Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Часть первая

Записки гувернера, тетрадь

Начало

Продолжение

10.

Вивьен – помятая и заметно припухшая лицом – предстала передо мною
на пороге своей (примерно такой же затхлой, как и моя)
квартирки в весьма сомнительной компании полуодетого
смазливенького малого с длинными и давно не мытыми волосами. «Крамольный
художник», – решил я. Тот, морща веки с густою рассадой
ресниц, молча взирал на меня (я, вероятно, был еще бледен и тоже
выглядел не лучшим образом: история с мячом доконала мои
нервы), покамест Вивьен – бескомпромиссно поправив ворот
черного японского халатика, под коим, разумеется, не было ничего,
кроме ее слегка потасканных, но все еще чудных прелестей –
не сказала:

– Алеша, мы увидимся позднее.

Вскоре, приятно измученные друг-другом, мы с Вивьен уже обедали в
кафе «У Проханова» (забавное, но вряд ли предвещающее
какое-либо счастливое событие, совпадение). Кафе было средней руки,
даром что щедро протопленное. Отрадно было и то, что тут еще
тихонько подавали спиртное, повсеместно запрещенное на
время мобилизации.

– Вивьен, сколько смертей ты видела в своей жизни? – безапелляционно
поинтересовался я, закусывая швейцарским сыром здешнее
пойло, именуемое у них «бургундским вином».

– Только одну. Когда убила своего отчима, – спокойно, без тени
улыбки проговорила Вивьен; и было непонятно: шутит она или нет. –
Мама вторично вышла замуж за бухгалтера по фамилии Лупко;
хорошо хоть сохранила фамилию моего отца: уж больно жалко
звучало это Лупко. Да и сам он был пьяницей, первосортной
мразью. Я его терпеть не могла. Когда мне было девять…

– Забавно. Забавно, – поспешно оборвал я ее излияния, предчувствуя
длинную и к тому же насквозь выдуманную (а на это у меня нюх
особый) историю. – Ты частенько тут бываешь?

Вивьен поглядела на меня с грустью обожания – так, как смотрит на
хозяина из-под стола несправедливо наказанная собака.

– Я тебе совсем неинтересна, правда, – скорее констатировала, чем
спросила она. – Вивьен ощущает здесь нечто родственное ей, –
объяснила Вивьен; порою она любила говорить о себе вот так: в
третьем лице.

– Не твой ли папаша основал кафе? – предположил я и сразу же понял,
что неосторожно нанес ей еще одну рану.

– Мой отец умер на каторге… – потухшим голосом произнесла Вивьен. –
Есть кокс? – сменила она скользкую тему, отправляя в свой
маленький, «оживленный» черной помадой, ротик кусок ростбифа.

– А Жана, самого по себе, тебе мало? – я осклабился, приподнял брови
и заморгал ресницами, пародируя самодовольного ловеласа.

Она бросила на меня туманный взор и проговорила тягучими кошачьими обертонами:

– Вивьен невыносимо соскучилась, изнывая по этим зеленым иноземным глазам.

– Весьма витиевато, Вивьен.

– Так как насчет кокса?

Ее манерная грубость вполне гармонично перемежалась с «высокими
порывами» экзальтированной барышни: все это, впрочем, была
только пыльца на крыльях редкой бабочки, всего лишь налет пудры
на ее душе – душе, действительно, ранимой и одичалой. В
масках же Вивьен была способна перещеголять и меня – личину
личин. Наше отличье состояло в том, что мне нравилось становиться
водою, принимающей форму любого объекта, а у бедняжки
Вивьен не было иного выхода – метаморфозы являлись ее защитой и
от мира и даже от собственного страха.

– Есть немного для моей кокаинеточки.

– Вивьен не нужно много. У нее совсем маленькое сердце. И его
постоянно жалит Жан, – она в очередной раз достала длинную свою
сигарету, заправила в модный дамский мундштук, выудила спички.

– Жан больше не будет, – я мягко отобрал у нее коробок и дал ей прикурить сам.

– Жан-грубиян сделался хорошим?

