Онтологические прогулки

Но чего же мне (и «нам») доказывать, когда «мы совершенно
согласны»...

В. В. Розанов. Опавшие листья

Недавно посещал Старочеркасск. В нём вот это надгробие бросилось
в глаза и наделало в моем сознании многие смятения. Я назвал про
себя эту статую «скорбящей девой». Стоит она в подвале колокольни,
что возле Вознесенского собора. Что меня изумило – это люди, туристы.
Старочеркасск нынче туристический центр. Поэтому туристов было
много. Особенно много на площади возле Вознесенского собора. Целая
очередь стояла и в сам собор, и возле лестницы, ведущей на колокольню.
Люди жаждут подняться на колокольню, чтоб сверху осмотреть Старочеркасск
и его округу, пофотографировать оттуда места, насладиться открывающимся
видом. Все мы ищем наслаждений, это правда. Желание оказаться
наверху, оторваться от земли – серьёзный феномен земного сознания.
Мифологический змей с крыльями происходит именно отсюда. Человека
наслаждает видение общего ракурса, который вместе с тем и ракурс
поверхностный. Наслаждение далями, видами сверху, с самолета,
даже с космоса суть самый мощный обман чувств; это сокрытие реального
существования. Чем ближе человек присматривается к земле, чем
ближе его глаза к ней, тем возмутительнее она ему кажется. Вместе
с сокрытием, в такого рода наслаждении угадывается и попытка убегания
от реальности и, как следствие, от самого себя.

Созерцание красот внизу лежащей округи всегда есть феномен созерцания
целого. Медленно текущий Дон, берега его, покрытые зеленой растительностью,
дальше которых раскидывается привольная степь, на горизонте которой
виден силуэт наездника, куда-то следующего на вороном жеребце,
старенький паром, домики, образующие собою станицу – всё это целое,
которое дадено сразу же. Глядя на это сверху, человек внутренне
ощущает, что этот мир, поддаваясь какому-то невидимому принципу,
существует согласованно и гармонично. То же самое относится к
созерцанию внутренних и внешних убранств храмов. Однако, их величие,
помпезность, золотые сияния иконостасов, купола более слепят наше
понимание, чем ведут его к чему-то истинному. Самое интимное,
которое более истинно, чем все вместе взятые помпезности, остается
в низах, в погребальных комнатах. Но спуститься вниз редко кому
приходит в голову. Эта мысль меня и смутила. Смутила пониманием,
что от многих желаний людей приукрасить действительное положение
существования разрастается целая огромная общественная среда,
в которой свет истины реальной даже не светит. Оказывается, нет
проблем увидеть, так называемые, «верховные ценности» и нет проблем
насладить ими свое созерцание. Мимо них не пройдешь и не проедешь,
они сами бросаются в глаза, застилая понимание, своими огромными
размерами. Получается, что все верховное, оно же и большое, и
оно же часто искусственно сделанное.

Я вынес эти мысли из погребальной комнаты. Если бы я не спустился
в неё, то вряд ли эти мысли закрались в моё сознание. Я бы просто,
как и все, порадовался внешнему великолепию и завтра бы уже совершенно
забыл о своих впечатлениях. Радостное и наслаждающее существует
лишь мгновение настоящего, и никогда не существует хотя бы какое-нибудь
долгое время в памяти. Поэтому людям постоянно нужны всё новые
и новые радостные впечатления. Они их меняют, как перчатки. Благо,
что цивилизация придумала камеры и фотоаппараты – теперь эти впечатления
можно запечатлевать и время от времени возвращаться к ним и исключительно
виртуально реконструировать их в своем сознании. Отдаваясь созерцанию
великого, люди забывают взглянуть на то, что находится у них под
ногами. Таким вот образом существуют и людские желания: они их
тянут на верха, тогда как всё истинное остается в низах.

Как прекрасна эта скорбящая дева! И она более прекрасна в своей
скорби, чем все вместе взятые храмы, соборы и веси. Ваятель вложил
в неё всю скорбь своей души. Это не пигмалеоново божество, коему
надлежало быть оживленным богами, а само естество, отраженное
в камне. Скорбящая дева – это не вечная женственность, которая
тянет нас ввысь, а вечная женственная скорбь, которая влечет нас
вниз, к самой истине, если хотите к самому проклятью этого видимого
великолепия мира. Если что-то и достойно особенного внимания в
Старочеркасске, то это погребальная комната. Ещё. Там на надгробиях
лежат монеты. Подумал, откуда это – жертвовать копейку в пользу
мертвых духов? Может, что-то связанное с наследством, с субстанцией
наследия. Надгробия, ведь, суть то, что стоит над могилами. Я
замечал в людях, что они любят бродить по кладбищам и читать эпитафии.
Эпитафия – краткое надгробное слово, соотносящееся с прожитой
жизнью. Всё, что остаётся от человека – память, эпитафия и надгробие,
ещё и наследство. «Дайте нам мертвые наследства» ведь не обязательно
выражает одну лишь материальность, это может быть и духовный феномен,
наследие как акт духовный, что-то преемственное из века в век.
Человек, лишенный наследства, обязательно положит денежку на надгробие;
вступивший же во владение наследством, обязательно пожертвует
на храм или облагодетельствует нищих на паперти. Мир скорбен,
однако, тем и живёт.

