Проза

рассказ

 
И я проснулся тенью ответшалой, 
Изображеньем чьих-то давних лет.   
Но быть собой мне все-таки мешала 
Чужая жизнь, которой больше нет.

И нет тебя, проплывшей в легком вальсе 
И отпылавшей, молодость губя. 
И как ни спорь, ни сетуй, ни печалься, 
Ни утешайся, –  больше нет тебя –  
Ни в прошлом, ни сегодня, ни в грядущем, 
Ни в книгах, недочтенных впопыхах... 
Ты временем, Кощеем завидущим, 
Похищена. 
                     Но ты в моих стихах.
                                   Павел Антокольский

Отец позвонил рано утром. Спросонья Андрей нащупал рукой будильник
и разъяренно застонал, увидев, что стрелки показывают начало шестого.

– Алло… – прохрипел он в трубку.

– Не спи, замерзнешь! – гаркнул тот. Андрей стиснул зубы, услышав
его раскатистый смешок, и поспешил выйти на кухню, чтобы не разбудить
Саньку.

Отец всегда звонил не вовремя. Вставал он рано, а ложился поздно,
все стараясь что-то успеть. Андрей помнил это еще со своего детства.
Мама поднималась среди ночи и отправлялась за мужем на кухню или
в гостиную, приговаривая: «Господи, да когда же это кончится?!»
Отец смотрел видеофильм, хоккейный матч, или писал некое ненужное
техническое руководство по работе. Мать тормошила его, садилась
рядом, заламывала худые руки, а он только повторял, не глядя,
своим звучным баритоном: «Сейчас-сейчас, приду, не беспокойся…»

– Слушай, ты бы хоть на часы смотрел… – ворчливо напомнил Андрей,
– И чего тебе не спится!

– Отоспимся, когда помрем, сейчас не время! Слушай, какие планы
на выходные?

– Да мать просила отвезти ее на дачу… Может, мы и остались бы
на денек-другой… Ну, я и Саня.

– Саня? Это твой Веселов что ли?

Андрей усмехнулся и, покосившись в сторону комнаты, торжественно
понизил голос.

– Нет, Веселов сейчас в Лондоне, уже полгода. Саня – это девушка,
мы с ней… Ну, как это говорится… Кстати, а у тебя какие планы
на октябрь, точнее, на двадцатое число?

– Пока не знаю. А что случилось?

– Ну, разговор, конечно, не телефонный, – Андрей заговорщицки
зашипел в трубку, – Женюсь я, понимаешь… Такое дело!

Отец помолчал, вздохнул, потом усмехнулся.

– А я вот, брат, развелся. Смешно…

Они вновь помолчали. Андрей чувствовал: отец ждет от него каких-то
слов, сожаление ободрение, запоздалую жалость, а чувствовал только
злорадство. Колкое, безмерное, циничное! И он молчал, тянулась
ненужная пауза, на том конце провода крепло, нависало разочарование,
дыхание становилось тяжелее.

– И что же теперь? – наконец, глухо спросил сын. Он представил
себе серое питерское небо, силуэт разведенного моста, видный в
просвете облаков над Невой, двор-колодец с горящим ночь напролет
окном, на подоконнике – высохший отцовский фикус…

Тот, конечно, хотел приехать. Это была разведка боем. Родная Москва
за пятнадцать лет второго брака отдалилась, померкла, стала безликой
точкой на карте. Он редко звонил по номерам из записной книжки,
сыну – на день рождения, сестре – в новогодние праздники. Иногда,
наверно, вспоминал свою бывшую, грустнел, но тут же отмахивался,
находил себе дело, нырял в процесс бурной деятельности. О бывшей
жене сына не спрашивал, хотя и вертелось на языке. Прорывалась
откуда-то глупая виноватость: «Да что, в самом деле?! Дело прошлое,
дурное… Встретил другую, с кем не бывает…»

– Теперь… – повторил отец, голос его стал другим – куда-то пропала
напускная, стариковская звучность, – Теперь мне тут – не житье.
Сам понимаешь…

Потом он опомнился. Снова стал прежним, бодреньким и шустрым,
запричитал что-то про судебную волокиту, про дележ имущества и
всякие женские странности, но Андрею было даже стыдно это слушать,
и странно было, что отца до сих пор занимают эти скучные игры.

– Так ты когда приезжаешь? – спросил он, чтобы перевести разговор
в нужное русло.