Наш диалог все убыстрялся. Мы словно бы состязались в извечном бою
мужского и женского начала. Состоянье непрекращающейся войны
между ее слепой любовью и моей почти мистической властью над
ней – вот то, что всегда возбуждало меня в отношениях с
Вивьен. Сладостная дрожь этого противостояния и была основой
нашего союза. По крайней мере, так считал я.

– Grossier Жан опять сделает своей Вивьен хорошо, – я положил спички
на столик, а взамен протянул ей серебряную коробочку с
волшебным демоном внутри. – Не заглянуть ли тебе в «дамскую»?

Вивьен, не меняя выражение лица, поспешно спрятала мой дар в кожаный
ридикюль и сказала:

– Сперва пусть Жан расскажет своей малышке Вивú, с кем он провел эти
две недели без нее?

– Ну… – я состроил вид, что припоминаю. – Прошлой ночью, к примеру,
меня навестила одна австрийская принцесса… не запомнил имя –
только цифру: четвертая. У меня-то она была первая – я
разумею, из принцесс. Мм… а неделю назад, кажется, заходила одна
герцогиня…

Тут столик наш навестил официант с несмываемой улыбкой манекена. Он
играл радушие, кое мы непременно должны были купить. Он
сменил пепельницу, переполнившуюся пеплом и грустью Вивьен,
после чего заученно и с отточено вежливым напором осведомился:

– Закажете даме что-нибудь еще?

– Да, разумеется, – сказал я. – Пожалуйста, эликсир любви из Чаши Грааля.

Манекен ничуть не смутился и уточнил:

– А если более прозаично?

– Принеси еще бутылочку той «бургундской» мочи.

– Между прочим, – с долей обиды проговорил официант, – мы в
некотором роде делаем вам одолженье, что вообще подаем спиртные
напитки.

– Сделай одолженье, исчезни, – раздраженно попросил его я и тот
покорно растворился в пространстве. – Лизоблюду рассуждать не
положено, – прокомментировал я свою выходку, обращаясь к
бедняжке Вивьен, готовой провалиться за меня сквозь пол.

– Вивьен тоже уходит, – моя королева декаданса резко встала и
отправилась в царство белых грез.

11.

Что было после, помню довольно-таки туманно. Мы с Вивьен, похоже,
переусердствовали как с вином, так и с кокаином. К вечеру мы
каким-то бесом очутились на странном богемном вечере. Смутно
припоминаю полутемный цокольный зальчик, заполненный
галдящим интеллектуальным отрепьем, граммофонною музыкой, кромешным
папиросным дымом и, кажется, даже местами заплеванный.
Публика, разумеется, вся этакая: непризнанные гении всех мастей,
рафинированные светские дамочки, институтки да проститутки
и, само собою, нервозные, ожесточенно говорливые
революционеры (со многими я был на короткой ноге). Мы с Вивьен –
особенно в таком невменяемом состоянии – вполне вписывались в
бредовую атмосферу сего вертепа. Моя пошатывающаяся спутница уже
обменивалась приветственными поцелуями направо и налево. Я
пожимал руки призракам и полз сквозь дым далее. Вокруг
кружились черные губы женщин и черные же круглые очки мужчин, кои
(очки) смотрелись весьма забавно в не отапливаемом подвале,
объятом снаружи метелью.

Центром основного внимания публики был, как я понял, совсем еще юный
плюгавый еврейчик в кожанке. Он визгливо – и как будто бы
даже намеренно картавя – вещал прямо с огромного стола, на
котором стоял кривыми своими ножками, окруженный сонмом
мистически мерцающих свечей:

– Ядовитая гидра царизма – с ее тоталитарной эксплуатацией нашего
общего народного тела, а главное, ума, эксплуатацией и
теологической в том числе – легко утопит в крови оголтелых детей
революции: не способных к стратегической мысли рабочих,
превращающих стачки в кровавое побоище; свирепствующих понапрасну
крестьян и вовсе дезорганизованный, пусть и симпатизирующий
отдельными элементами делу революции, средний класс. Долой
обскурантов! Нам необходим новый и четкий догмат! Жалкие
попытки идеологического просвещения масс – не более чем
политический плеоназм, заедающий граммофон смысла, не доступного
вовсе простому народу: крестьянству и рабочему классу. Так
разрубим же этот гордиев узел!