Я вставлю фото скорбящей девы в рамку и повешу её рядом с чеканкою
Зевса. Великолепная пара, на самом деле, в которой ничтожатся
две силы, чем и обусловливается абсолютная ничейность. От этой
скорбящей девы, от феномена исключительно русского по своей природе,
убегала и вся русская духовная философия. Она так мощно поддалась
влиянию сверхзачумлённой помпезности, что забыла даже о тех, кто
её будет после смерти оплакивать. А ведь без оплакивания ни у
какого явления нет будущего. Интерпретации философем – это их
поминки и плач над ними, и попытка дать им второе дыхание. Бессмертное,
в самом деле, не имеет смысла, потому-то Соловьева и тяготила
мысль о нем:

«Знай, для любви и для счастья мне нужно бессмертье,
Вечности счастие просит, вечности требует жизнь…
Эта тяжелая мысль над душой тяготеет
Сердце грызет, как змея, отравляет блаженство». 

Эту разобщенность, – ведь истинное бессмертие вряд ли бы угнетало
мысли, если бы было вполне осязательно или хотя бы вполне достоверно
для разума, – создает метафизический диверсус,
где человек стоит в Неопределенности. Различая первичные причины,
диверсус порождает такое их множество, что определить по существу
хоть одну из них не представляется возможным; обращаясь же в другую
сторону от конечной причины, от целей всех стремлений, он и все
конечное делает недостижимым, не оконченным. Тем самым и реконструируется
эта самая Неопределенность, хоть в малом, хоть в большем. В человеке
неопределенность заметна практически во всех его действиях. Определиться
по существу – фобия любого существа. Любовники мнутся возле друг
друга: зная, чего они желают, предполагая даже, что хотят одного
и того же оба сразу, они мучают друг друга, не актуализируя действий
по направлению к сближению. Недомолвки, недодачки, предвосхищалки,
страхи – всё это нападает на личность сразу же и бесповоротно.
Сделать выбор в Неопределенности практически невозможно. Для выбора
нужна определенность, но где её взять там, где целое каждое мгновение
рушится, разделяется на части, размножается в миллионную армию
нелепых хотелок, стремлений и чаяний?

Расход – вот великая забава человека, в которой он забывает даже
о доходах. Богатство воображается не как факт накопления доходов,
а как факт возможности расходов. Всякий думает в первую голову
о том, на что он потратит свои гипотетические деньги, но не думает
о том, как их добыть. Расходы всегда милее доходов, потому что
доход – труд, расход – наслаждение. Больше расходов – больше наслаждения.
Но где искать воли, чтоб полностью отдаться достижению дохода,
а потом, где взять волю, чтоб избавиться от воли и осуществить
желаемые ранее расходы? Будучи бедными, мы желаем многого, которого
не имеем, ставши богатыми, мы не осуществляем наши мечтания, потому
что не желаем терпеть расходов. Стоя на одном берегу реки, мы
полагаем, что, преодолев эту последнюю преграду, достигнем наших
мечтаний, делаем последний шаг, и оказываемся все на том же берегу,
только за несколько километров позади того места, где мы только
что стояли.

Естество мысли это – интуиция ума; извращение её – тренировка
и обучение. Приходить к естественному состоянию разумного духа,
не значит обучаться этому приходу, а, напротив, есть упразднение
всяких внешних влияний. Великие бродяги-риторы античности учили
разделять, дабы избегать. Стоять в различимости, мне кажется,
делом более достойным, чем впасть в невероятность отличимости
хвоста кометы от хвоста собаки. Хайдеггерова ontologische Differenz
суть «прорываться-к»…смыслу, к определенному и истинному «да»
всему и вся, что есть в мире. Различимость мужчины и женщины влечет
их друг к другу. Это влечение желает слить их тела и души в гармоничное
согласие, желает опустить их возбужденные духи в горячие сферы
«теплых сношений», мягких лобзаний и в шепот нежных слов или,
наконец, опустить их в вечную тишину. Вечно пререкание простолюдина
Сократа с сонмом афинских политиков, поэтов, софистов, философов,
героев. Низкое слилось с высоким и достигло своего апогея именно
в Неопределенности. Сократ не может стать ни на одну сторону,
и потому был принужден к цикуте. Для Афин того времени он был
– лишним. Нельзя же, на самом деле, не видеть того, что люди умиляются
античной философией потому, что она была истоком самой мудрости
и что самое мощное её влияние происходит именно в сфере опыта,
так сказать, определяемости явлений и вещей.

