Проза

Начало

Продолжение

*

Раз в год вся страна носила на руках женщин. И Галиматьянов носил
тоже – свою жену. Она была маленькой и хрупкой, её грех было
не носить. Потом, правда, округлилась: когда Саньку родила,
сына. Пацан получился хлипким, болел постоянно. Галиматьянов
с ног сбился, доставая то одно, то другое лекарство;
Сидориха, жена, потихоньку начала «катить на него бочки»: сначала
маленькие, аккуратные, как бочонки из-под южного вина («Жора,
ты бы пристроил Санечку в оздоровительный лагерь на
курорте»), позже – огромные, неподъёмные, раз в сто больше той, что
стояла врытой в землю на даче у Сидориной матери: туда воду
наливали для поливки огорода. Сида на полном серьёзе
заявила, что пора-де им в Америку податься, или ещё куда пожарче:
на постоянное место жительства. А то «вымерзнет тут Санька,
как огурец зимой на грядке. Да и мне, – добавляла
значительно, – не мешало бы пожить по-человечески! Ты, что ли,
проникнись, Жора, своим положением!» Галиматьянов «проникся»: его
кандидатуру выставили на выборах в Гордуму. Немедленно
понадобились деньги. Санька к тому времени загорал на пляжах
Анкары. Сидорина мать на месте старой деревянной халупы,
обзываемой «дачка», выстроила двухэтажный капитальный особняк, гордо
именуемый теперь коттеджем. Галиматьянов согласился на
авантюру, предложенную Розовым. Розов «ушёл», Галиматьянов
остался. А лучше бы!.. Но он сделал по-другому. Он сделал так,
что его забыли. Работа лифтёром не давала ничего, кроме
горького осознания собственного ничтожества: зачем работать так?
Зачем так жить?

Георгий Кузьмич сходил на свалку, где умерла его мать, постоял,
вдыхая гнетущие запахи воспоминаний, и… зачастил туда – в
прибежище отходов жизнедеятельности человека и государства. Решил,
что хуже, чем здесь, нигде не будет. А значит, не будет и
разочарований, не будет падений с самого верха на самое дно,
не будет ничего из того, что он называл «мутью»: ни денег,
ни усилий по их приобретению, ни предательства. Не будет и
отвратного чувства презрения, которое он испытывал к себе всё
то время, что гнал по жизни свою внутренне слабую натуру.
Маска сорвалась и упала, разлетелась на куски. Обнажилось
истинное, малоприметное, скорее, даже «никакое» лицо внешне
сильного и уверенного в себе бизнесмена. Галиматьянов без
сожалений расстался с прежней жизнью и ушёл в грязные, кишащие
крысами и бомжами подвалы старых домов быстро забывшего его
города. Ещё раз: от него отвернулись все. Сын оттолкнул первым.

…Он мало изменился, разве что вытянулся ещё и чуток вширь раздался.
Глаза всё такие же прозрачные, будто и нет их вовсе. Взгляд
странный: виноватый, что ли? Или жалеет? Кого? Себя? Его?
Быть не может.

– Ну? – решил уточнить Галиматьянов. – Чё надо-то?

– Я поздравить пришёл, – твёрдо сказал гость голосом повзрослевшего
Саньки. – Вот. Подарок возьми.

Он протянул руку через порог, Галиматьянов отшатнулся от длинного,
красиво перевязанного свёртка. Слегка наклонив голову, он
немигающе смотрел в переносицу сына – даже когда тот согнулся,
чтобы положить подарок на пол, к его необутым ногам.

– Ты хто? – спросил беззлобно.

– Па… Отец, батя!

– Ну? Саньк… Ты што ль? – воскликнул, будто сам догадался,
Галиматьянов. – Штойт вспомнил-то?

Санька поморщился, сдержал вздох, сказал чуть слышно:

– Поговорить надо… отец. Я войду?

– Э нет! – тот вдруг живо отскочил и попытался захлопнуть дверь. Но
тут же понял, что не удастся: сын вымахал дай боже и силы
поднакопил достаточно. – Што – ногу, как в кине, просунул, а?
Ты б чаво другого выкинул, а то ведь как – всю кяношную
приблуду в жизнь тащишь!

Галиматьянов, почти оправившись от немого удивления последних минут,
впал в обратную крайность: заговорил быстро, скороговористо
и намеренно «не так». Георгий Кузьмич, он был тот ещё
актёр! Всю жизнь притворялся: как иначе? И он не потерял себя,
что бы там не казалось, в трущобах и подвалах: он помнил всё –
вплоть до манеры улыбаться. Его сын вряд ли подозревал
истину, но заметил поразительно точно:

– Что ты, в самом деле, бомжа-то из себя неграмотного корчишь?

И, не выдержав, брезгливо передразнил:

– Аля последня ума ляшилси?

