Онтологические прогулки

1.

Если имеется какая-либо бездонная полнота бытия, то она суть
бесконечная полнота вещей. Западная философия – в некотором смысле
– философия вещей; в них она находит свою собственную
рациональность, а вместе с нею и рациональность сознания. Бытие
вещей тождественно сознанию, не тождественно сознанию,
различается с сознанием, дифференцируется на идею и материю внутри
самого себя, к чему добавляется третий член – сознание тела
человека, сознание вещи. Вещи, просто тела, протяженные ли
они, конечные или бесконечные, временные или безвременные,
полезные или бесполезные, утилитарные или нет, расхожие,
красивые, белые, тошнотворные и прочие, до бесконечности разные.
Западный ум либо мыслит вещи в их телесности, либо работает
с символами, образами вещей: даже сфера Бога неотделима от
его божественного вещизма. Мыслить вещь по западному
утилитарно – значит выстраивать классификации вещей, раскладывать их
по полочкам; здесь каждой вещи своё время и свое место.
Также раскладываются по полочкам символы и образы вещей.
Мыслить – значит классифицировать мыслимое в образах и символах,
отраженных от вещей.

2.

Тезисы бытие тождественно сознанию, и мир – моё представление не
выдержали критики. Философы не заметили того, что когда они
говорят: «никому не дано увидеть мир таким, каким он есть, ибо
он есть таким, каким есть ты» (Ф. И. Гиренок), тогда они же
и утверждают, если мир есть такой, какой есть я, то я вполне
могу и говорить о том, каков есть мир. Гуссерль, отделив
бытие вещи от сознания о ней, разрешил эту проблему, но впал в
другую. Сознание о вещи отлично от самой вещи,
следовательно, подумал он, в белом листе, «белое» отлично от «листа».
Чистая «белость» – выражение сущности. Придти к чистому
сознанию – значит придти к чистой «белости», к чистой
«какойтости». Но если есть «белое» в листе, то почему же нет ничего
«листового» в белом? Или вот рыжий кот. Много ли кошачьего в
рыжем? Предвидя возражения знатоков по поводу некорректного
использования причинно-следственной связи, всё же скажу, что
иногда следует к ней прибегать: слишком подозрительны мне её
определения.

3.

Феноменология Гуссерля – обширный предмет. Предмет, вместе с тем,
весьма противоречивый. Что и говорит о том, что проблема вещи
и её сознавания является крайне запутанной проблемой.
Огромная часть вины лежит на самом создателе феноменологии. Читая
его труды, мы не находим в них вещей. Мы читаем лишь о
восприятиях, об эго, о сознательных переживаниях, о
«возвращении-к» или «обращении-к», о «заднем фоне» сознания, о пустоте и
о многом другом. То есть Гуссерль мыслит явления. Во всем
этом нет, к примеру, ржавого велосипедного колеса, писсуара,
лавочки в парке, клена, старого трамвая, чернильницы,
пепельницы, солнца и т. д.. Гуссерль оскопил себя естественным
миром, миром, каким он есть.

4.

Понадобился Сартр. Мир в его медитациях поплыл. Сознание сделалось
сознанием конкретных содержаний мира. Сартр описывает вещь
как реальный феномен: чернильница из материальной вещи
превращается в феномен сознания. Мир из твёрдой своей основы в
сознании историка Рокантана превращается в плывущую мимо него
вязкую жижу. Но он наполнен до краев. Наполнен газовыми
фонарями, рабочими, грязными улицами, унылым парком, морем,
библиотекой, кафе с его хозяином и посетителями, сексом,
дурновкусием, страхом, тошнотою, смертью, иначе мир экзистенциален. В
экзистенциализме мир вещей предстает перед нами как мир
реальный, поэтому экзистенциализм – это реализм.

5.

