выпил. Налил ещё. Стало скучно.
Захотелось шума, гостей, закуски… Стакан дрогнул, самогон впитался
в стол. В свой день рождения, – подумал Галиматьянов, –
человек беззащитен: может быть, потому, что на самом дне
сознания у каждого гнездится память о появлении на свет. Он
вспомнил, как униженно чувствовал себя всякий раз, когда
приходилось ожидать поздравлений, а их всё не было: плохо мужчине
родиться в женский праздник. А он родился. Иногда жалел, что
вообще. Жизнь как-то не задалась.

В школе дразнили…

«Эй, ха-ха! Девчачья галиматья! Прыщавый гном! Беги скорей к бабуле,
а то ей плохо станет! Фью! Нюня! Иди, подерёмся! Куда-а?!
Эге-гей, харкота!!! Лови его! Лови!!!»

Галиматьянов тряхнул головой, отгоняя воспоминания. Почему он всё
так ярко помнит? Зачем память то и дело возвращает его в
неудавшееся детство? Чтобы лишний раз заставить пройти через
страшную и малопонятную процедуру разлучения с матерью? Он до
сих пор не понял, почему нельзя было оставить его,
пятилетнего, пусть с оборванной и пьяной, но – матерью. Галиматьянов
любил мать. В те годы он не смыслил, каких «туней» она ест и
почему так долго не бывает после этого дома: что такое
«туне-ядка», уразумел лет в десять, – но как мог, помогал, когда
она жила неподалёку: на ближайшей городской свалке. И в
пятнадцать впервые напился, узнав, что «её тут надысь мусоркой
задавило». С того дня основным для Галиматьянова стало
здоровье «ба»: она с трудом перенесла похороны своей непутёвой
дочери.

…В дверь постучали. Галиматьянов дёрнулся и зачем-то схватился за
стакан. Крепко сжимая его в потной руке, затих. Постучали
снова.

– Хто? – спросил хрипло, с недоумением вслушиваясь в свой голос.

– Гости! – бодро ответили снаружи.

– Костей не ем, – мрачно пошутил, косясь на вход. – Иди по-доброму.

С той стороны помолчали. Галиматьянов осторожно поставил стакан на
край стола: чтоб удобней было схватить и бросить, если что.
Он слышал, как переминается с ноги на ногу непрошеный гость,
как хрустит нервно пальцами. Не выдержал, встал, подошёл
ближе.

– Ну… – произнёс угрожающе. – Кому сказал, иди по-доброму?

За дверью неловко кашлянули:

– Я… это… Поздравить пришёл. С рождением.

Галиматьянов оторопел. Недоверчивым взглядом попытался просверлить
дыру в облезлой двери. Не вышло. Тогда он решил схитрить.

– Ну-ка… Скажи ещё чего-нибудь! – попросил, надеясь узнать голос.

– Ты б пустил, что ль, – послушно раздалось в ответ.

Галиматьянов задумался. Сгорбившись, он стоял и честно перебирал в
уме все известные ему «разговоры» бывших знакомцев. Похожего
не находилось. Хотя… Был один вариант – подходящий. Но уж
больно нереальный. Галиматьянов ему не поверил. И потому зло
пообещал:

– Не свалишь, гостинец, – морду набью.

«Гостинец» прерывисто вздохнул – как всхлипнул, потоптался с минуту
и – свалил. Галиматьянов сдержал желание полюбопытствовать,
не оставил ли чего на пороге незваный человек – ему этого не
надо было. Он от подарков давно отвык. Как и от гостей.
Было время – злоупотреблял. Шумные компании, дорогая выпивка,
дары – с угодливым размахом…

«Примите, дорогой наш Георгий Кузьмич, эту редчайшую китайскую вазу!
Вот документики: ей не меньше семисот лет. Нет-нет, ну что
вы! Какое безумие?! Это от нашего коллектива, так сказать!»

А в «коллективе» и было-то пять человек. Галиматьянов сморгнул
наваждение. Что-й-то не то с ним сегодня творится. К чему прошлое
ворошить? Он прошёл к столу, тяжело ступая по холодному
полу, и присаживаясь на заляпанную чем-то жирным табуретку,
неловко двинул локтём. Стакан, забытый на краю, покатился по
столешнице, но не упал, а завис, на две трети выступив над
полом. Галиматьянов несильно стукнул по столу кулаком. Стакан
не сдвинулся ни на йоту. Стукнул погромче. Никакого
результата. Обозлился и долбанул так, что подпрыгнула бутылка с
самогоном. Обыкновенный, «двухсотгранёный», стакан лениво
шевельнулся и кувырнулся вниз. Галиматьянов с интересом нагнулся
посмотреть: что-то звона не слышно. Стакан, как ни в чём ни
бывало, стоял рядом с уродливой ножкой обшарпанного стола.
Галиматьянов довольно ухмыльнулся. Вот так же и он: его сгоняли
– он держался, его сбрасывали, а он вставал. Но однажды
подняться не дали…

«Сожалеем, господин Галиматьянов, вас обманули: этой вазе никак не
больше двух лет. Конечно, и речи быть не может, чтобы выдать
ссуду под такой залог. Ещё раз, уважаемый: от души
сочувствуем, но ваша «документация» на древность – чистейшей воды
подделка! Придётся обратиться вам по другому адресу».

Обратился – на свою шею. Еле ноги унёс. Жена ультимативно заявила,
чтоб о продаже коттеджа даже не заикался. А куда деваться?
Деньги-то нужны! Ещё хватило ума не кланяться мафиози. А то бы
где сейчас был? Там же, где друг Розов: в предбаннике ада,
в ожидании своей сковородки. Розов-то всё и затеял, за его
спиной провернул, помощничек. От этой сделки за версту несло!
На ней и погорели. «Коллектив» разбежался в панике, фирма
обанкротилась. Розова подстрелили у подъезда: не расплатился.
А он, Георгий Кузьмич Галиматьянов, без пяти минут (ну,
пусть без получаса!) нефтяной магнат, депутат городской Думы,
вынужден был публично признать свою несостоятельность.
Работать устроился лифтёром, чтоб не на виду у людей.

Размышления пришлось прервать: в дверь снова постучали. Галиматьянов
выпрямился (а он так и думал – согнувшись, глядя на
стакан), и с места гаркнул:

– Зашибу гада!!!

– Ну и шибай! – был неожиданный ответ. Причём дверь ответствовала
тем самым, слабо знакомым, но почти нереальным голосом,
которому Галиматьянов не поверил в первый раз.

Георгий Кузьмич решил от сомнений избавиться. Он тяжело, опираясь на
грязный кулак правой руки, поднялся и нетвёрдой походкой
направился к выходу.

– Чего надо-то? – поинтересовался снова – так, на всякий случай.

– Открывай, – хмуро посоветовал пришелец.

И Галиматьянов открыл.

(Продолжение следует)