Онтологические прогулки

16.

Посередине необратимых и обратимых вещей существуют природные
явления: ветер, огонь, мороз, тепло, солнечный свет и прочее.
Их я называю диверсусными явлениями. В этом смысле они потому
называются диверсусными, что они, во-первых, никогда не повторяются,
то есть они во времени никогда не повторяют самих себя: в одну
и ту же воду невозможно войти дважды; во-вторых, они более обладают
разрушительными свойствами: огонь пожирает деревья, вода затопляет
землю, ветра разносят пожарища, дождь тушит пожар, солнечный жар
испаряет воду с поверхности земли и т. п. Но все вместе эти явления
образуют длинную вечную последовательность обратимостей, круговорот.
Их взаимосвязи друг с другом следует называть спонтанными природными
диверсусами. Они возникают и исчезают. Человек науки старается
их объяснить, но до сих пор пользы ему от этого никакой. Интересное
явление можно заметить в астрономии. Испокон веков планета Венера
казалась людям тёплой планетой: её поверхность, якобы, покрывают
теплые моря, вся она в цветах, и по ней летают большие стрекозы,
поэтому на ней жила богиня любви. Когда же получили снимки с неё,
то вмиг опечалились. «Фактически, – говорит Патрик Мур, – чем
больше мы узнаем о Венере, тем менее привлекательной она выглядит».
Эти, по определению трансцендентные, природные явления именно
создали нашу обратимую метапсихологию. По семи континентам моей
органики гуляет семь духов ветров, горит семь либидоносных огней,
течет семь душевных рек; по ним бродят всевозможные звери, летают
разные птицы, там есть и пустыни и джунгли и тайга, тундра, поля,
да бескрайние степи. Всё это суть целое, как планета земля. Естественно,
что в вещах имеется то же самое, что и во мне, только оно запросто
может быть другой консистенции, замес у нас будет у каждого свой
собственный.

17.

Следует заметить, что диверсусный принцип, скажем, работы сознания,
позволяет, из чисто утилитарных интересов, подвести под одну гребёнку
практически все вещи. К примеру, диверсус обнаруживается и в созерцании
банальной лавочки и в созерцании шедевра, который висит в Третьяковской
галерее. Я видел станичника, у которого слёзы наворачивались на
глаза, когда он заметил, как на помидорном кусте в его огороде
распустился цветок. И также видел многих зрителей в Третьяковской
галерее, которые как безжизненные изваяния стояли возле картин
великих художников. Ни один мускул не тревожил их лиц. С серьезным
видом они буравили взглядом холсты, не иначе, желая пробить в
них дыру. И получается, что для того, чтоб реконструировать или
репродуцировать свое прошлое небытие, нам нужны вещи... Поэтому
мы и занимаемся апроприацией всевозможных вещей, коллекционированием
их... Мы, как насекомые, копаемся средь вещей. И не отдаем им
должного.

18.

Проблема рациональной западной мысли четко очертилась тогда, когда
экзистенциализм стал сдавать под напором постмодернизма, иначе,
абстрактного психологизма, философской филологии, своеобразной
логопедии. Проблема эта состоит в том, что весь рационализм и
структурализм своим классифицированием ограничил сознание вещами.
Сознание о чем-то – это ограниченное этим «чем-то» сознание. То,
что Гуссерль называет «регионом» или интенцией окружности. Иными
словами, сознание сознает то, в каком «регионе» оно обращается
и согласно которому оно и согласует все сущностные явления. Ограниченность
институций в своем собственном ареале (здесь применить лучше это
понятие), безусловно, вытекает из их смысла вообще. Двуликость
отношений здесь не в пользу вещей. Получается следующее. Милиционер
во всех вещах склонен видеть преступников; врач – больных, учитель
– глупых; чиновник – просителей; судья – подсудимых; охранник
в тюрьме – арестантов; деятель культуры – бездарей; вор – жертв
и т. п.. Всякий из определенного ареала несет ответственность
за свое рабочее место и не несет ответственность за место чужое.
Поэтому один гадит на территории ему не подконтрольной, другой
делает то же самое на другой территории. Так и получается обращение
мусора из одного места в другое. Такое положение вещей постмодернизм
назвал абсурдом, из которого рождается смысл. Абсурд видно, смысла
нет...

19.