Нужно отдать должное Гуссерлю в том, что он указывает на чистую
эссенциальность его учения: феноменология – наука о сущностях,
без их существования, так он говорит. Экзистенциализм же
доказывает, что не бывает никаких сущностей, раньше которых не
было бы существования. Выбор остается за человеком. Либо он
существует в сущностях, но всё же существует, либо он
существует среди вещей, какими бы они ни были. Маленький пример.
Представьте себе, что вы вышли в канун 8 марта прогуляться по
парку. Вы идете по нему и размышляете о том, чем бы одарить
своих знакомых женщин. Вы вспоминаете о цветах, которые
желательно бы приобрести на сенном рынке; может быть, вы думаете
о золотых украшениях, новинки которых вы заметили в
ювелирном магазине в центре, вы также вспоминаете, что вам подарили
на 23 февраля и прочее. Найдя какое-либо приемлемое для вас
решение, вы покидаете парк и направляетесь реализовывать
его. До сих пор нет никаких проблем, потому что вы находитесь
в сущностном воображении. Но, допустим, пройдя сотню метров
по парку, вам вдруг приходит в голову мысль остановиться и
посмотреть назад. Здесь вы сталкиваетесь с проблемой, с
проблемой из «Детства» Толстого: куда девалось эта самая сотня
метров, которую вы только что прошли. Однозначно, вы видели
деревья, лавочки, вы обязательно замечали ту мамашу с
ребёнком, потому что, если бы не замечали, то вполне могли
столкнуться с нею, вы также видели урны, стоящие возле лавочек и вон
ту молодую пару влюбленных. Сто метров, которые вы прошли,
вы видели, смотрели, но не сознавали. Не сознавая эти самые
сто метров своего существования, вы собственно существовали,
но существовали, мысля совершенно о другом. Вы занимались ни
чем иным, как конституированием прошлого, которое желали
поместить в будущее (археоавангард). Пока вы этим занимались,
реальное ваше существование, существование настоящее здесь и
сейчас, осыпалось в осадок, и нет никаких шансов возродить
его вновь целиком. В будущем, может быть, вам вспомниться
какой-нибудь эпизод этой сотни метров, но как целое его уже не
будет никогда.

6.

Не «мыслю, следовательно, существую», а мыслю, следовательно, уже
существовал и не существую вовсе. Мыслимый акт эссенциального
сознания это, всегда, реконструкция прошлого существования,
существования собственного, это – воспроизведение прошлых
квантов существования и, в конечном итоге, оно – мыслимый акт
смертного апокалипсиса, конечный акт, точка в конце длинного
предложения. Репродукция времени, по Гуссерлю. Мы в нём
замечаем лишь точку, на которой акцентируем своё внимание, к
которой возвращаемся и обращаемся, теряя содержание
предложения целиком. Как говорит Чоран, «человек живёт лишь помимо
того, что делает, за пределами своих поступков». Это означает –
он живет в мыслях о прошлом. Ещё не время возражать Чорану.

7.

Но вот мы решаемся все-таки осмыслить настоящее своё существование.
Здесь, мы желаем поставить напротив себя вещь и помыслить о
ней. Мы просто желаем сделать из прошлого сознавания
сознавание настоящее, мы желаем посмотреть, что такое сознание о
чём-то. Мы садимся на лавочку в парке и направляем своё
внимание на другую лавочку, стоящую напротив нас. Что мы мыслим о
ней, как мы её опишем? Четыре жёлтые доски составляют её
сиденье, по бокам – две кованые спинки. На ближней к нам доске
с правого края – трещина, с левого заметен чёрный сучок. В
принципе, это всё, что можно о ней сказать. Дальше происходит
обращение к нашим собственным психическим явлениям. Мы
сетуем на то, что этой одинокой лавочке здесь скучно. Она
выглядит унылой. Никто к ней не относится должным образом. Также
мы можем размыслить утилитарно. Почему бы, не поставить такую
же у себя на даче. На ней можно было бы иногда посидеть...
перекурить... почитать книжку... поговорить с соседом. Она
бы по-другому смотрелась под той яблоней, растущей в дальнем
углу сада, или, может быть, в беседке или возле калитки.
Всё, мы убежали от лавочки, мы унеслись в наш собственный мир,
в наши собственные мечты, которые в данный момент выражают
некую для нас ценность, ценность ограниченного созерцания. Мы
снова упустили из поля нашего зрения лавочку, она,
находящаяся перед нашими глазами, она, на которую мы смотрим,
абсолютно не видна. Зримая вещь – вещь совершенно нам посторонняя,
которую мы видим и созерцаем, превратилась в наш любимый
палисадник. И этот палисадник не есть нечто прошлое или
будущее, а есть истинное настоящее. Настоящее, обладающее
длительностью, которое продолжает своё существование; неявленное
нашему созерцанию существование. Гуссерль говорит, что передний
план – ничто без заднего плана, а являющаяся сторона –
ничто без не являющейся. Оказывается, нет никаких не являющихся
сторон – всё явлено вполне реально. Даже талантливое и
бесконечное наше словоблудие по поводу нюансов лавочки, по
существу своему, лишь определение самих себя, своеобразное
признание в любви к самим себе.