Оказалось, что в субботу. На первое время заселиться он думал
к сестре, тете Нине – в однокомнатку. Жилплощадь была крохотная,
сырая, и дом несколько лет стоял в плане под снос, но на первое
время было хорошо и это. На секунду Андрею представилось, как
отец с чемоданами и тюками появляется на пороге их с Санькой съемной
квартиры, как несется по комнатам его звучный баритон, все приходит
в движение – громоздятся несбыточные планы, кухня наполняется
ненужными хозяйственными покупками, кастрюли, ведра, молотки по-свойски
разрушают привычный порядок. Ну нет, слишком долго они боролись
за свой глупый мещанский уют!

– Сейчас объясню, как к нам проехать, – поспешно сказал он, продиктовал
номер дома и улицы и повесил трубку, привычно отметив, что отец,
как обычно, ничего не спросил про мать.

Потом начался обычный день. Санька спала, он щекотал ее за нос
перышком, найденным на подушке. Вставать она не хотела, и Андрей
завтракал вместе с ней, на диване, протягивая ей на вилке кусочки
яичницы.

– Фуй, Андрюша, что за гадость! – сказала она и приподнялась на
локте. Ее короткие волосы после сна стояли торчком, вокруг глаз
темнели разводы вчерашней туши.

– Ну ты и хороша, – сказал он, отставляя тарелку, – Никакой гадостью
тебя не испортишь! Что там говорить про обычное жареное яйцо.

– Зато хоть откровенно. Кто там звонил?

Он остановился в дверях, вернулся, снова присел, подбирая слова.
Потом понял, что тщетно, сказал ей просто.

– Батя приедет… Приглашу его сюда. Так, на ужин. Ты особенно не
старайся, салатик, закусочка… А то ему еще понравится, не дай
Бог.

– Ты вроде говорил, он вас бросил?

– Ну говорил, говорил! – ворчливо согласился он, – Но он и правда
наворотил в свое время! Теперь – проехали, с той женщиной он развязался.
Да и не виделись мы давно… Очень давно…

Саня промолчала. Он это оценил – что-что, а молчать она умела
– когда надо и сколько надо. Потом какое-то время они целовались.
Жадно и мокро, краем глаза он покосился на будильник, отбросил
его в сторону. И она захихикала, как ребенок, которому перепала
конфетка.

– Нет, правда, – шепнул он, глядя на нее сверху, – Ты у меня хорош-ша!
Вот превратишься из Галкиной в Кочеткову – и полный порядок.

– Не превращусь.

– Преврати-и-ишься, никуда не денешься!

– Да нет же… Сколько говорить.

Этого он и боялся. Хотя и формальность, сколько семей так живут
– жена Сидорова, муж – Иванов, Андрей никак не понимал, зачем
оставлять между ними эту дурацкую брешь. Он был за безграничное
единение, а Саня отгораживалась от него глупыми мелочами: зубные
щетки держала в отдельном стакане, квартиру порывалась оплачивать
пополам, теперь вот захотела оставить прежнюю фамилию. Андрей
не нажимал, он боялся перегнуть палку, вспугнуть ее сейчас, когда
счастье оказалось так близко, и уже манит серебряным лучом.

И все же не понимал.

Разговор с отцом он прокручивал в памяти много раз. На ум приходили
остроумные фразы, которые можно было ввернуть, например, на отцовское
«Не спи, замерзнешь!» или «Отоспимся, когда помрем!». Андрей по-тихому
корил себя, собеседником он был так себе, то ли дело отец с его
непринужденной болтовней, прибаутками, анекдотами. Свои остроты
Андрею приходилось заранее продумывать, и теперь он размышлял,
как покрасивше ввернуть тому про свою менеджерскую зарплату («Деньги
не бешеные, но на жизнь хватает»…) или про Саньку – особый предмет
гордости («У Веселова отбил, бес попутал!»). А потом представил,
как рубанет тому – дерзко и по-мужски: «Ну, и чего ты добился?
Хорошо тебе было без нас эти пятнадцать лет? И хорошо ли тебе
сейчас, одному?!» Представил, как отец залепечет невразумительно:
«Да что говорить… Что сокрушаться…», станет маленьким и жалким,
прямо Андрей в детстве, когда его ругали за откусанный именинный
торт. Смешно!

После работы он помчался за Санькой в институт. Она заканчивала
психологический, писала умный, долгий диплом. Сидела в читалке,
что-то чирикала в тетради и никогда не замечала, когда Андрей
оказывался у ней за спиной. Он обнимал ее сзади, впивался губами
в теплую щеку.