Итак, Гуссерль, растолковывая сущности, занимался определениями
вещей по существу. То есть, он говорит об «о-пределении» (С. В.
Роганов). «О-пределение» это – сущностное ограничение (о-граничение)
вещи как таковой, полагание пределов и границ вещи, её существования.
Вещь это – всегда «что», имя существительное. С точки зрения формальной
логики и название этого «что» суть определение. Но, таким образом,
мы лишь приходим к абсолютному молчаливому невыразимому, к бессловесной
эмоциональности. Да, «что» как дерево, в котором «дерево» – определение
этого самого «что» может быть помыслено. Однако, дерево как нечто
– не определение, а название. Имя, данное чему-то, не есть определение.
Определение – это наделение имени некими качествами, определениями.
Зеленое дерево, красивая вещь, голубая машина, добрый или плохой
человек. Определения сыграли злую шутку с человечеством. Меж ними
возникает борьба и раздор. Всякие определения потому враждуют
друг с другом, что они определенно детерминированы, детерминированы
негативно и отрицательно. Плохое противолежит хорошему, но из
хорошего получается плохое или из плохого хорошее (дурная детерминация).
Человек, исторически, только и занимается тем, что определяет,
ограничивает, налагает пределы вещам. «Чтотостная» сущность вещи,
уже не берется к рассмотрению вообще.

20.

Но определенные сущности не приводят человека к реальному существованию,
к существованию среди реальных вещей. Даже сегодняшний и модный
нон-фикшн выражает реализм как некое «что», без будущего, как
настоящее. В связи с чем происходит путаница. Настоящее также
насквозь проникается определениями. Реальность определений не
есть реальность существующих вещей. Мы мечтаем определениями,
мыслим ими, бредим и, наконец, ограничиваем себя ими, полагая,
что бесконечным множеством определительных сущностей ограничиться
невозможно. Увы, только ими и ограничиваются. Один менеджер по
продаже автомобилей поведал мне интересную историю. Они цвета
машин – оранжевый и голубой – называют другими именами: апельсиновый,
терракотовый и фиалковый, – потому что люди плохо покупают оранжевые
и голубые машины, зато просто расхватывают терракотовые и фиалковые.
А цвет, который пользуются всеобщим уважением, это – белый. Он
и дешевле и выбора делать ненужно: белый цвет включает в себя
все цвета. Вкратце; был человек – что; другой назвал его – каким,
– добрым, а другого назвал злым, потому что первый дал ему кусок
мяса, второй не дал. Определениям «добрый» и «злой» придали сущностный
вид и вывели – что: добро и зло. Борьба меж ними – исторический
бред, а разделённость и бесконечность познания их непреодолимы
так же, как и отрицание, и вражда, и конфликты.

21.

Экзистенциализм как реализм выступил с тем, что попытался упростить
все определения. Поэтому собственно он и стал экзистенциализмом.
Дерево в парке предстало перед читателем в реальном своем виде
– мрачное, уродливое растение, торчащее из земли вверх корнями,
безо всякой прелестной зеленой кроны и без беззаботных птах, чирикающих
в ней. Идиллия вишневого сада исчезла. Видение и созерцание реальной
сущности бытия погрузило европейский рационализм в хаос. Для него
всякое упрощение – символ сумасшествия, необразованности и бескультурья.
Интеллигентам разума – экзистенциалистам – на это было наплевать.
Сартр едет в Германию штудировать Гуссерля. Заводит любовницу.
Наедается мескалина и планирует сюжет своей «Тошноты». Ревнивая
Симона застает его в этой недвусмысленной для неё ситуации, пытается
добиться от Сартра объяснений, и отец экзистенциализма объясняет
ей, что любовница это – его муза, а реальный мир – вообще тошнотворен,
посему – такова жизнь, и так должно быть, и да будет так, как
этого требует реальное существование вещей. Великий человек! Потому
что неимоверно возжелал реализма существования, существования
такого, какое оно есть на самом деле. Если Гуссерль феноменологически
описывает чернильницу, то Сартр её же пытается описать реально
– как то, что она есть. Вся проза его – уничижение определенностей,
где бы он их ни находил. Купирование и обрезание их и приводило
его каждый раз к парадоксам самого по себе существования. Как
люди могут существовать друг с другом? Доселе они существуют так,
потому что им наплевать на тех, с кем они сожительствуют. Но вот
их заперли в комнату, которая находится в загробном мире или которая
есть тюремная камера, определили, то есть в них на неопределенное
время. Им ничего другого не остается, как обратить внимание друг
на друга. Это обращение приводит их к пониманию, что существовать
с другими, значит уже существовать в аду себе подобных. Хотя,
по существу, ничего не изменилось. Обыватели существуют друг с
другом вполне, можно сказать, счастливо, хотя живут в аду. Ад
– тот же самый рай. Разве, не парадокс?