8.

Когда мы говорим, что глаз видит одно, а сознание сознает совершенно
другое, тогда мы, ни много, ни мало, утверждаем, что все
физические и непосредственные восприятия мира мы воспринимаем
суггестивно, как внушение извне. Мир априори проникает в
нас, и мы, в фазисе осознания, становимся как бы перед лицом
уже свершившегося факта, думая об обратном. Мы думаем, что,
существуя в мире, рассматривая его, пробегая по его вещам, мы
его же и сознаем. Оказывается, нет. В активности
существования мы теряем реальный мир, убегаем от него в свои фантазии,
бредим. Происходит то, что экзистенциализм называет лживым
сознанием. Однако бытие, в смысле, полнота вещей, нас
окружающих, нисколько от этого не формирует наше сознание. Если бы
формировало, мы бы реально воспринимали всё, что видим, и
всё, что видим, становилось бы предметом рассмотрения
сознания. Как было видно раньше, этого не происходит. Сознанию
безразлично, что видят глаза, оно где-то в другой стороне, оно
само в себе, само для себя. Ему не безразлично лишь то, что
глаза уже видели, на что они смотрели когда-то давно. Давность
формирует отчётливость воспоминания, далекое отстояние от
события делает его для сознания более ясным и понятным,
всегда присутственное прошлое (одна из категорий настоящего) раз
за разом конституирует себя, конституирует лживо, и нам не
остается ничего другого, как определять эту лживость по
существу тем, чем она никогда не являлась. Здесь, мы находимся от
реализма на расстоянии пушечного выстрела. А сознательный
акт как акт сознания о сознании невозможен. Следовательно,
говорить о сознательном формировании бытием сознания, нелепо,
если не понимать под понятием «бытие» некую метафизическую
реальность. Она вполне может формировать наше сознание,
потому что реально сознавать её, в принципе, невозможно, ею можно
лишь существовать.

9.

Гуссерль ещё эту лживость возводит в ранг необходимой
неопределенности сознания. Его двоякое «обращение-к» толкует само по себе
обращение таким образом. Вещь постигается нами односторонне.
С другой стороны, к ней примысливаются содержания нашего
сознания, психические содержания, и это, хотя и имеет
отношение к вещи, к самой по себе вещи не имеет никакого отношения,
потому что содержания сознания – это и воспоминания, и
фантазии, и переживания, и чувства, и прочее. Все эти психические
переживания существуют на «заднем фоне» нашего сознания, и
они дают определения вещи. То есть, таким образом, мы
одухотворяем вещь, одушевляем её. Этот же самый «задний фон» есть,
в некотором смысле, до определенного времени нечто
бессознательное, которое посредствам обращения к нему или
возвращения в него становится сознательным и до известной степени
феноменальным. Феноменологическая редукция это – обращение к
этому «заднему фону», к чистому сознанию, к сущности его
эйдетики, что в результате должно привести сознание к понятию её
трансцендентальности. Эйдетика у Гуссерля трансцендентальна,
следовательно, и вся сознательная психика человека тоже.
Иными словами, феноменологическое сознание – это
трансцендентальное эго, где находятся все определения психического
аппарата. Без этой самой трансцендентальности психического эго
философ бы впал в субъективистский абсурд, потому что вся его
феноменология приводила бы к пониманию того, что он говорит о
своей собственной субъективности. Иными словами, если
психическое эго имманентно, то все выводы Гуссерля суть
нарциссизм. Разве мог он допустить подобное святотатство. Дабы
избежать всех обвинений в свой адрес, он назвал свою психологию
психологией, утверждающей объективное бытие объекта. Гуссерль
против всякой субъективности, оставаясь в её ограниченной
плоскости. А если же есть что-то субъективное и имманентно
присущее вещи как таковой, то это бессознательный задний фон
сознания.

10.

