Проза

Начало

Продолжение

*

Дождь перестал. В необитаемой высоте по-прежнему серело небо, хотя
уже проступали неровные, словно рваные, просветы, из которых
вот-вот должно было вырасти солнце. Но не вырастало,
пряталось; похолодало ещё больше.

Светлана зябко втягивала голову в плечи, надвигала поглубже тонкую
вязаную шапочку и всё равно мёрзла. Она не пошла на работу:
позвонила и сказала, что срочно нужно в институт – наврала,
короче. Ей хотелось что-то обдумать, но она никак не могла
понять – что. Вчерашнее Санькино поведение? Да нет, тут было
как раз всё ясно. Может быть, своё? И что же она сделала не
так? Ушла из больницы, не объяснив – почему? Или, напротив,
зря пришла? Или дело вообще не в этом? Так в чём же?!

Возможно, в том, неожиданно посетила мысль, что ей не хватает
матери. У Александра мать жива – он пренебрегает ею. Как и она
своей – раньше: не замечала, считала отсталой, старой,
назойливой и неумной… Хотела, чтоб оставила в покое, чтоб не лезла,
куда не просят; изо всех сил пыталась вкричать в
бестолковую, по её разумению, голову, что она, Светка, большая, что
воспитывать надо не её, а Вовку, дохляка-брата, занятого
дурацкими детскими играми и ни на шаг не отходящего от маминой
юбки. Получалось, что Вовка прав был в своей безоглядной любви
к матери, в своей ненасытной липкости к её рукам, ласкам,
словам. Он, в силу возраста расставшийся с ней на три года
раньше, чем сестра, а потому и не успевший испортить отношений
подростковым изломом, знал мать дольше, потому что знал её –
лучше. В то время как она, дочь, избегала проявлений
нежности, а всю заботу о родителях сводила к ежедневному, почти
ритуальному, поцелую на ночь, Вовка, этот маленький психолог,
втискивался третьим в родительскую спальню, создавал веселье
каверзными и наивными вопросами, получал огромную порцию
любви и счастья с двух сторон и убирался восвояси, оставляя
взрослых продолжать игру-викторину «Откуда берутся дети?»

Когда в семью пришло несчастье, Светлана посчитала обиженной себя. И
только после того, как поняла, что ухудшающееся с каждым
днём здоровье матери не каприз и не обман, ужаснулась. Но уже
не могла ни пересилить неясного отчуждения, родившегося из
страха привыкнуть и затем потерять, ни – как ни пыталась! –
разрешить любить себя – ей, уходящей без возврата.

…До слёз захотелось к маме. Как непредвиденное следствие обострилась
жалость к Сидоре Валерьевне – «сильной» женщине с
неустроенной судьбой, ещё нестарой, но уже такой усталой от жизни, и
от сына, и даже – так показалось – от самое себя, что
невольно возникла безотчётная потребность помочь. Погода
ухудшалась. Бил в спину ветер, под ногами всхлипывал март, сорными
ручьями плакала весна; неожиданно, ни с чего, вспомнилась
недочитанная накануне книга. Светлана не знала, с какой водой –
дождём нахлестало или просто ноги промокли – впиталась в неё
эта в высшей степени дерзкая мысль, только решила она, как
героиня «Русского леса», пойти навстречу своему страху –
прямо домой к Сидоре Валерьевне!

Едва-едва не помешал Санька: вывернул из-за угла некстати и вдруг;
но торопился очень, глаз не подымал, по сторонам не смотрел;
разминулись. На всякий случай Светлана выждала немного,
походила с полчаса взад-вперёд, даже крюк сделала вокруг дома и
подошла к нужному подъезду с другой стороны: мало ли, вдруг
он вернётся? А ещё – набиралась решимости. Не к Саньке Света
шла – к маме его. Да, именно так – к маме.

Сидора никак не ожидала, открывая дверь, увидеть перед собой эту.
Маленькую, худую, с безвкусными железными кольцами в ушах,
из-за которых то и дело съезжала (а она то и дело поправляла)
шапка. Было не совсем ясно, как на таком узком лице
помещались огромные, вот именно! – с две планеты! – глаза. В центре
межпланетного пространства темнела коричневая точка земного
происхождения – родинка. Обсерваторию в доме Сидора, да,
делать не стала, но звёзды над головой изредка пересчитывала.

– Ты откуда? – спросила она, имея в виду нечто большее, чем просто
прежнее местонахождение гостьи.

Угадала ли Светлана потайной смысл вопроса или ошибочно расценила
его как шутку, только она без труда настроилась на особенную
волну Сидоры Валерьевны и ответила впопад:

– Трудно сказать… Но – к вам.

И снова удивилась Сида: с полунамёка восприняла её мысли эта… В
больнице – чуткая тактичность, сейчас – уму не постижимая
понятливость.

– Проходи-мне-некогда-поможешь, – скороговоркой, без интонации
пригласила она «эту… Свету» в комнату, где лежал Галиматьянов.

Георгий Кузьмич тотчас же нашёл, что ему полегчало и с готовностью,
по-клоунски, вскочил с дивана:

– Вот-вот! Сюда! Сюда-сюда!

Светлана неуверенно остановилась. Сидора насмешливо, с нескрываемым
любопытством наблюдала за обоими: сына им её подавай –
ну-ну, получите! Вот такие, значит, у вашего Саньки… знакомства.

С кухни, раздражённо шаркая растоптанными матерчатыми тапками и
постукивая по полу толстой деревянной палкой, появилась полная,
высокая, намеренно горбатящаяся старуха. Она кратко и тяжело
придавила взглядом Свету, протяжным «О-о!» отреагировала на
зятя, и уже собралась по-хозяйски расположиться на
освободившемся диване, предварительно сдёрнув с него постыдную
тряпку, как Галиматьянов озвучил своё «я»:

– Куды? Моя лежанка! Чё мандибули-то отвесила?! Ась?

И как ни в чём ни бывало завалился на чистые, мягкие,
лимонно-полосатые сидушки.

– Мама, вы ослышались! – кинулась Сида к сошедшей с лица старушке. –
Милочка, забери дурака с собой, постой у подъезда, пока сын
не придёт! Выметайся, изверг, тебе говорят!

Сида в панике заметалась по комнате: то хватая за руки Светлану,
просительно заглядывая ей в глаза, то стягивая Галиматьянова с
дивана, то усаживая мать подальше от скандала. Светлана
изумлённо поднимала брови, но уйти не торопилась, Галиматьянов
не хотел сползать с «лежанки», маме стало дурно в узком
кресле, и она замахала на всех палкой. Сидора вдруг встала
столбом посреди сумятицы и отрешённо сказала:

– Поливает какой… Всё закрыто, и то слышно.

Невольно все затихли и прислушались.

(Продолжение следует)