Проза

Начало

Продолжение

*

– Я был депутатом, – упрямо повторил Георгий Кузьмич. – И я хучь щас
докажу, как решают вопросы в высших кругах!

Стены вытрезвителя вновь сотряслись от хохота. Больше часа
Галиматьянов гнул своё, несмотря на явное несоответствие слов и
обстановки. К «умеренно пьющим» дружкам добавились вусмерть
пьяный старик-попрошайка с площади Свободы и три разнокалиберных
мужика: один со страшными синяками в пол-лица, два других с
хорошо помятыми боками, грязные и лохматые, оба едва одетые.
Галиматьянова пробило на откровенность, он рассказывал о
своей прежней жизни, а ему, как и раньше, не верили. Ржали
лошадиным смехом и мочились чуть ли не в лицо. Георгий Кузьмич
не замечал издевательств, что-то случилось с его сознанием:
он говорил почти что для себя, как будто рядом никого не
было.

– Да. У меня вот присказка была, я её из прогноза погоды упёр: «В
высоких слоях атмосферы температура резко понижается». Во где
правда! – Георгий Кузьмич тяжко вздохнул. – Чем выше, тем
прохладнее, чем плотнее слои, тем меньше воздуха… Вам всё
бред, а у меня там жизнь потерялася, в слоях этих грёбаных! Я ж
на пониженной температуре карьеру сделал! И жена застряла в
атмосферном холоде! А ведь она, как и я, из низу, да всё
кверху рвётся: дачи, деньги, заграница. Парню, Саньке маму,
мозоль в мозгу натёрла этикеткой импортной! Я ж следил за ним,
как жили вместе, а уж потом до него ли было? Самому вдовица
помогала: я в подвалах новичок был. И где, вы спросите,
теперь та баба? Спилась на хрен, стены свои за пол-литра
продала! А какая бойкая была, меня к себе звала. Жаль, бездетная. А
у меня сын. Спасать пришёл. А я что? Свалил подальше. Эх,
я-а!..

Пьяный гогот давно стих, мужики сидели, уставив взгляды в пол:
каждый о своём думал. Старик у стены на бок привалился – уснул.
Галиматьянов встал, в угол отошёл, нужду справил. Вернулся,
сел, скрестив ноги, и замолчал надолго. Потом спохватился
будто, что не довысказал главное, и торопливо, не заметив, что
рядом пьяно похрапывают, заключил:

– Слова? Что – слова? Я слов немало знаю, по большей части умные.
Счастья от них нет. От правильности речи только «высоким
слоям» удовольствие, народ же по-простому разговаривает, и часто
– матом. Не ругается – говорит! Все об этом знают. И ничего
не делают. А я депутатом был. И нищим тоже. Во власть идти
надо либо с золотой душой, либо с ржавою: не то совесть
зажрёт, а сквозь ржу-то она проскочит, и там уж – как хочет!

Георгий Кузьмич ещё бы поговорил, да сон сморил и его. Проснулся он
поутру, когда дверь тяжело открылась, обозначив на пороге
дежурного по пьяным.

– Галиматьянов! Слышь? На выход, пошустрей!

Дверь нетерпеливо поскрипывала ржавыми петлями, дожидаясь, пока
равнодушный к освобождению Георгий Кузьмич подымется на ноги и
неторопливо пройдёт в образовавшийся проём. Никто не
посмотрел ему вслед и не пожелал удачи. Тем не менее, удача ждала за
углом. Галиматьянов шарахнулся от неё, как чёрт от ладана.
Сидора, демонстративно зажав нос, откровенно усмехнулась на
эту, столь естественную для мужа, реакцию. Они всё ещё
числились в браке.

*

…– Ты, поди, селёдку-то, пока дно не увидел, лопал?! То-то оно!
Совсем не человек стал! Лежи, уголь принесу. Навязался, я, дура,
приняла!

Сидора в растерянности не знала, что предпринять: Галиматьянову –
сытому, чистому и переодетому – было плохо. То ли оттого, что
наелся он жирной заморской селёдки в заковыристом каком-то
соусе, то ли всё перенесенное за сутки так сказалось на его
здоровье, но лежал Георгий Кузьмич на диване, наспех
прикрытом выцветшим каньёвым покрывалом, на лицо – зелёный, а судить
по шее – красный. Санька сидел рядом и молча переживал. Он
ещё не оправился от собственного потрясения, когда на обходе
лечащий врач на полном серьёзе раздумывал: «передавать
кой-куда данные или пока погодить», что, если честно, в большей
степени зависело от размера денежного вознаграждения, чем от
непосредственного поведения «больного». Размер порадовал, и
Санька благополучно выбрался из передряги с «нестандартной
клиникой».

Сида спешно принесла пачку активированного угля, торопливо
поотрывала таблетки и, сложив их в ложку, подала мужу. Стакан с водой
держала наготове.

Галиматьянов осторожно поднёс ложку ко рту, вытянул губы, собираясь
вобрать в себя её содержимое, но вдруг передумал и без тени
улыбки спросил:

– А ты не отравить меня вздумала?

Она так и ахнула!

– Дурак! Ну, какой же дур-р-рак!!! – выкрикнула и швырнула стакан
прямиком в руку, сжимавшую ложку.

Таблетки посыпались, покатились на пол. Санька бросился подбирать.
Галиматьянов усмехнулся, стряхнул с брюк воду и мгновенно
преобразился.

– Дурак не я, дура ты. Жизнь тебя не научит, – сказал он просто. Но
эта простота сразила Сиду наповал: она, сама того не желая,
навзрыд заплакала.

Санька собрал все таблетки до единой и сложил на столик.

– А ну-ка, подай-ка их сюда! – велел Галиматьянов тут же. – Не
огоньку, так угольку! – пошутил неловко и, не дожидаясь, пока
начнут отговаривать, приподнялся, сгрёб все десять штук в
заскорузлую ладонь и, не глядя, кинул в рот.

– Они ж с пола! – прогундосила Сидора сквозь слёзы.

– Так что ж? Иль жалко стало? Помирать-то не у тебя буду, – почти
весело сказал Георгий Кузьмич, тщательно вытер губы и хотел
встать, да Санька не дал, удержав за плечо.

– Вы тут поговорите пока, а мне… надо… Позвонить надо, – придумал на
ходу и выскочил в прихожую.

Какое-то время постоял, отрешённо вперившись глазами в стену, не
пытаясь даже уловить смысла заметавшихся промеж родителей слов,
потом неуверенно подошёл к телефону и набрал номер.

– Мне Свету, здрасьте. Где? Да так. Ладно.

На секунду задумался, обеспокоенно сдвинул брови, после чего
заглянул к родителям, выяснявшим, кто кого чем не устроил, и
негромко сказал-попросил:

– Не уходи, я скоро, ага? Мам, ладно?

Сида смешалась и не откликнулась, Галиматьянов смешно и невпопад, с
расстановкой ответил:

– Курить – буду, но пить – не брошу!

Санька беззвучно повернулся и вышел.

Сидора вздрогнула от удара входной двери, опустилась на диван рядом
с мужем и горько прошептала: «Господи, за что всё это?!»

Георгий Кузьмич промолчал.

(Продолжение следует)