Однако, вряд ли корректно говорить о существовании вообще какой бы
то ни было бессознательности. Не попавшее в поле внимания
нечто, не есть нечто бессознательное. Поэтому-то «задний фон»
сознания никогда не бывает таковым, и никогда сознание не
может быть абсолютно «чистым». Даже, если представить себе
монаха, который удалился от мира в глухую тайгу, то и тогда мы
откажем ему в чистоте сознания: вокруг него существует тайга,
а вокруг йога в пещере – горы. А плюс к этому и их
собственное прошлое существование. Даже у Маугли не может быть
«чистого» сознания. Tabula rasa – это утверждение сумасшедшего,
который решил, что он Адам. С другой стороны, что такое
рациональный метод Декарта? Его нужно мыслить не как просто
истолкование картезианского cogito, а как целиком существование
Декарта, который сначала существовал, странствовал по миру, и
он же удалился в деревню и стал медитировать над своим
прошлым существованием. То есть cogito – это мыслимое
конституирование прошлого существования, своеобразная сознательная
индульгенция, это – жизнь в прошлом, мощение дороги почестей
своего настоящего существования историческими булыжниками.
Никакого чистого листа, никакой абсолютной прозрачности и
стерильности, никакой святости, а лишь медитации над своими
впечатлениями, воспринятыми в прошлом. Здесь должен быть страх
совершеннейшей утери прошлого, а вместе с ним и настоящего,
где насквозь видна пустотность будущего.

11.

В самом деле, что накладывает на белый холст художник? Вот он рисует
с натуры велосипедное колесо. Разве он сознает это самое
колесо? Во-первых, он заново воспроизводит то, что видит, то
есть, как бы обновляет старую вещь. Во-вторых, в момент
письма он обязательно мыслями оказывается совсем в другом месте
от реального колеса. Он, может быть, бродит где-нибудь в
первом веке до нашей эры или пьёт чай в соседней комнате.
Поэтому само воспроизведение картины уже есть феномен впечатления.
Также и зрители на художественной выставке. Никто из них
своим сознанием не разделяет нарисованное изображение на
цвета. Зритель стоит напротив картины, созерцает её, и
наслаждается... приятно проведённым в компании с любимой женщиной
субботним вечером, или переваривает наслаждения от изменений в
лучшую сторону состояний его банковского счета. Но всё это не
чистые феноменальные содержания психики, а фантомы
реального существования, реальных впечатлений, которые уже
случились. Мы, живя в настоящем, по самые глубокие основания
погружены в прошлое. Поэтому-то Мамардишвили и говорит, что
феноменологическим феноменом может быть – по отношению к тебе –
только что-то, где в этом отношении с тобой что-то случилось.
Таким образом, гуссерлианский задний фон сознания – это
целиком и полностью прошлый мир и, как ограниченный самим собою,
только он один.

12.

Экзистенциализм же, противореча сущностной философии, включил в себя
феноменологию, развернув её на всю жизнь целиком.
Оказалось, что трансцендентальными являются не переживания психики, а
само экзистенциальное наполнение бытия, природные явления
бытия. Это суть экзистенциалии самой природы: тоска, печаль,
смерть, страх, борьба с существованием, депрессия, трагедия,
драма, секс. Они есть общезначимые явления жизни. Потому
что из них происходят все психические и сознательные
переживания. Порезать палец и страдать – значит лгать самому себе.
Никакой трагедии нет в порезанном пальце, следовательно,
никакой печали, никакой пользы. Другое дело – попасть за решетку
и потерять всё, что ты имел до этого. Здесь натуральная
трагедия, здесь пограничная ситуация, которая возбудит
феноменальное впечатление. Нет ничего полезного в том, что человек
каждый выходной будет посещать художественные выставки и
музеи. Здесь он лишь будет тешить своё тщеславие, и ублажать свое
ничтожество. Единственного, чего он достигнет таким образом
– это лишь фантазирование того, что с ним никогда не
случалось. То же самое просмотры в кинотеатрах блокбастеров и
прочее. Другой дело, если он попадет на войну, и будет созерцать
не нарисованную картину баталии, а будет видеть её воочию.
Нет ничего полезного в буржуазном существовании, наполненном
деньгами, потому что сознание вовсе исчезает из буржуа. Оно
впечатляется аморфными ценностями и не существует как
таковое. В нём мало пространства для скуки – оно, как правило,
заполняется суррогатами жизни. Другое дело, существование,
лишенное собственности и денег – здесь в полной мере
раскрывается реализм природы, реализм борьбы за существование. Нет
ничего путного в том, чтобы сидеть как выхухоль взаперти, – все
впечатления мы получаем от других. Поэтому нужно
существовать с другими, существование с которыми представляет из себя
каждодневный ад. Да, существование других делает из мира ад,
но из-за этого нет смысла убегать от них, а напротив, нужно
сжиться с ними, реально представляя их себе, не идеализируя
их вообще.

13.