Лев Шестов выводил закон жизни как закон тяготения всех вещей
к центру. А как говорил Ортега-и-Гассет, 'la verdad solo puede
existir bajo la figura de un sistema' (истина может существовать
только лишь внизу системы – исп.). Эти слова должны быть прописаны
красной нитью в любых рассуждениях. Не центры показывают истинную
картину бытия того или иного общества, а то, что находится под
ними, внутри них, потому что всякие центры состоят из квантов,
стекающихся в них из периферии. Всякая философема, рассматривающая
ценности как ценности, скрывающиеся внутри систем, «внизу» их,
внутри видимых и реальных всплесков реальности, таким образом,
суть философема, которая ближе всего стоит к реальному существованию
и отчетливо отражает его. Из вышеприведенной цитаты Ортеги следует,
что истинное берётся у него как деградация, указующая на нечто,
находящееся внизу и к которой стремятся все живые существа, образующие
собою некую систему. Это выражено словом bajo (внизу), происходящее
от глагола bajar, который в испанском языке употребляется для
выражения того, куда человек «идёт», «спускается», «опускается».
Верно ли понимается это спускание и опускание?

Нелишним будет припомнить и декаданс, ибо он суть парадоксы увядания,
усыхания, упадка. Он тоже выражает «спускание вниз». Но все эти
спускания не доходит до самого низа лишь потому, что выставляет
здесь (1) возможность возвышения человеческой личности и (2) идеал,
к которому они идут суть Непознаваемое разумом. Бахаристы, в сущности
своей, противятся абсолютному падению. Они выдумывают спасительную
соломинку – Совершенствование! Богочеловек! Совершенный Человек!
Верховные ценности! Высшие ценности! – хватаясь за которую, они
изживают самые свои внутренние смыслы. В том же самом декадансе
цель состоит в самом процессе спуска, который в диверсусном парадоксе
есть то же самое, находящееся в обратном отражении, что и подъём.
Одна чаша весов декаданса символизирует спуск вниз, другая, в
это же самое время, символизирует подъём вверх. Математика приобретает
право на свое существование: когда первое стремится к нулю, второе
стремится к бесконечности и наоборот. Но жизнь – не математика!
В силу того, что декаданс символически религиозен, хрестоматийно
христианский, то абсолютное падение выражалось у него «падшим
ангелом». Время, однако, показало, что нет никаких ангелов, которые
могли откуда-то сверху упасть на землю или нет того высокого,
из которого деградируют в низкое. Субстанция жизни и существования
суть сплошная и дремучая горизонталь. Все мы живем внизу, в цокольных
этажах бытия и даже тогда, когда люди имеют порядочно средств
оплатить проживание в пентхаузах, они все равно остаются существовать
в цокольном этаже.

Таким образом, что такое феномен «падения»? Естественно, для того
чтобы упасть вообще, должна быть платформа, на которую свершилось
падение. Без платформы нельзя сказать и даже помыслить о падении,
если не говорить о свободном падении тела; то есть, таком падении
тела, при котором сила притяжения на него вовсе не влияет. Но
оставлю ковыряние в словах и размыслю о сути самого вопроса, который
выглядит так: С каких высот свершается падение? Неужели кто-то
определил ту высоченную планку человеческой природы, присущей
ей от самого своего образования, с которой она падает? Если так,
то откуда взялся тот изначальный человек (фигурально изначальный),
который, как говорится, был ангелом, и который пал и получился
дьявол? Меня всегда удивлял этот момент, особенно в изложении
его детерминистами и всякими прочими определителями, которые остро
озабочены приставками «анти», «контра» или «не». И ведь заметно
же, что здесь противоположение высокого и низкого приобретает
такую нелепую форму, о которой мог додуматься не иначе какой-нибудь
больной разум. Ведь, спроси мы дальше, где это «высокое» и сразу
же впадем в заблуждение – высокое либо в далёком завтра, либо
в глубоком вчера, но никак не в вечно длящемся сегодня. Иными
словами, высокого этого вовсе нет.

