Проза

Начало

Продолжение

*

…Словно тисками сдавило виски. Света потрясённо слушала, как глухо
воет Санька, как не Санькиным голосом кричит: «Прости, ба, прости,
прости, ба!!!» – и как Сидора Валерьевна срывающимся шёпотом диктует
в телефонную трубку адрес. Она вздрогнула от лёгкого прикосновения:
Галиматьянов взял её за локоть и мягко подтолкнул к упавшей:

– Ты же медработник!

– Я? Я не… не практиковала! – Светлана оторопела, но уже подбежала
и решительно отодвинула в сторону Саню.

Перевернула старушку на спину, дрожащей рукой попыталась на сонной
артерии нащупать пульс. Пульса не было. Растерялась. Услужливая
память тотчас же кинула спасательный круг в виде занятий по оказанию
первой медицинской помощи. Почти машинально нанесла сильный удар
по груди бездыханной женщины. Проверила пульс. Ничего. Ещё удар.
Хруст рёбер. Непрямой массаж сердца… Есть! Сердцебиение! С улицы
в окна – вой сирен. Реанимация. Только она так быстро может приехать.

– Встречайте! «Скорая»! – крикнула всем.

Галиматьянов моментально увёл сына в зал, Сидора, в чём была,
выскочила на улицу. Светлана трясущимися пальцами искала на шее
у нежданной пациентки слабо бьющуюся жилку. Неизменно находила.
Тогда от самых кончиков пальцев и до самой макушки растекалась
по её венам горячая волна чего-то нового, ранее неизвестного,
волнующего и ужасного одновременно. Она только что спасла человека.
Как Бог, вдохнула в него жизнь. Вероятно, это и была Божья воля,
Его милость – выстраданное прощение за маму.

…– В том, что вы делали в первые минуты, виден настоящий профессионализм,
– со всей весомостью, на какую был способен, говорил пожилой реаниматолог.
Светлана, ссутулившись, стояла у окна и плакала. – Возраст, давление,
тромб! Сахарный диабет… Удивительно, как вам вообще удалось запустить
её сердце на эти четыре часа!

– Не надо было, наверное… – измученно шепнула Света, оборачиваясь.
– Они так смотрели на меня… и она так кричала,
когда вы сказали им. Как будто это я… своим ударом… убила её.

– Ну-у, знаете! Так можно, чёрт знает, до чего договориться! –
с неподдельным возмущёнием протянул доктор и на полном серьёзе
скомандовал: – Вытри слёзы и марш в ординаторскую! Институт тобой
гордиться будет. Я сказал!

У стены, в другом конце коридора, почти сливаясь с его голубым
больничным фоном, стояла Сидора. Её глаза были сухи, но, выдавая
повышенное давление, нездорово горели щёки и часто вздымалась
грудь. Санька сидел на кушетке, безучастно разглядывая пол. Галиматьянова
поблизости не было. Света шла за строгим врачом, стараясь ничем
не выдать своего присутствия. Но Санька вдруг поднял голову, а
Сидора Валерьевна откачнулась от стены. Они ничего не сказали,
однако посмотрели всё тем же, двойным и долгим, обвивающим взглядом.
Реаниматолог затылком ощутил тяжесть груза, давящего хрупкую девушку,
которая бесшумно скользила следом. Резко остановился.

– Мои соболезнования вам, – повернулся он к измождённой женщине
с воспалёнными глазами и её внешне невозмутимому сыну. – Я врач,
я ко многому привык. К горю, увы, тоже. Но скорбь вот этого человека,
– он кивнул на сжавшуюся Свету, – меня зацепила. Надеяться и быть
уверенным, что спас кого-то, а потом узнать, что все усилия напрасны…
Это – страшно. Девушка ни в чём не виновата.

Сидора поджала губы. Отвела взгляд. Промолчала. Санька прерывисто
вздохнул и тоже не ответил.

*

Георгий Кузьмич не поехал в больницу. После некоторого, вполне
трезвого раздумья отправился в подвал: в родной, как звал его,
«поддом». Мама живуча, – рассуждал он, – слегка попугала
народ, ну и успокоится. Куда денется – выживет! Та ещё… шапокляк!
«Цыплёнка жареный, цыплёнка пареный! Цыплёнка тожа хочит жить-жить-жить-жить-жить!»
– пела когда-то, и смеялась, зубы жёлтые скалила на его пугливую
оторопь. И сжимала штаны его, и мяла плоть, с вызывающим бесстыдством
проницала в расширяющиеся зрачки молодого своего зятя. Пьяный
бес однажды попутал Георгия Кузьмича.

Года, поди, ещё не прошло, как с Сидорой он поженился. Санька
только в зачатке был. В гости они однажды попали – оч-чень удачно.
Напоили их, накормили, спать уложили: его и Сиду на постельку,
потому как пара они семейная, молодая, к тому же в положении,
а маму – женщину всё ещё на ту пору крепкую и жаркую – на полу
неподалёку. Матрац, одеяло – всё, как полагается. Но, видимо,
мамо обиделась. Сходил Галиматьянов на утре в туалет
по нужному делу, назад по чужому пространству с трудом добрался,
рукой на ощупь кровать определил, да и на местечко своё возвернулся,
к жене покрепче прижался. Та обняла, коленом в пах упёрлась. Показалось
ему – тесновато вроде! Он снова – рукой, на всякий случай – шлёп-шлёп,
моя ли рядом? И как в прорубь провалился: не моя!!! Глаза раскрыл,
головой мотнул, и, не дыша – кто же?! Тёща. С пола, значит, наверх…
И, значит, чёрт, не спит! Помалкивает!

Кто её знает, чего она хотела… Но Георгий Кузьмич помнил, что
очень тогда растерялся, слез к едрене фене с кровати да на полу
улёгся. А за завтраком мамо, как он, заикаясь, назвал её прилюдно,
впервые озорно подмигнула и незаметно для других сложила фигу.
Большой палец её очень высоко выступал над остальными. Жорик от
досады покусывал губы, но понял, что его полудрёмное достоинство
оценили по достоинству. Жизнь постепенно менялась.

(Продолжение следует)