– Это, случайно, не Ленин? – спросила у меня какая-то иссиня-бледная
дама с сумасшедшим взором, направленным сквозь меня. Вивьен
ревниво покосилась на нее.

– Мне думается, – предположил я, – этот человек – медиум. И он
общается с астральной Ленинской сущностью.

– Я так и подумала, – дама отстранила меня трясущейся рукою,
декорированной синей перчаткой, и в медленном трансе прошествовала
поближе к оратору. Тот меж тем самозабвенно продолжал
распалять зал и самого себя:

– Мы денонсируем как режим затхлой монархии, так и самодовольного
либерализма, перепродающего втихаря мировому капиталу
Россию-матушку! Путь западников не для нас! Не по пути нам и с
нынешними эсерами: правыми ли, левыми, не суть важно. Бесцельные
и неупорядоченные акции эсеровских бомбистов ведут лишь к
разброду и шатанию в революционных рядах. А еще страшнее
погрязнуть в чудовищных ошибках, в лже-социал-демократии!.. –
оратор тяжко закашлял в платок, отдышался и захрипел уже
срывающимся голосом:

– Нам следует отвергнуть, как диалектику, так и метафизику, после
чего мы воздвигнем на окончательной могиле умствования,
претерпевшего полное идеологическое банкротство, новое ученье –
ученье об отсутствии ученья. И имя ему – Простота! А путь его
– Революция! Револю… – внезапно ноги крикуна подкосились, он
исступленно закатил глаза и вдруг рухнул со стола прямо в
чьи-то заботливые руки. Послышались встревоженные возгласы:

– Доктора!

– Дайте ему воды!

– Бедолага. Он всегда так переживает. К тому же Осип осип, –
сочувственно проговорила Вивьен.

– Кто это был?

– Последний романтик среди большевиков. Его оружие – словесные бомбы.

– Похоже, он сам на них подорвался, – констатировал я.

– Такое с ним бывает. Взрывает-то не там. Осипу бы в народ…

– А это что же, не народ, Вивú?

– Ну какой же это народ, Жан. Это все умное дурачье, сливки. Их скоро сольют.

– А мы с тобой, что ли не сливки?

– Еще какие, – подтвердила моя Вивьен, уже таща меня (блаженно
послушного осла) за руку куда-то вниз по беспросветному коридору.
– Тут есть еще что-то вроде ресторанчика. Там и люди
поприличней.

Жану, впрочем, было абсолютно все равно, где и с кем находиться. Мы
попали в помещенье с низеньким потолком, обставленное, надо
сказать, с умеренным шиком – не в пример предыдущему. Здесь
был также собственный orateur. Подле дверей на креслах
расположился благообразный юноша лет шестнадцати в белом твидовом
пиджаке, с яйцеобразной головой и очень выразительными
глазами. Нисколько не обращая вниманья на гвалт вокруг, он
жеманно декламировал стихи маленькой полненькой барышне, довольно
затягивающейся ароматною папиросой.

– Это поэт с птичьей фамилией, – объяснила мне Вивьен; сейчас ей
определенно нравилось играть в экскурсовода. – Он тут не часто
бывает. А это Валя – его муза.

В ресторанчике подавали алкоголь уж и вовсе открыто. Мы сделали
скромный заказ, как вдруг я заметил – да и трудно было бы не
заметить – похожую на пивную бочку, фигуру Зайцева, подававшего
нам размашистые сигналы руками из-за столика в углу. Семен,
конечно же, не преминул еще и заорать:

– Жан Жак! Вивьен! Присоединяйтесь к нам!