Ограниченный верховными ценностями и их определениями ум не создан
таковым, а сделался ограниченным, посредствам упразднения свободы
и отрицания. Ему вольготно существуется там, где он определил
границы своего «высокого» существования. Выйти за предначертанную
данность он не в состоянии; ибо это значило бы покинуть сферу
«высокого и высшего». Философские мысли его и для него же – истина
в конечной инстанции, а собственное тщеславие – вещь, достойная
гордости и благоговения. Ум, ограничивая мир вещей, выключается
из обширнейшего и всеобъемлющего, купируется в узком и становится
лживым. Лживость его суть средство отказа от очевиднейшего иного,
которое он удаляет из своих медитаций. Так создатели философем
выбирают из всех вообще философем то, что подходит именно их заключениям
и отбрасывают то, что не подходит. Иногда они снисходят до критики
последнего, но чаще скрывают их наличие. Или пугают глупых студентов
байками о том, что мысль обязательно должна быть ограниченной
чем-то, ибо если она не будет таковой, то и человека бы невозможно
было себе представить, и вообще останется только согласиться с
человеческой катастрофой. В узком, поэтому, стали видеть то, что
выдается вперед общего. Теперь филолог в филологии стоит дальше
(то есть, выше) всего обывательского большинства, то же самое
физик, прозаик, поэт, учитель, врач, а вместе с ними и сантехник
и слесарь и бездельник.

Дева скорбит, переживая разлуку. Разлучение с вещами суть то,
что создает в них различение. Не бывает никакого различия прежде,
чем не свершился факт разлуки. Сознание, вырастая в субъекте,
начинается со слитности и с абстракций. В нём ещё слабо развита
функция различения вещей по существующей сути их, поэтому часто
такое сознание склонно обманываться на счет того иного, чем оно
не является. Такое ограниченное сознание всегда существует на
основе веры и доверия. Оно верит тем определениям, которые составляют
наличную данность мира. Пытаясь дальше разобраться с этими определениями,
сознание что-то отбрасывает, а что-то принимает. Так происходит
разлучение, сознание то есть дифференцируется и принимает вид
онтологии различий. Но в этом процессе оно зачастую путается.
Вот есть положительное, думает оно, а вот есть отрицательное.
Однако, оказывается, что мерзавец иногда творит хорошие дела,
а не мерзавец – плохие. Следовательно, дальше мыслит оно, в хорошем
есть нечто плохое, а в плохом есть нечто хорошее. Эти выводы его
ни к чему не приводят, потому что здесь всплывает проблема смысла
и абсурда. Смысл обращается в абсурд, из абсурда и хаоса выводят
смысл и все, процесс познания купировал себя абсолютностью непознаваемого.
И чтоб избавить себя от блуждания по кругу определенностей, сознание
прибегает к хитрости – оно выдумывает определение абсолютному
непознаваемому, которое есть Бог. Наконец-то, сознание разлучилось
с вещами и разделяя их, сооружает своего собственного бога – отрицание.
Теперь сам термин «Бог» выражает Абсолют, следовательно, он решительно
определён. Говорить о его Неопределенности невозможно, потому
что он представляет факт определения, в котором свершился морталес
иных определений. В этом бойкоте или отказе познать мир вещей
в себе определенность божественного более определена, чем определенность
вещей. Даже если мы будем понимать различие теории относительности
и релятивизма, то это нам ничего ровным счетом не дает.

Свободный ум, иными словами, не должен вырасти из ограниченного
ума, как голова из туловища и, следовательно, не вырастает из
всяких теологий, нравоучений и порядков, а, напротив, обязан избегать
ограниченности, бойкотировать её, отдаляться от неё и выходить
в долы, ничем и никем неограниченные вообще, в ничейные долы скорби.
Здесь осуществляется Ясперова перихонтология, отказ от всех традиционных
определений бытия, отказ от детерминации, исключения её как третьего
лишнего паразита познания. Перманентность отрицает всякую повторяемость
явлений, следовательно, обрушивает любую мыслимую последовательность.
Историческая повторяемость, с точки зрения перманентности, – вещь
нелепая, ибо в том, что существует вечно, ничто повторяться не
может. Здесь к Хайдеггеровой Заботе приставляется понятие «пустота»
и получается так, что всякая Забота суть Забота пустая. Перманентный
мир это – бесконечно-огромная стоножка. Если действительность
стоножки вполне внятно показывает нам её движение, то космическая
стоножка никуда решительно не движется. Она лишь перебирает своими
внутренними ножками вперед и назад, находясь в вечном покое. Да
здравствует Зенон! Но у него хоть было движущееся небытие; у нас
же всё и вся – абсолютное бытие – мир минерализовался. Англичане
выражают перманентность мира фразой: All is of no avail – все
бесполезно; испанцы – no importa или no vale nada – не важно,
ничего не стоит… да и вообще, примеры здесь неуместны, чтоб дать
все имеющиеся ссылки, нужно писать не эссе с размышлениями, а
переписывать философский словарь. Но и это нам ничем помочь не
может, потому что свободный ум влечётся вперед, тогда, как все
философемы остались уже позади, в необъяснимом.