Иными словами, здесь имеется градация впечатлений, получаемых от
жизни и от вещей. Экзистенциализм – философия, которая
взвешивает на весах, что полезнее для человека, а что нет. И
приходит он, таким образом, к замечательным открытиям. Во-первых,
экзистенциальный человек существует среди людей и среди
вещей. Во-вторых, пограничные ситуации также социогенны – они
показывают истинность отношений между людьми. Ведь, пока два
друга не окажутся в критической ситуации, они никогда не
ощутят ценность их дружбы. Они могут заниматься совместными
делами, могут дружить семьями, могут даже любить друг друга. Но
вот возникла критическая, конфликтная ситуация, которую они
должны вместе преодолеть. И оказывается, что они друг другу
становятся врагами. Предают, закладывают, стремятся лишь к
тому, чтоб за счёт своего друга выкарабкаться из неё и т. д.
Всё, что было совсем недавно таким милым и приятным,
оказывается, с одной стороны, рафинированным и эфемерным и
показывает, с другой стороны, что было латентным в их хороших
отношениях. Если в сущностях «обращение-к» не так уж и заметно, то
в экзистенциалиях жизни это трагические повороты в абсолютно
неопределяемые априори стороны. В-третьих, экзистенциальный
человек, в отличие от эссенциального, прозревает свое
собственное одиночество в кругу людей. Он одинок вместе со всеми
и только с ними он может быть одиноким. Что же касается
вещей, то, в-четвертых, экзистенциализм обосновал, что, к
примеру, любовь это – любовь к тем вещам, которые нам совершенно
не нужны, которые нам бесполезны. Вот этот человек, которого
я люблю. Но, кто он? Мерзавец, негодяй, его манеры бесят, от
него никакого толку вообще, он неудачник и слабак, эгоист и
прочий. Рационально – выбросить его к черту, но –
невозможно, из-за какой-то дурственной, сумасшедшей, не поддающейся
никакому обоснованию, любви. Всё в ней: и измены, и
предательства, и горе, и разбитые сердца, и боль, и страдание, но
именно это-то и выражает её саму.

14.

Любовь к бесполезным, лишним вещам, весьма значительный социальный
феномен. Какой, спрашивается, смысл имеется в том, чтоб
любить вещи полезные в употреблении? Вот, эта вещь очевидно
полезна. Она и деньги зарабатывает, и цели имеет, и планировать
любит. Вот поездка в Сочи, вот цветочек, вот косметика, вот
машинка, вот добропорядочные манеры... И всё. Мы описали
причину распада всякой любви и всех вообще семьей. Розанов,
самый глубокий исследователь семейственности, обронил:
«жена-кухарка – вот родник распада тысячи семей». Жена-кухарка – это
утилитарная вещь, вещь весьма полезная в домашнем хозяйстве
и в домашнем быте. В ней нет ничего бесполезного, потому и
нет любви, потому и распад.

15.

В самом деле, вещам нужно придать дуальность. Вещам, но не
определенной вещи. Вещь на компоненты неделима. Зато вещи делимы на
вещи обратимые и необратимые. Необратимые вещи – это такие
вещи, которые не воспроизводят самих себя в процессе
существования. Это камни, вода, планеты, всякие поделки, творимые
человеческими руками и прочее, того же рода. Чистой
обратимостью обладают лишь вещи обратимые, органические, обладающие
живучестью, витальностью, которая характеризуется тем, что
обратимые вещи воспроизводят себе подобных. Зевс – символически
обратимая вещь. По мысли Розанова, он есть символ вечного и
постоянного рождения. Из таковых вещей состоит всё
многообразие животного и растительного миров. Здесь всё обращается
вокруг своих осей, всё возвращается в само себя посредством
воспроизведения себе подобного. Обратимая акация воспроизводит
только саму себя и ничего другого, кроме этого. Обратимый
человек воспроизводит себе подобного, как в деторождении
(женщина), так и в сотворении необратимых вещей (мужчина). В
художнике много женского; он не пишет картину, а рожает себе
подобного, поэтому художественный акт – это акт мужского
разрешения беременности. Человек любит те явления, которые ему
несвойственны, которых нет в его способностях, чего он не в
состоянии осуществить. Греки не были в Сибири, не знали, что
это такое, поэтому для них край, где живет Северное сияние,
казался раем. Дарвин был сильно привязан к обезьянам, вывел
из них человека, потому что в Англии обезьян нет. Многие
японцы мечтают избавиться от своих узких глаз, очень желая иметь
широкий славянский разрез. Иные европейцы сильнее любят
буддизм, чем индусы.

(Окончание следует)