22.

Постмодернизм не пожелал существовать в парадоксах самого по себе
существования. Он их перенёс в сферу определений, вернулся к рассуждению
об апориях Зенона. Постмодернисту противны примеры из жизни, он
слишком интеллектуален для этого. Парадоксы определений и примеры,
взятые из книжек, из исторических трактатов – достаточное основание
быть мудрым, начитанным и грамотным. Впечатления от жизни – ничто,
что-то, только дефиниции. Дефинитарность вновь попыталась занять
соответствующее ей место, место, в котором множатся определенности.
Безумное их размножение похоронило под собою само существование.
Постмодернист водрузил себе на горб тонны определений и запутался
в них окончательно и бесповоротно. Потому что оказалось, что в
определениях нет никакого смысла вообще: словами объяснять человеку,
испытавшему оргазм, определять его как таковой, в самом деле,
кому-то кажется деятельностью, имеющей смысл. И кажется лишь потому,
что он не умеет различить то, что тому человеку, для которого
он определил то, что он и так уже пережил, все равно, о чем ему
толкуют. Ибо ни единое слово не сделается более весомым, чем реально
прожитое, лишь потому, что это две совершенно разные вещи. Слово
всегда собственность другого. Другой занимается апроприацией звуков,
из которых сознанием воспроизводится некое слово, предложение,
мысль, смысл. Собственность структуры «меня», лишь прожитое мной
и издание звуков, то ли членораздельных, то ли нечленораздельных.
Человек только, разговаривая с самим собою, различает слова; в
диалоге же, он различает лишь слова другого. Мы думаем наоборот.
Постмодернизм научил нас думать шиворот-навыворот. Он показал
мнимую актуальность наших собственных слов, пытаясь изваять из
них, аристократию слова, политическое орудие.

23.

Иными словами, не имея такого уровня осознания вещей в их реальной
чтотости, мы занимаемся бескультурной апроприацией их, не желая
заниматься апроприацией самих себя. Тем самым и обосновываем себе
правильность нашего уничижительного отношения к вещам вообще.
Все их многообразие должно быть уничтожено, по определению. Однако,
то, что нынче напитались определениями вполне понятно. Апроприация
достигла таких беспредельных объемов, что замечать её уже невозможно.
Природа России скудеет и вымирает. Пространства её становятся
пустынными и лишенными жизни. Вишневые сады в наследство – глупые
мечты. Русские вещи покидают Русь. Мы их убиваем и тут же хороним,
чтоб осуществить самый любимый наш принцип: с глаз долой – из
сердца вон. Вандализм – сегодня социально-психологический феномен,
вернее, медицинский факт. Что же реализм? Если мы опишем реально
то, что происходит в нашем мире и сам мир, мы сойдем с ума. К
примеру: если представить себе чёрного дровосека. Представим себе
его безо всяких определений: какой он, совершенно, не важно; не
важно, богатый он или бедный, хороший или плохой, святой или грешник,
а важен он лишь как то, что он есть реально. А именно; телогрейка,
нечесаные волосы, сапоги, бензопила. Он идёт в лес и спиливает
вековые сосны и ели. Приезжает другой, платит ему копейки и увозит
кругляк в Китай. В Китае из него делают бумагу. Первоклассница
пишет иероглифами на листе «Да здравствует председатель Мао!»,
а черный дровосек пропивает деньги. Постмодернизм отказывается
рассуждать об этом: все парадоксы существования, говорит он, –
в топку.

24.

Реализм мощно связан со временем. Реальная вещь потому желательна
нам как вещь реальная, что она связана с реальным временем. Причем,
не важно, какое это время – прошлое, настоящее, будущее или, как
у Гуссерля, прежде, теперь и после. Наука ищет реальное время,
поэтому она, как ничто другое, особенно связана с вещами и явлениями.
Учёный хочет постигнуть время, он желает видеть его проявленным
себя как некая реальная физическая величина. Экспонат в музее
тем ценен, что обозначает реальное историческое время; раритетная
вещь – это вещь, обладающая длительностью существования; космическая
реконструкция вещи – возбуждает мечтания о будущем; Гиберти придает
восточным вратам флорентийского баптистерия реальное время. Его
не волнуют, пишет Ортега-и-Гассет, изображённые им предметы, им
движет одна безумная страсть – запечатлевать, превращать в бронзу
фигуры людей, животных, деревья, скалы, плоды. Запечатлеть вещь
– значит остановить время, значит сделать время воспринимаемым
реально феноменом, значит находить наслаждение, испытывать страсть
от обмана своих чувств, значит все ближе и ближе подходить к реализму
– спаренной со временем вещью, – никогда не достигая его в абсолютном
значении. Остановленное, время не возникнет вновь, потому что
оно неостановимо. Ученый, всматриваясь в вещь, рассуждая о ней,
конституирует субъективный феномен своего сознания времени, в
том виде, в котором его излагает Гуссерль в «Феноменологии внутреннего
сознания времени». А так как природа его сознания привыкла к отрицанию,
он отрицает существование времени, даже не замечая подводных камней
в самих своих мыслях, указывающих на существование времени.

