Проза

Начало

Продолжение

*

Санькина мать, Сидора Валерьевна, а проще – Сида, задумчиво
разглядывала лужицу в прихожей. Почертила её тапкой. Санька был
дома. Когда же это? И почему так незаметно? Ничего не сказал и
смылся. Вот именно: смылся. Она сотворила из лужи чёрта:
провела ногой две линии вверх – рога! Возможно ли, чтоб он
слышал разговор по телефону? Вполне. Потому и удрал? Ну что ж…
Пусть знает, что у него за мать и что у неё на уме. Полезно
иногда. Чтоб не строил больших иллюзий на тему любви и брака.
Не для того она собой и бабкой жертвует, чтоб он дарил
богатство нищенке из деревянной хаты. Да у них дача была во сто
крат лучше, чем домишко этой Светы! Да-а… Коттеджик пришлось
продать, а какой отгрохали! Весь в отца Сашка, неумеха! Ни
за себя постоять, ни правильный выбор сделать!

Сидора оставила лужу в покое и пошла в зал. Остановилась на пороге
и, сама для себя играя равнодушие, тщательно скрывая тайное
удовольствие, окинула взглядом почти двадцатипятиметровую,
оригинально, с её точки зрения, обставленную комнату.
Пользуясь высотой расположения квартиры (шестой этаж), Сида
отказалась от традиционных портьер в пользу растительного украшения
окон. Цветочные «берёзки» крепились по бокам пластиковых
рам, нависали сверху, образуя почти сплошную, вертикальную
лужайку на стекле. В комнате из-за этого было темновато.
Недостаток освещения компенсировала люминесцентная лампа под
подоконником, она горела круглосуточно. Это была прихоть мамы –
Санькиной бабушки, которая боялась темноты.

Прямо посреди зала стоял фонтан. Работал он от электричества, к
стене от центра по полу струился провод. Обязательный для
гостиной диван расположился рядом в несимметричном окружении
кресел-близнецов. Зона отдыха помечалась, к тому же, ковриком. На
стене, в непосредственной близости от выключателя,
располагалась массивная картина лже-Пикассо. Журнальный стол,
заваленный кассетами, почти подпирал её тяжёлую позолоченную раму.
В углу, ближе к узкому мебельному пеналу, пристроилась то
ли вешалка в виде русалки, то ли русалка в виде вешалки:
деревянная фигура бледно-серого цвета с воздетыми вверх руками и
загнутым вбок хвостом. На хвосте висела мамина шляпа от
солнца, небрежно брошенная в конце прошлого августа. На обеих
руках русалка держала платки – тонкие шёлковые и простые
ситцевые. По другую сторону пенала, на тумбе, неуютно чувствовал
себя телевизор: ближайшее кресло было повернуто к нему
спиной. Сида только собиралась осчастливить собой это кресло,
как в прихожей и, одновременно, в спальне двойным звоном
зашёлся телефон.

Почему-то она вздрогнула. И растерялась, не зная, к какому из
аппаратов броситься: телефон в коридоре был почти неисправен, а до
спальни ей добежать показалось нелегко. С неизъяснимым
чувством она сняла трубку и, уставившись на лужицу в прихожей,
испуганно сказала:

– Да?..

Никогда прежде Сида не думала, что может быть так страшно. Она даже
не сразу поняла, в какую именно клинику хотят везти её сына.
А когда вникла, решила, что над ней издеваются.

– К-какая? Да я самих вас туда упеку!!! – завизжала она в трубку. –
Я ща враз вычислю, ФСБ подключу! откуда звонят!!!
Недоразвитые! Выродки!

– Чё шумишь-то? – неестественно близко прозвучал вдруг мягкий
мужской голос, и Сида ещё в запале выкрикнула:

– Ничего! – но тут же и осеклась: только что сочувственно и вежливо
с ней говорила девушка.

– Это кто? – спросила со смесью удивления и страха.

– Никто, – уже раздражённо ответил голос и вырубил связь.

Сидора так и застыла с трубкой в руке… Лишь через четверть часа
догадалась вернуть её на место. Ещё через пять минут стала
лихорадочно собираться.

*

А Галиматьянов попал не туда. Галиматьянов попал в «обезьянник» –
без больничных простыней и с парашей в углу. Но ему это не
впервой было, так что он неплохо выспался. Бока, правда,
почему-то болели, да в голове темень шумная ночевала, но Георгий
Кузьмич не захотел думать, отчего так, и попробовал
вспомнить, как он тут очутился. Вспоминалось с трудом. Из пустоты
возникали совершено посторонние мысли, к делу отношения не
имеющие. Например, о Саньке. «Эт маво сына так зовут», – доложил
он двум умеренно пьющим (так отрекомендовались)
сокамерникам, когда те в непонятках уставились на него, рассуждавшего
вслух.

«Вот я, дружбаны, и говорю, – продолжал «приватную» беседу Георгий
Кузьмич, – причём здесь Санька? Это мне как отцу не совсем
ясно. Но с другой стороны, он, видать, при чём-то, или даже
при ком-то, возможно, даже, при мне! Ну, то есть – я об нём
говорю, что он – при мне, понятно, да?!» Дружбаны
послушали-послушали да спать полегли. А Георгий Кузьмич стал себя
обглядывать. Грязный он был – не описать! Видно, где-то в грязи
валялся. Да вроде, – думал, – и не пил вчера? Да вчера ли? И
что такое: не помнит ничего?! Аля последня ума ляшилси?

Тут Галиматьянов замер: фраза была не его. Так сказанул ему Санька,
когда заявился в гости – в подвал. Сын Санька – в подвале?!
Галиматьянов втянул носом воздух и зажмурился. Он вспомнил
всё. Как били – тоже.

…Вокруг собиралась толпа. Стояли, смотрели. Молча стояли и долго
смотрели, как молодой парень и не очень молодой мужик исполняют
в грязи эрзац жуткого шаманского танца: с перекатываниями,
с подвыванием, визгом и воем, с расцарапыванием лиц и
выдиранием волос. Последние два пункта были обычным делом для
древних шаманок-старух, но уж никак не для особей мужского пола.
Возможно, именно это обстоятельство так смутило одного из
зевак с говорливой совестью, что он, низкий, плотный, с
бычьей шеей и глазами-дулами, словно по обязанности выйдя из
толпы, со словами: «Ты, козёл, чво с парнем сделал?» – двинул
ногой в живот Галиматьянову. Георгий Кузьмич бывал бит не раз
и – больно, но тут он сжался и затих: стало страшно. За
собственным криком он не слышал воплей сына, он вообще не знал,
что тот кричит. Теперь он понял даже – что, хотя голос сына
стал беззвучным.

Первый удар последним не был: в помощь сразу подоспели трое, и
Галиматьянов сполна получил за всё, что успел нашептать в
поднебесье Санька.

(Продолжение следует)