Галиматьянов не оскорбился, Галиматьянову шутка «пондравилась». Он
хмыкнул, сообщив об этом вслух, и впустил Саньку.

*

…По небу полз огромный серый аллигатор. Он двигался медленно и как
бы нехотя: уродливые лапки истончались на глазах, отрывались
от толстеющей туши и как-то незаметно с нею сливались.

Санька долго стоял, задрав голову, и ждал момента полного
исчезновения монстра. Но неожиданно в нос ему ударила крупная тяжёлая
капля, скатившаяся из глаза чудовища, и пришлось на
мгновенье отвлечься. Снова посмотрев на небо, он увидел, что
аллигатор накрыл собою всё и потерял форму.

«Обыкновенная серая туча, и никакого крокодила!» – несколько вяло
подумал Санька и поспешил обогнать начинающийся дождь.

Он всё-таки вымок, хотя и не очень. Отпер дверь своим ключом,
неслышно вошёл и замер в прихожей.

– …а я очень ревностно отношусь к чужим людям в моём доме! –
донеслось до него раздражённо и надменно.

Немедленно пришло в действие воображение: мать представилась стоящей
навытяжку («говорильник», как всегда, привинчен к уху:
выронить она его боится, что ли?) перед собственной фотографией
в тяжелой рамке, той, что рядом с телефонным аппаратом на
тумбочке в спальне – она там молодая и размера сорок шестого
от силы, а ещё – добрая, улыбается.

– …без разницы! Хорошо, пусть будет ревниво. Так, всё, хватит. Я
надеюсь, вы меня поняли. Александр – не ваш лакомый кусочек! Я
найду, кому его скормить.

Санька услышал, как больно стукнулась трубка, упав на телефон. Он
постоял с минуту, то ли надеясь, то ли опасаясь, что мать
выйдет из комнаты и увидит его, а потом осторожно приоткрыл
дверь и боком протиснулся в образовавшийся проём. По лестнице
сбежал с шумом. По пути обплевал все углы и выскочил на улицу
в ярости.

– У, бл`… – не сдержался и выругался-таки. – Ещё бы отец от неё не
удрал!!! Взяла, и Светку отшила! Нашла «кусочек» лакомый!

Ему было двадцать два, но он всё ещё оставался «Санькой».
Маменькиным сыночком, бунтующим втихаря. Его по-прежнему интересовали
пазлы и компьютеры. Первого он уже стеснялся, вторым
гордился, по праву считая себя КОМПАСом – компьютерным асом. Да, он
вырос, но был по-прежнему бледен и нездоров, хотя и
занимался всю жизнь то бегом, то самбо, а то и в комплексе – всем
сразу. Мать к его «физическим пыткам над своим организмом»
относилась прохладно, но не запрещала, здраво рассудив, что
«лучше уж так, чем как нелюди – колоться». За личной жизнью
сына она следила тщательно: любая девочка должна быть не иначе
как с ярлычком от Версаче, а то и сама – «маде ин…». От
армии Саньку отмазали с умом: предусмотрительная маман вложила
деньги в образование, резонно объяснив любопытствующим
соседкам, что «чем уж вбухивать бешеные «бабки» в военкоматы,
пускай уж так – по-хитрому! – учится, да и ладно. А там, глишь,
и женится – на ком надо!»

– Да лучше бы я в армию пошёл!!! – гаркнул Санька в прорвавшееся
небо и, сгорбившись, пошёл прочь.

Деньги у него были. Мысль об отце не отпускала. Ещё сам не сознавая,
что надумал, он зашёл в «Марс», огромный торговый дом –
дорогой и престижный, долго ходил между стеклянными витринами,
разглядывая часы, картины и «мобилы», а потом вдруг, как
вкопанный, встал, увидев телескоп. Такой суммы у него не было;
зато оказалась другая, как раз подходящая для того
необычного подарка, что он сходу выбрал и без раздумий купил:
серебристо-серой подзорной трубы с выдвижным окуляром и
мини-штативом в придачу. Раньше, Санька помнил, отец был мечтателем: он
любил звёзды и говорил, что если бы жизнь сложилась иначе,
он стал бы лётчиком. «Лётчиком, а не бандитом», – всегда
добавлял он с горечью. Но жизнь сложилась именно так, как её
выкладывали обстоятельства, сам отец, его жена и тёща. И он –
Санька. Сколько ему было, когда отец унизился (да-да, так он
расценил это) до лифтёра? Пятнадцать? Шестнадцать?..
Достаточно. Для того чтобы хоть что-то понять в той скверной,
дурно пахнущей истории. Он и понял – на свой лад. Отец-депутат
или папаша-ремонтник?! Да ни фига?.. Так он ему и сказал
тогда: «Да на фига мне твои взгляды на жизнь?! Юга теперь
накрылись, армия светит. А ты всё: «Зачем так жить?» Вот и я о том
же! Зачем ты так жил?»

(Продолжение следует)