25.

Гуссерль ставит перед своим созерцанием одну вещь и соотносит
к ней все переживания своего сознания. Здесь выражается поток
переживаний сознания, поток восприятий. Сартр идет обратной дорогой.
Как уже говорилось, вещи мира потекли пред его глазами. Рокантан
– пассивный наблюдатель, безвольный созерцатель всего многообразия
мира, отражение квиетива. Экзистенциальная пассивность перед лицом
активного мира это – иное измерение впечатлений, это иной взгляд
на латентное, которое только так и может быть открыто. Сознание,
пытающееся остановить самое себя, пытающееся схватить мысль и
развернуть её в вещах. Реализм – это медицинский факт осмысления
реального бытия. Кто бы сказал историку Рокантану, что дерево
в парке уныло опустило свою прелестную головку! В том-то и дело,
что определить так никому и в голову не могло придти.

26.

На самом деле, сделать из реальности фантазию весьма и весьма
сложно. Как бы мы и не пытались это осуществить, у нас не хватит
какой-то особенной способности (в нас, увы, не врожденной, но
которую можно приобрести, взрастить в себе), не позволяющей нам
увидеть одно маленькое несоответствие: сознательный акт, акт мысли
сам по себе уже и есть фантазия и воображение. Чистой реальностью
обладает не сознание, не мысль, а только лишь головной мозг: реальны
его рефлексы, все остальное – от лукавого. Цель экзистенциального
анализа мира, мира, то есть, такого, какой он есть заключается
в наделении рефлекса сознательными атрибутами. Потому что экзистенциализм
мыслит человека человеком рефлексирующим: человек не поступает
в согласии со своими мыслями, со своим сознанием, а поступает
в соответствии с рефлексами. Рефлексирующий поступок это – инстинктивное
действие, реактивная реакция на внешний раздражитель, чаще таковая
реакция всегда реакция убегания. Скажем, «не герой», убегая от
внешнего раздражителя, убегает от самого себя; «герой» стремится
в обратную сторону, к раздражителю; среднее меж ними входит в
ступор, замерзает на месте. Если раздражитель страх, смерть, боль,
то по реакции человека понятно и без слов, что он собою представляет.
Определения здесь лишние.

27.

Следует сказать, что реализм – явление лишнее для жизни, потому
что в него, безусловно, входит пессимизм; поэтому экзистенциализм
и обвиняли в пессимизме. Странное, на самом деле, явление. Реальная
жизнь, которую мечтает воспринимать всякое живое существо, вдруг
есть явление лишнее. Ничего не поделаешь, так устроена человеческая
организация. В ней должны быть определения не только вещей, но
и определения путей существования, полагание в них целей и смыслов,
находящихся где-то впереди. Иными словами, против реализма выступает
оптимизм – философия шарлатанов и неудачников. Только им может
придти в голову утверждение, что человеческий разум предписывает
природе пути, по которым ей следует идти. Ничего дурнее и вообразить
себе нельзя. С другой стороны, реализм на корню подрубил Просвещение.
Да и вообще напротив реализма не устоит ни одна философия. К примеру,
философия совершенствования. Опустим каббалистическое истолкование
гносеологии, а обратимся к конечным целям. Говорят, что человек
должен развиваться, переходить из прежних своих – дурных – состояний,
в состояния мудрые, знающие истину, бога и прочие. Утверждают,
что якобы, если человек будет созерцать творения искусства, то
он исправится, начнет думать по-другому; или если он будет посещать
церковь и прочее, того же рода. Реализм же отвечает. Ерунда, всё
это. Потому что человек крайне редко мыслит о сути того, что он
созерцает. Духовность картины для него – ничто; игра красок, возбудившая
апогей его собственного сознания – всё. Апогей этот и без всякого
созерцания и без всякого совершенствования является высоко духовным.
Целесообразность искусства и культуры здесь просто рушится. Художники
творят и видят социальную пользу в своей деятельности, в деятельности,
оказывающей влияние на поколения, эпохи и прочее, но в реальности
никакого влияния незаметно, никогда не заметно. И это – пессимизм.
К чему, тогда, все дела? Экзистенциализм отвечает – ни к чему,
они бессмысленны. Идеальный образ человека для Камю – Сизиф.

