Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Часть первая

Записки гувернера, тетрадь

Начало

Продолжение

15.

Опасения оказались большею частью напрасны. Пребыванье мое у
Сенчиных вошло вскоре в привычную колею (а с ним и возвратившиеся
кокаиновые сны). Мои визиты не сказать, чтобы по-барски
оплачивались, зато были часты и проходили этак с ленцой, не
считая, пожалуй, некоторых своевольных выходок Саши (о них
позднее), коя в целом была нетребовательна – как ученица
безусловно способная, – но ленива и проказлива до чрезмерности. Савва
Сенчин был не дурак пообщаться, «поразглагольствовать на
темы-с», – как он выражался, – посему, я частенько
задерживался, распивая с ним очередную какую-нибудь наливку, ликер, а
то и французский коньяк с хозяйских щедрот – что было
особенно приятно: достать крепкое спиртное было по-прежнему не
так-то просто. Анна присоединялась к нам лишь изредка: толи не
приветствовала мужнину привычку слегка заливать за воротник,
толи как-то странно стеснялась меня – как-никак, статного
все же красавца, эдакого Жана-улана. Поведение сей особы
оставалось для меня устойчивою загадкой – впрочем, из того рода
загадок, кои для истового их ценителя малоинтересны. Густав
более на меня не лаял, признав, наконец, за своего.

О «маменьке» стоит поведать отдельно. Однажды наблюдал, как ее
вывозили по нужде. После двойного – при входе Сенчина и его
выходе – клацанья многочисленных запоров (в промежутке была
гнетущая пауза и масса переживаний со стороны супруги), из
верхней комнаты выехала кресло-каталка, управляемая заметно
вспотевшим и изможденным Саввой Дмитриевичем. В инвалидном кресле
сидело, похожее на саму смерть, создание, перебинтованное
буквально по рукам и ногам кожаными ремнями. На лице же
старухи надето было нечто, вроде намордника, с коим выгуливают
обыкновенно крупных собак. Сенчин попросил меня помочь снести
ее по лестнице. В продолжении всего нисхожденья я искренне
опасался, что «маменька» непременно начнет сопротивляться и мы
ее уроним, однако она вела себя вполне миролюбиво – благо,
и ремни были крепкие.

Как мне разъяснили, мать Саввы Сенчина – а это, понятно, была она –
звалась когда-то Хризантемой Аркадьевной, о чем теперь не
ведала совершенно, ибо забыла не только имя свое, но и
собственных родных. И то был не просто склероз – как мог бы
предположить иной досужий Жан – отнюдь, случилось это в следствии
долгого и мучительного психического недуга, в результате
коего больная превратилась почти что в натуральное животное: без
человеческого прошлого, будущего и настоящего; без мыслей;
без души. Раз в две недели ее навещал доктор Журавский –
кругленький коротышка с неприятно слащавым личиком личинки – в
непременном и весьма грозном сопровождении своего
ассистента, похожего на гориллу – гигантского бородача с внушительными
кулаками-молотами, поросшими густой рыжей шерстью. Когда я
мягко поинтересовался у Анны, почему бы, например, не отдать
Хризантему Аркадьевну на попеченье в… в «соответствующую
клинику», – та прямо-таки на меня зашикала: дескать, поступок
такой навсегда разобьет сердце бедному Савве Дмитриевичу. Я,
понятное дело, подобные высказыванья прекратил на корню. Да
и кем был я в семье этой? – маленьким человечком,
арендованным в пользованье (Жан сдан), игрушкою, прикупленной по
случаю на время.

Теперь, о Саше. Ученица моя имела характер переменчивый: то
состоянье, в котором застал я ее в первую нашу встречу, сменилось,
помню, дня через два на беспричинный восторг. Словом,
девчонка была та еще. В семье ее, натурально, холили и всячески
боготворили – оно и понятно: единственное чадо, избалованная
капризница, – но холили по-своему: от прогулок и
«нежелательных встреч» со сверстниками мужеского пола дотошно оберегали.
Ребенок, стало быть, получился у них домашний и к внешнему
бытию абсолютно не приспособленный. Была в том, пожалуй, и
благая сторона: Саша выросла девочкой начитанной и не по годам
мыслящей, а посему, напрягаться с ее обучением мне особенно
не приходилось. Круг ее чтения, в качестве поблажки с
родительской стороны не контролируемый совершенно, был сколь
обширен, столь и противоречив. Саша интересовалась Библией;
самозабвенно поглощала как молитвословы, так и то, что у нас
принято называть – и не без эвфемистического придыхания –
«французскими романчиками»; обожала любовную поэзию; – Савва
Дмитриевич даже выдумал для дочери особый урок: основы
стихосложения. В общем, как ни старалась Сенчина-младшая выказать мне
свое полное равнодушие к наукам, я не мог не заметить, что
она обладала душою пытливой и отнюдь не безнадежными
способностями. Но как же зло подшучивала она надо мною, как
третировала несчастного Жана в первый месяц занятий. В том, что не
касалось уроков напрямую (здесь-то как раз соблюдался некий
холодный нейтралитет), она была положительно невыносима. Мы
как-то сразу невзлюбили друг-друга. Припоминаю, как сия
плутовка оставила меня в своей детской и заперла снаружи – я,
само собою, принялся стучать в дверь, – после чего побежала
вниз к отцу с ужаснейшим криком:

– Папá! Папá! Ваша маменька забралась ко мне в комнату! Она хочет съесть меня!

Нетрудно представить последовавший затем переполох. Случилась как-то
с Сашиной стороны и вовсе непотребная каверза. Из будуара
собственной матери она умудрилась выкрасть дорогущее колье,
кое, разумеется, пристроила аккурат в моем стареньком
портфеле, пока я – праздный и весьма довольный – попивал наливку в
столовой, рассуждая с Сенчиным о «сионском заговоре», о
потерянных в войне Польше и Прибалтике, о грядущих реформах и
еще черт знает о чем. Благо, к случаю понадобилось мне
захватить из портфеля любопытную газетную статейку, принесенную для
Саввы Дмитриевича. Обнаруженный там «подарок», который я не
раз лицезрел на Анне, настолько взбесил меня, что я сразу
же отыскал Сашу – прятавшуюся в библиотеке и подленько, между
прочим, мне улыбнувшуюся, – довольно грубо вложил колье в
ее ручку, в сердцах схватил проказницу за плечи и даже, если
мне не изменяет память, пребольно встряхнул. Не сказав ей ни
единого слова, я вернулся в столовую. После сего инцидента
я стал маниакально осмотрительным и всякий раз, уходя,
тщательно проверял как портфель, так и пальто; Сенчин же в
продолжении моих манипуляций басовито и нетрезво посмеивался:

– Снова что-то позабыли, смешной вы мой человек?..

Словом, некоторая перманентная ненависть к ученице возникла у меня
отнюдь не на голом месте. Кстати, о голых местах. Давеча,
совершенно не нарочно видел Сашу обнаженной. Так уж сложилось,
что по случайности (или по какой иной нужде) очутился я близ
ванной комнаты – а она у Сенчиных, надо сказать,
просторнейшая. Приоткрыв незапертую дверь, понял я, что направляться
далее будет вовсе неприлично: там, в большой округлой ванне
(на львиных лапах под золото – не чета ржавому корыту из
моего детства), плескалась Саша, повернутая ко мне спиною. Я
решил уж было срочно ретироваться, как вдруг что-то – будто бы
вообще не мое, сатанинское, что ли, неизбывное – заставило
меня остаться и доглядеть спектакль.

Жан явно сходил с ума. С патологическим интересом, пугающем его же
самого, он взирал на этого купающегося ребенка. Ныне сам я
гляжу на того Жана как бы со стороны – из своего личного
мрака, из едва ли существующего будущего – гляжу на изменчивую
субстанцию с человечьими повадками, на хамелеона двадцати
восьми лет от роду, напряженно застывшего у двери. Был ли он уже
тогда недочеловеком (или, если хотите, сверхчеловеком, что,
полагаю, еще мерзей)? Или же он всегда был одною только
текучей ложью, дьявольским орудьем, антропоморфным эрзацем
всего и ничего? Проследив направленье его взора, я вижу облака
пара, клубящиеся над ванной и в них – гибкую мыльно-сливочную
спину Саши – всю в розовых таких пятнышках от горячей воды;
ее удивительно подвижные лопатки, егозящие туда-сюда;
разметавшиеся по плечам и липнущие к телу влажные волосы, кои она
все пытается отлепить, встряхивая головою так мило и
проворно… О моя намыленная сладость… вот она уже играет с
фиолетовой губкой, подбрасывая ее над собою. Рядом плавает резиновая
игрушка – смешной китенок, – выглядящая столь же невинно и
целомудренно, как сама Сашенька. Я отвожу взгляд и Жан тоже
– будто бы опомнившись вдруг от внезапного легкого приступа,
который счастливо миновал, – крадучись, отступает от двери
и как ни в чем ни бывало растворяется во мгле очередного
коридора.

16.