Пришлось повиноваться судьбе. Мы с Вивьен присели за Зайцевский
столик. Вместе с Сенею оказался молодой человек с
представительными усами – бывший уж изрядно навеселе, – личность коего я
опознал не сразу, хотя и поздоровался с ним весьма учтиво и
по-дружески, и он, по всему видно, неплохо знал меня. Спустя
несколько времени, я, наконец, признал в нем Ивана
Беглицкого (я-то помнил его безусым) – да-с, того самого, по
протекции коего я и устроился к Сенчиным. Он был из особо идейных
революционеров и младше нас с Зайцевым, зато одних лет с
Вивьен. Само собою, я поблагодарил его за услугу – пусть и
запоздало – и заказал в его честь неплохой коньяк (кажется, это
были мои последние капиталы). Беседу ту, очень походившую на
дешевую комедию, помню отрывочно – что-то все о революции.
Примерно вот в этаком ключе:

Беглицкий. Ты, Жан, стало быть, сочувствующий.

Жан. Да-с. Покамест не соучаствующий.

Зайцев. Жан – самостийный философ. Он – вне. Сам понимаешь.

Беглицкий. Жан, приходи как-нибудь к нам, на собрание.

Вивьен. А разве их не запретили?

Беглицкий. Как видишь, не смогли.

Жан. А это что там наверху, тоже собрание?

Зайцев. Внеплановое… (Смеется.) Да какое там, к черту, собрание.
Просто наш Осип несет революционное слово в пьяные массы…
(Вгрызается в куриную ногу.) А ту брошюрку ты, кстати,
проштудировал?

Жан. Ну разумеется, ГГ. Твой Ленин…

Вивьен. Ты читаешь Ленина? Вот забавно…

Беглицкий. Не вижу здесь забавы.

Вивьен. Ах, простите. Конечно же, все это весьма серьезно.

Жан. Так вот. Сии труды, Семен, на мой вкус пахнут уж больно
по-немецки, что в свете войны отнюдь не вызывает умиленья. Кайзер –
не дурак, он прекрасно понимает, что лучший способ победить
– это развалить противную державу изнутри. Но это так,
домыслы. (К Вивьен.) И прекрати на меня цыкать… Софист Ленин
пропагандирует всеобщее равенство, однако же, господин Ульянов
при том строит хитроумную пирамиду. Он делит всех на классы
и слои. И люди для него – пирог, торт, пшик. Лично мне,
положим, как здоровому цинику и реалисту в том, что касаемо
бессознательных величин, вполне импонирует подобное отношенье.
Иерархический ницшеанский муравейник, к тому же
предопределенный свыше – не станем уточнять это свыше, – вечен, а
главное, крайне удобен в управлении. Ленинская формула проста:
отнять и поделить. Только вот эксплуатация навыверт рождает
экспроприацию. Дуализм налицо.

Беглицкий (устало). Так ты за вооруженное восстание или нет?

Жан. Мне скорее по вкусу guerilla.

Беглицкий. Что это значит?

Жан. Не суть важно. Важно, что Ленин ваш хочет власти. Но нужен ли нам Ленин?

Зайцев. Без вождя никак нельзя. Сам понимаешь.

Жан (пристально глядит на Беглицкого). Мезальянс с народом – это
прекрасно. Но не думаете ли вы, что со временем станете для
вождя оппортунистами, буржуйскими выкормышами?

Зайцев. Так он и сам…

Беглицкий (хмурит брови). Помолчи, Сенька. (К Жану.) Я, кажется,
уловил намек. Только достаток моей семьи никого не касается. И
я, между прочим, не принадлежу к «голубой» крови.

Жан. По Ленину вы – Сеню я тут не разумею – есть, как я понял,
«наиболее революционные элементы мелкой буржуазии» – те самые,
которым сей субъект прочит лучшие места в «органах
общереволюционной борьбы».

Беглицкий. Я чего-то, видимо, здесь недопонимаю. Ты хочешь, что ли,
сказать, что я займу скоро тепленькую нишу…

Вивьен. По Ницше.

Беглицкий (зло). А ты, цирлих-манирлих, заткнись!

Вивьен. Полегче.

Беглицкий. Я, значит, в шоколаде, а Сеню, стало быть, в расход? Так,
что ли?! (Тяжело дыша, медленно поднимается из-за стола.)

Вивьен. Ваня! Зачем ты?!

Спектакль закончился скверно. Я потерял сознание от первого же удара
оскорбленного Беглицкого.

(Продолжение следует)