28.

Вещи обладают реальностью, они реально существуют – это медицинский
факт. Факт, в котором полнота бытия, собственно, является мыслимой
как иная полнота, иного бытия. Но это иное бытие вещей только
в сознании приобретает иной вид, тогда как в реальности нет никакой
инакости, следовательно, нет никакой ирреальности, которая была
бы то ли выше, то ли ниже того, что реально. На столе лежит книга.
Мы читаем её «сверху вниз». Для сознания и горизонтальность обладает
и верхом и низом. Оно и верно, не скажем же мы, что читаем книгу
«спереди назад», зато можем сказать, что читаем «сзади наперед»,
то есть «справа налево» и т. п. Зато, пишем мы всегда «слева направо».
А если переписываем книгу или выписываем цитаты в тетрадку, конспектируем,
то употребляем сразу же две совершенно разные свои сознательные
способности, поэтому конспектирование весьма полезно для обучения.
То же самое, что рисование с натуры.

29.

Обыкновенно, мы относимся к вещам утилитарно, как потребители.
Кант говорил, что вещи существуют только для этого и не для чего
другого. Хотя Кант был немцем, по самим немцам этого не скажешь.
По отношению к вещам, к тем вещам, которые их окружают, они те
же самые англичане; с той лишь разницей, что последние таким же
образом относятся к вещам своего прошлого. Ощущать реальность
вещи утилитарно – значит быть вообще безразличным к ним. Но вещь
приобретает свою реальность только в интимных действиях человека,
направленных на неё. Наш мир сузил форматы общения с вещами. Мы
оградились частной собственностью от мира. То, что внутри наших
клеток, мы холим и лелеем; то же, что вне их, без зазрения совести
уничтожаем. Где-то мы растеряли языческую картину мира, свойственную
нашим предкам. Поэтому разучились одухотворять и одушевлять вещи
нашего собственного мира. Определительное потребительство научило
нас различать вещи, по определениям. Яблоня – однозначно хорошо
потому, что плодоносит яблоки. Дуб – чуть хуже, но тоже пойдет,
потому что его желудями кормится наша бурая хавронья. Полынь и
сорняк должны быть уничтожены, от них никакой пользы. Или овцы
– хорошо, волки – плохо. Также и другие вещи. Такое отношение
к природе вещей язычникам было чуждо. Невозможно себе представить
друида, для которого что-то в природе было плохим, а что-то хорошим.
На разделение язычник шёл только лишь в знаках и символах. В определенной
ситуации, эта вещь подает хорошие знаки, в другой же ситуации
эта же самая вещь сигнализирует о плохом. Сама же она никогда
не определялась плохою или хорошею. Понимание этого вело к сохранению
практически всех вещей, потому что среди них человек и существовал.
Ушла языческая эстетика, вместе с нею мы разучились видеть
реальное существование вещей. Но не совсем; мы не можем вовсе
избавиться от интимности. Это свежий воздух нашей органики – воздух,
который не напитался углекислым газом, выдыхаемым толпою.

30.

Вообще-то, существо язычника, если можно так выразиться, геометрично.
Его привлекают формы тел. Он желает придавать им ровность, но
восхищается природными абстракциями. У него и этика геометрическая,
и вера тоже. Я говорю о Платоне – единственном и самом великом
античном язычнике в своем роде. Вот он рисует на песке кривой
круг и говорит, что можно же помыслить его ровным. Если можно,
то почему же из кривого человека, нельзя сделать ровного? Очень
даже можно. Платону, хоть кол на голове теши, но он будет верить
в свою геометрию, и он создает из этой своей веры великую и самую
продвинутую философию, которая никогда не бывает старой, древней
или бесполезной. А сколько в его философии горшков, планет, рынков,
статуй, портиков, плинтов, хламид, больных, врачей, гимнастов,
тиранов, философов, женщин, красоты, добродетели, диалогов и прочего.
Вот где языческий реализм вещей нашел свое собственное место.
Чтоб понимать его, нам нужно деградировать к нему. Слишком много
фантазий и воображений нам поставляет не наш собственный исторический
опыт. Мы живем во времена, когда нет ничего впереди, все осталось
позади. Собственно, всякие настоящие времена такие и есть. Потому
как ещё Платон говорил о необходимости деградации к идеям вещей.

апрель 2008