Сегодня битых пол дня разыскивал Зайцева, да и не то, чтобы прямо
вот его – хоть кого-нибудь. Одолела скука смертная. Прежние
подружки, похоже, позабыли своего Кареглазого Демона
(старею?). Вивьен с того плачевного променада так ни разу меня и не
навестила – я же наведывался к ней пару раз, но дома не
застал. Все приятели куда-то запропали (мобилизовали?). Зато
призраки развлекались вовсю. Вчера, между прочим, видел издалека
знакомого мальчонку – того, умершего на моих глазах с месяц
тому – отрок сей резво и беззаботно носился по двору с тем
же проклятым мячом. Однако даже это уже не способно меня
удивить.

Зайцева я таки поймал: в университетской столовой – где когда-то
тайком, используя поддельные матрикулы, имела обыкновение
собираться наша компания – его потчевал дешевым пивом все тот же
вездесущий Беглицкий. Это было очень даже кстати: у меня,
кажется, как раз вызрело предложенье к ним обоим.

– Ты извини, Жан, за ту глупую потасовку, – сразу же начал
Беглицкий, виновато теребя усы (а усы у него были подстать для сей
затеи: такие, знаете, по-немецки основательные). – Я мало что
помню.

– Да я и сам… – миролюбиво поддержал его я. – Но удар, видимо, был
блистательный.

– Еще бы, – встрял Сеня. – Иван все-таки – боксер.

– В самом деле?

– Так, балуюсь, – произнес Беглицкий со столь холодным и серьезным
выражением на лице, что мне сразу же невольно представились и
иные – потаенные, мрачные – Ивановы забавы.

– Пива? – ничтоже сумняшеся, предложил мне Сеня, хотя все точно
знали, что сам он его не купит ни за что.

– Не откажусь.

Когда Беглицкий отправился за пивом, Зайцев, конечно же, поинтересовался:

– Как у тебя с коксом?

– Ты неисправимый поедала чужого добра.

– И это говорит мне человек, которого я устроил на хлебную
должность. Ну, коли ты так со мною, у меня есть немного денег...
дома.

– К черту твои пролетарские копейки. Ладно уж. Я дам тебе… чуть-чуть.

– Отправимся в уборную? – просиял Зайцев.

– После. Сначала к делу, – я пододвинулся к нему через стол и,
слепив из лица своего выражение таинственности, в пол голоса
сообщил:

– Знаешь, ГГ, я определенно созрел.

– Жан Жак, прекрати меня так называть. Ты знаешь, я этого не люблю,
– попросил Сеня и сладострастно отхлебнул мутный напиток.

– Ты же зовешь меня ЖЖ.

– Ну, так для чего ты созрел?

Я поглядел на ближайшего соседа по столу – увальня в модных синих
очечках, всего заросшего буйными волосами и такою же бородой,
– счел его своим вполне и не без пафоса сказал:

– Я готов вступить в вашу дурацкую партию.

– Да неужели? – Семен чуть не поперхнулся пивом. – Только почему
дурацкую? Если она тебе не нравится, зачем тогда вступать?

– Да потому, что все дурацкое всегда побеждает.

– Резонно. Но сам понимаешь, коли ты нас не полюбишь – и мы не полюбим тебя.

– Ты же знаешь, ГГ, как я люблю тебя…

– Вы о чем? – осведомился Беглицкий, водружая на клеенку кружку пива
и порцию обеда с мясом.

– О любви… – грустно протянул Зайцев.

– Да, я только что сделал Сенечке предложение, – сказал я, с
удовольствием пододвинув к себе тарелку: признаться, я как раз
проголодался.

– Вот оно как, – несколько растерялся Беглицкий (чувство юмора
положительно не было его сильной стороной).

– Жан Жак вдруг воспылал любовью к революционной работе, – съязвил
Зайцев. – Скоро у нас появится социалист-кокаинист.

– Брависсимо, Брут, – парировал я. – Ну почему, когда человек,
наконец, решается на серьезный поступок, его решительно не желают
принимать всерьез?

– Так, Жан, давай по сути, – почти приказным тоном предложил Иван.

– По сути? – переспросил я. – По сути, я бы сказал, что здесь все
еще недурственно кормят. И это все по-прежнему за двенадцать
копеек?

Беглицкий нехорошо взглянул на меня.

– Ну ладно-ладно, – смилостивился я. – В двух словах. Я прекрасно
понимаю эту вашу суть грядущей революции, да и суть любой
революции вообще. Некое условное племя (возможно, даже
гигантское по своим масштабам) – его можно окрестить, как классом
недовольных, так и скопищем неудачников – это самое племя не
имеет ничего и положенья сего, пожалуй, не изменить вовсе.
Стало быть, мы (соплеменники) делаем большой бабах,
концептуальный взрыв, если угодно – сперва, положим, идеологический, а
после уж вполне материальный, – и получаем…

– Свободу, – договорил за меня Беглицкий.