– М-мм… Это опять ты? Разве уже есть половина седьмого? – лениво
откликалась она, и он сильнее зарывался носом в ее волосы.

– Пока только двадцать пять минут…

– Непунктуальный ты! Тебе здесь что, дом свиданий?

– Угу.

– Не знаешь, что своими пылкостями отвлекаешь меня от дел?!

– Угу.

– Ну ладно, – она начинала смеяться, – Позволяю поцеловать подол
моего платья и выйти вон, пока я не окончу страницу!

Потом они брели по бульвару и говорили о чем-нибудь взахлеб. Андрей
вдыхал терпкий уличный воздух, он думал: вот оно, пришло, есть
– ощущение глупого незаслуженного блаженства от тихого Санькиного
слова, от мягких сумерек, укрывших улицу дремотой и тишиной. Горели
огни реклам, из пивнушки на углу доносились звуки популярной песни.
Он вскакивал вдруг на дворовую скамью, и начинал скандировать
детские стишки, а Саня цыкала на него с наигранной злобой. Потому
что на самом деле ей было лестно, ой как лестно, его пацанское
торжество.

В этот вечер он ощущал приподнятость духа, и много говорил о детстве,
о давних друзьях, дворовых делишках, школе. Это была отсрочка
– оттягивание времени, чтобы вспомнить главное – отца. Далекого,
потерянного, забытого.

– Представляешь, – говорил он, и от этих слов аж самому становилось
не по себе, – А я уж думал, что никогда не смогу, не захочу подать
ему руки, не знаю, отворить дверь, подставить кресло… Я с этим
жил, сказать страшно, пятнадцать лет. Дежурные фразы по телефону:
«Как дела? – Здрасьте – до свидания! Спасибо – на здоровье!» Теперь
все будет по-другому. Старые обиды – по боку! Я давно повзрослел,
а он – глядишь, состарится. Оба поумнели, слава Богу… Пора уже
посмотреть друг другу в глаза.

Саня помолчала, подумала, глянула на Андрея ласково из под пушистых
волос.

– А какой он? Ты, наверно, сильно на него похож?

Он засмущался, щеки зажглись румянцем.

– Ну, в детстве, на фотографиях… А так, вообще, нет. Он, батя,
у меня видный, косая сажень в плечах! За столом всегда, вроде
тамады, тосты гонял, байки, знаешь, восточные… Волейболил помаленьку,
во дворе у нас целую команду собрал, бились по вечерам. Зимой
на лыжах за город… Поначалу-то они с матерью ездили, тогда это,
вроде, модно было. Бывало в выходной в электричке деваться некуда
от лыжников! Ну и со слабым полом не терялся. Он ведь маму мою
у институтского приятеля взял и отбил. Прямо внаглую, без вопросов!
Там уже такая любовь кипела, родители деньги на свадьбу копили,
а он – раз – и в дамки.

– Где-то я это уже все наблюдала, – задумчиво напомнила Саня.

Андрей раскраснелся, он не любил вспоминать про историю с Веселовым.

– Ну и совсем было не так! А что, скажешь, нет?

– Не скажу… Да и что вспоминать, не нужно...

Вдалеке, на притихшем шоссе алой лентой тянулись огни автострады,
плескалась Яуза. Андрей явственно различал ее дыхание, гулкое,
размеренное. И он вдруг улыбнулся своим воспоминаниям.

– Отец шустрый у меня был. Хозяйственный. У нас тогда не было
дачи-то своей, так мать снимала дом в Пенкино. Они по очереди
брали отпуск. Месяц он, месяц – она, ну, чтобы я на воздухе подольше…
Так батя, помню, кашеварил, только так! С утра – гречку, на обед
котлетки месил, оладушки… Супчик у него был фирменный: на речку
купаться пойдем, через рощицу, надерем там щавеля не-ме-рен-но!
А он, зараза, кислющий! Батя мне скажет: ешь, не кривись, здоровей
будешь (я тогда только в школу пошел, болел месяцами). Вот я и
ел… А батя его дома порубит, водичкой зальет, поколдует-поколдует,
заправит сырым яйцом – вся кислятина и уйдет. Уж я его уплетал,
прямо щеки трещали…

– Интересно, – улыбнулась Саня, – А ты у меня кашеварить будешь?

– А ты мне роди пацана – вот и увидишь. У-ух, я займусь твоим
воспитанием!..

(Продолжение следует)