В необъяснимом прошлом историки философий или историки историй
пытаются отыскать объяснения настоящего. Здесь ножки космической
стоножки побежали вспять. Устав выстраивать повторяемые последовательности,
от которых столько же пользы, сколько от козла молока, историки
философии выдумывают обратное – теперь будущее у них возвращается
в настоящее, потому как в будущем имеется лишь прошлое или прошлое
продолжает жить в настоящем – археоавангард. Но всякая кажущаяся
повторяемость истории – всего лишь свойство сознания, кое во всем
и везде видит одно и тоже. А единственные различия, которые оно
может для себя до конца уяснить, принадлежат времени, бегу времени,
где все события одинаковы, но время их – различно: более впечатляющего
шарлатанства и вообразить трудно, тем более тогда, когда мысль
задастся вопросом, какое время мыслит оно, полагая его неизвестно
куда и неизвестно на чем, основывая. Бежать сверху вниз или спереди
назад всегда сподручнее, чем просто идти в настоящем, идти, конституируя
будущность здесь и сейчас. Ограниченность, если где-то и выглядела
особенно впечатляюще, то именно здесь, в деградации.

Истиную сторону деградации выражали теории прогресса, эволюции,
естественного развития, просвещения и прочее. Дифференциация,
где из великого и бесконечно безграничного однородного, происходит
мизерное многообразие разнородного никак не противоречит деградации,
декадансу, а напротив именно выражают их. Но низменное, оно же
и неизменное, то есть то, что определяет постоянство, субстанциональное,
природное постоянство. Здесь не человеческая мысль и сознание
стоят во главе угла, а само действительное существование. Если
представить себе на мгновение, что всё развивается и эволюционирует
из изначального и эволюционирует определенным естественным образом,
то непонятно вообще, что такое неизменное и постоянное, которые,
напротив, отчетливо заметны во всей природе. Творения её, и она
сама в высшей степени постоянны. Камни, леса, горы, планеты, животные
виды и прочее – разве не постоянно существуют в природе; разве
человек за тысячелетия хоть как-нибудь преобразил свой внешний
вид? Впрочем, и скидывание с себя животной шкуры суть процесс,
желающий уничтожить прежнее состояние, не уничтожая его совсем.
Или: представим себе, что разум эволюционирует из природы, тогда
необходимо признавать и то, что все, что творит разум человека,
происходит в силу естественного развития, заложенного в саму природу
явлений. Но как этим самым оправдываются и обосновываются маразмы
сознания, дурачество в человеческих поступках, кардинальное зло,
которые они порождают? Или как оправдать то, что образование,
просвещение, интеллектуальность, то есть, истинное развитие разумных
способностей, приводит не к идеалам добра, а к жестокости, нетерпимости?
Или если вдуматься, что такое вообще изменение, разве оно не извращение?
Более того, свобода! Ни от какого рабства к свободе придти невозможно.
Возможно лишь освободиться от рабства, но освобождение это происходит
в процессе борьбы за свою свободу, а никак не в признании хотя
бы природной власти над личностью.

Если и полагать в развитие что-либо, то это постоянное расщепление
согласия, Мирового Духа Согласия. Этот Дух посредствам диверсуса
разделяется на многообразные частности. Это диверсусное свойство
мира суть свойство перманентное и постоянное. Он разделяет любую
вещь, любое явление, порождая, во-первых, их многообразие, во-вторых,
их уникальность как уникальность отличную от другой уникальности.
Другой для меня потому существо абсолютно непонятное и возмутительное,
что в моем понимании уже заложена невозможность понять его, ибо
мы – разные. Желая социальности и близких отношений, я презираю
их, потому что разлучение суть феномен Другого. Другой постоянно
разлучается со мной, многие Другие разлучаются друг с другом только
лишь для того, чтобы понимать свою уникальность. С одной стороны,
согласие здесь абсолютно невозможно как согласие, но возможно
как то, что скрыто под разделением. Например, согласие с чьим-нибудь
мнением выражают словосочетанием «разделяет чьё-то мнение». Принудить
к согласию и принудить к разделению мнения – одно и тоже.

(Окончание следует)