– Получаем хаос, – возразил я, – искусственно сформированный бардак,
в коем весьма легко урвать все, что по тем или иным
причинам недополучено. Кухня проста: в наш хаос вспрыскиваем вирус
смертоубийства, добавляем мелко порезанную плоть и
приправляем все это сладкими обещаньями. Наше блюдо готово. Извольте
откушать. Что требуется для изготовления первого и основного
ингредиента? Иными словами, что надо для оправданья и, если
позволительно так выразиться, созидания хаоса?.. Светлая
идея о большевицком рае, псевдопатриотический славянский
порыв, случайно и очень кстати подвернувшаяся война – все, что
угодно, лишь бы сделаться сатрапами Хаоса. Зачем же все это
мне? – спросите вы… Да просто-напросто лучше я сам вольюсь в
этот ваш хаос, чем хаос – рано ли, поздно – утопит меня.

– Зря ты так, – покачал головою Беглицкий. – Вот погляди на меня и
посуди: ну что я могу, как ты выразился, урвать?

– Ты – жертва, Иван. И это всего печальнее. Твоя самоотверженность
бессмысленна, в отличии, например, от нас. Правда, брат Сеня?
Уж Сеня-то знает, что и где ему урвать, если чего… А,
Семен?

Семен посмотрел на меня со страдальческою укоризной, точно дородная
барышня на выданье, с которой внезапно и при всех сорвали
платье, дабы показать товар лицом.

– Я… – сказал он, глядя на свою опустевшую кружку, – как партия скажет.

– Мудро, – похвалил его я. – Сеня прекрасен в своей полной
безответственности: ежели что, мол, не виновен – партия приказала. Я
думаю, в будущем его следует назначить главным интендантом
нашей социалистической армии. Или даже…

– Ладно, хорош, – вдруг хмуро оживился Зайцев. – Прекращай свою
схоластику. Нам потребно дело делать, а уж шалости потом… Ты,
кстати, не желаешь в уборную? – он с надеждою взглянул на
меня: я промолчал. – Может, тогда возьмем еще пива?

– Так ты с нами, Жан? – игнорировал Сеню Иван.

– Разумеется, я же сказал. Вероятно, требуется некая инициация?
Кровавый обряд посвящения?

– Все очень просто, – пояснил Беглицкий. – Примем тебя в партию в
четверг – то бишь, послезавтра, – он вынул остро отточенный
карандаш из кармана пиджака, начеркал что-то на салфетке и
вручил ее мне. – Придешь в десять утра вот по этому адресу.
Салфетку сожжешь.

– Я ее съем, – заверил я (в ответ Иван лишь насупил брови: его
чрезвычайно раздражало мое лукавое отношенье к тому, что было для
него свято). – Какова будет моя должность?

– Ты будешь… – проговорил Иван, будто мы занимались детскою игрой. –
Ну пока что, просто считай себя рядовым революционного
фронта.

– Вот и славно, – подытожил я, отложив пустую тарелку. – Кстати,
любопытно, кто же доставил меня домой, ну тогда? Признаться, ни
черта не вспоминается.

– Благодари Сеньку, – удивил меня Беглицкий. – Это он тебя тащил.
Вместе с Вивьен, само собою.

– Ну спасибо, благодетель, – обратился я к Зайцеву, озарившему меня
взором отверженного святого. – А что, собственно, сталось с
Вивьен? Я что-то ее никак не застану.

– А ты что ли не знаешь? – Семен сделал большие глаза.

– Чего я не знаю?

– Нет, в самом деле? – еще более поразился он.

– Говори же, черт тебя дери.

– Жан, – сказал Беглицкий, – Вивьен повесилась.

– Что-что?.. – не понял я. – Это шутка такая, что ли? Вивьен… и повесилась?

– Недели уж две как, – объяснил Зайцев. – Ты не переживай: она жива
осталась. Крюк не выдержал.

– Тьфу ты черт! – я чуть не сбил со стола свою кружку. – Где она сейчас?

– В клинике Бехтерева. Там полно самоубийц и психопатов.

– Я поеду к ней. Встретимся в четверг, – я резко встал и направился к выходу.

— А как же… это... Ты же обещал!.. – крикнул вдогонку Зайцев, сделал
попытку поплестись за мною, но был жестоко оставлен в
вакханалии университетских лестниц и хронической одышки.

(Продолжение следует)