Проза

Начало

Окончание

Богатые люди со свинцовыми мыслями в квадратных головах с утра до
вечера терпеливо ждали моего появления. Они знали, что я приду
их обслуживать, что мне никуда от них не деться. Я больше
нуждался в них, чем они во мне. Такие как я – только свисни,
с топотом набегут отовсюду. А квадратные люди, их мало, они
– исключительные, они на особом счету. Положение их –
особенное. Каждое их слово – весомо и значимо. Птицы замолкают при
их приближении, дубравы стихают, а травы перестают расти.
Наступает полная тишина, и солнце скромно прикрывается лёгким
облачком, дабы не напечь деревянные головы, нашпигованные
свинцовыми пулями тяжёлых мыслей. Обычные люди кругом
замирают и вслушиваются: «В каком настроении сегодня наша ходячая
марсианская тренога? Не голодна ли?». И бахвалятся потом
перед соседями, что вот, мол, наша машина смерти крови-то куда
более вашей зараз выпивает! А человечная она какая! Простая и
демократичная в общении! И как шутит при том! Какое чувство
юмора изумительное! Как скажет, так хоть стой, хоть падай!

А люди приятные и любезные моему сердцу – где они? Я вот звонил,
приглашал их заехать. Так не едут, потому что денег на метро
нет.

Я перешёл канал по горбатому мостику и, никуда не сворачивая,
оказался в Лаврушинском переулке. На солнце становилось жарко. Я
расстегнул пальто и поднял глаза. Светло-синее небо опиралось
на ломаную линию московских крыш. На этой границе света и
тени я разглядел окна поднятой над всем Замоскворечьем
мансарды. Сейчас там, высоко над улицами, по косому потолку жилища
поэтов и художников гулял острый луч проснувшегося
весеннего солнца. Я слишком хорошо помнил, как утреннее солнце
нагревало там крышу, и запах железа смешивался с запахом
черёмухи, цветущей по соседству в Старомонетном переулке. Этот новый
весенний запах врывался с порывом ветра в открытое окно и
будил меня. Я щурился от солнечного света и поворачивал
голову: рядом со мной на острове тёплых золотых волос спала
женщина. Я осторожно целовал её круглое плечо и полную руку,
потом находил под одеялом и массировал маленькие пятки, а она
смеялась, не открывая глаз, и от щекотки начинала брыкаться.

Если мой звонок разбудит её сегодня, она сгонит лёгкой рукой завесу
сна с лица, пройдёт неслышной походкой к пузатому
телефонному аппарату цвета слоновой кости и скажет «аллё». И опять мне
ничего невозможно будет понять. Её голос всегда прерывается
и гаснет над необжитым пространством между звуками «а» и
«ё».

Если я позвоню ей сейчас и нарушу хрупкое равновесие слов и
молчания, созданное и сохраняемое нами многие годы, её мансарда
просто взлетит на воздух как пороховой погреб. Взлетит на воздух
от всех наших невысказанных мыслей и накопленных
переживаний.

Если отнять у меня одиночество, вычесть разъедающие мозги мысли, а
грусть разлить по бутылкам с подписанными от руки этикетками
– что от меня останется? Счастливая вешалка для одежды?

Если отобрать у меня записную книжку, разбить мой сотовый телефон и
сломать автомобиль – что я стану делать? Удить рыбу у
горбатого мостика на Водоотводном канале?

– Мои воспоминания, они со мной четыре времени года. Я – владелец
этих несметных богатств, чего же мне более? Мозг мой –
бесконечная вселенная, но мысли мои готовы разнести эту вселенную в
клочья.

На утро следующего дня мой гений места, человек с синими губами
залезал в мою машину. Был он особенно бледен в то утро и всю
дорогу молчал. Я развернулся под Большим Каменным мостом,
проехал Большую Полянку и начал разбрызгивать колёсами грязные
лужи на Люсиновской улице. Если подумать хорошенько, синегубый
правильно молчал, поскольку говорить нам было не о чем.

Потом я свернул направо на Загородное шоссе и остановился у бетонной
коробки, окружённой строительным забором. Мой пассажир
вышел и долго стоял около машины, задрав голову и глядя наверх.
Я стоял рядом с ним и от нечего делать считал этажи.
Подниматься по лестнице у меня не было никакого желания. Может, он
опомнится, передумает и не пойдёт пешком на 17-й этаж?

– Ладно, пошли.

Синегубый сделал большой шаг и двинулся к тёмному провалу подъезда.

Я шёл за ним следом, смотрел на его широкую спину и не переставал
удивляться настырности людей с квадратными головами.

Синегубый шёл широкими шагами через две ступеньки, огибал горы
строительного мусора. Я еле поспевал за ним. Я цеплялся головой
за провисшие электрические кабели, налетал на торчащие концы
арматуры и с трудом вытягивал ботинки из разлитой на
бетонных плитах клейкой смеси герметика и шпаклёвки. Порядковые
номера этажей были намалеваны синей краской на бетонных стенах:
восьмой, двенадцатый, семнадцатый. На семнадцатом этаже
синегубый замер, обвёл глазами тёмный коридор и шагнул в проём,
ведущий в его квартиру. Я тяжело дышал, а мой неуёмный
клиент только взбодрился и бегал вокруг меня.

– Держи! – Он вынул из кармана пальто новенькую строительную рулетку
и сунул мне в руки конец ленты.

– Пиши! – Мы мерили комнаты, кухню, лоджию, балкон, закутки и ниши,
я писал цифры карандашом на плане квартиры.

– Вот простенок между прихожей и коридором. Площадь пола под проёмом
не должна включаться в общую площадь, – говорил он мне.
Есть правила, как мерить! А ты мне – БТИ! Я сам знаю как надо и
как не надо! Стены кривые, оконные рамы поведённые, на
балконе электросваркой стёкла испортили, – он засовывал нос в
каждый угол, бормотал что-то, но настроение его явно
улучшалось. Большими руками он любовно ощупывал стены, мерил шагами
балкон и что-то говорил мне, указывая на далёкие купола
Донского монастыря и ажурный чулок телевизионной башни Шухова.

Бегом спустился он с семнадцатого этажа во двор и нетерпеливо
топтался у машины, ожидая меня.

Через полчаса мы вернулись в его кабинет. Синегубый пил чай, говорил
по телефону, вызывал и прогонял сотрудников и сотрудниц, а
я сидел напротив него и умножал цифры.

– Ну, что. Может быть, две десятых метра они у вас украли, но не
более того, – я подвинул исписанную бумагу своему бледному как
лист пергамента, но энергичному чудищу.

Чудище даже не взглянуло на мой листок. Оно, бодрое и умиротворённое
давно забыло про квартиру и лишние квадратные метры. Оно
барабанило по столу пальцами со срезанными одним прямым
движением ногтями. Глаза чудища были похожи на прозрачные
загрузочные люки стиральных машин, за которыми в мыльной пене
крутились комки тряпья неопределённого цвета. Чудище сжимало губы
в две тонкие, словно намеченные сухим фломастером,
бледно-фиолетовые линии. Облизни оно губы языком как ластиком, и губы
сотрутся окончательно и останется лицо без рта.

«К какому классу и семейству принадлежит моё необыкновенное чудище?
Может быть это не мучной червь, а ночная бабочка? Да, точно.
Это белый жирный ночной мотылёк, ползущий по столу и
оставляющий за собой полосу белой пыльцы» – думал я, пробираясь
узкими переулками с одного конца Замоскворечья на другой.

Я вернулся домой, достал тонометр и померил давление. 140:100, а
чего ещё можно было ожидать? Съев таблетку, я и залез с головой
под одеяло.

«Что апрель, что ноябрь – хищные насекомые разъедает мою душу и
плоть». Я закрыл глаза. Давление падало. Мне казалось, что я
лежал холодным камнем на залитой дождём глинистой дороге. Ко
мне приближалась кавалькада путников в чёрных клобуках. Их
лица под капюшонами были неразличимы, а ехали они верхом на
лошадиных скелетах. Они держали на палках подвешенные пустые
тыквы. В тыквах горел синий огонь. Эта молчаливая процессия
шла надо мной и вколачивала меня тупыми копытами в дорожную
грязь.

Ещё мне казалось, что я всё ещё живу в поднятой над лабиринтом
Замоскворечья мансарде. Что я еду на лифте на последний этаж, а
потом поднимаюсь по узкой железной лестнице и открываю
замысловатым ключом нашу чёрную, разрисованную знакомыми
художниками дверь. И женщина с завесой сна на лице спрашивает меня о
чём-то. Я не успеваю ответить, как она встаёт с кресла и
отправляется в крохотную кухню варить кофе. А я хотел бы ей
ответить, но опять забыл или не понял, о чём она меня спросила,
и от бессилия что-либо изменить слёзы наворачиваются мне на
глаза.