Онтологические прогулки

Начало

Представим себе вещную полноту; представим как угодно, хоть
коллективно, общественно, социально, хоть индивидуально. Сущность
чего мы представляем: самой по себе полноты или её отношений?
Разумеется, последнее. Сознание не определяет сущность вещи,
оно определяет сущность отношений этой самой вещи. Вот
человек. Он стоит на остановке, ждёт автобуса. Одет неряшливо.
Сознание представляет его неряшливым не потому, что он внутри
своей природы неряшлив, а потому, что отношение между ним и
его вещами суть отношение неряшливое. Но неряшливое
отношение к вещам – это, в обратном отражении, отсутствие всякого
отношения к ним, вещи запущены, человек неряшлив. К сущности
вещи, которая есть душа, томимая в границах тела, это не
имеет никакого вообще отношения. Вот из джипа выпадает тип в
рванных штанах и соплёю под носом. Он не стоит на автобусной
остановке в ожидании автобуса, однако, такой же неряшливый,
как и тот, кто на остановке стоит. Ситуации, в которых
оказываются вещи, не ведут, стало быть, к раскрытию их сущностей,
даже если эти ситуации суть то, что создают сами вещи.
Потому что человек есть то, чего он лишен. Полнота реальной
действительности в физическом смысле постоянно испытывает
фантомные боли. Физическое обоснование их понятно: болит то, чего
нет, но что ранее было. Это физическое лишение некоей части
полноты есть не факт лишения, а факт удаления, аннигиляции,
будь это даже потеря души, которую фантомным образом находят.
Метафизическая фантомная боль – нечто совсем иное. В ней
болит то, чего у человека никогда не было, чего он лишен
изначально, что удалить решительно невозможно, но чем он в
истинном смысле бытия является.

Сущность человека есть то, чего эта самая сущность лишена. Дочь,
живущая без отца, пытается внешне походить на мужчину: носит
джинсы или одевается в стиль military, иными словами желает
дополнять себя тем, чего она лишена. Стиль military, таким
образом, и вырос, и произошёл, и развился параллельно с
системой разводов, захлестнувших Россию. Сын, лишенный матери,
приобретает женские повадки. Лишение здесь не обязательно
означает конкретное отсутствие – скорее, оно коренится в
отсутствии отношений между дочерью и отцом, матерью и сыном или
вообще между родителями и детьми. Преизбыток чувств, в обратном
отражении, переворачивается с ног на голову. Сильное
материнское чувство к сыну или женщины к мужчине, возбуждает в
мужчине мужественность, а сильное чувство отца к сыну, наоборот,
обессиливает мужское. Но сильное чувство отца к дочери,
возбуждает женственность и прочее. С другой стороны, данный
модус лишения не раскрывает суть метафизического лишения бытия,
а обосновывает факт удаленной недостаточности, из которого
следует, что человек стремится к тому, чего ему недостает,
что ему нужно, в чём он видит необходимость. Недостаточность –
феномен мотивированного действия, факт волюнтаризма самой
по себе воли, которая детерминирует намерения. Иначе,
недостаточность суть существенная структура избытка – полноты
реальной действительности бытия. Человеку недостает всегда того,
что ему не принадлежит, но принадлежит другому. Эта полная
принадлежность, собственно, есть в мире, но отсутствует, к
примеру, в системе отношений некоей личности как материальный
факт, присутствуя, однако, как факт психологического
обладания, вернее, возможности будущего физического обладания. В
недостаточности происходит дополнение, восполнение и
преобразование, она ведет к избытку, который нуждается в
экзистенциальной липосакции. Недостаточность преобразует отношения. К
примеру, физическое обладание, через посредство
недостаточности, переходит в психологическое принадлежание. Для этого
необходима система интимных отношений между мужчиной и женщиной,
где мужчина, физически обладающий женщиной, становится
психологической принадлежностью женщины. Он обладает ею, будучи
её принадлежностью, и наоборот. Метафизическое же лишение –
это путь к истинному бытию, в котором познается сущность.
«Я» ищет истину бытия, поскольку она открывает ей её же
собственную сущность. Эта сущность и есть откровение бытия.

Первая интуиция субъекта, вступившего в отношения с респектабельным
внешне человеком, обязательно донесет до сознания этого
субъекта некую валидность образа. Со временем проясняется, что
человек на самом деле и не нормальный вовсе. Но эта ошибочная
первичная интуиция и последующее подтверждение её
ошибочности некими неэтическими поступками респектабельного субъекта,
на самом деле, не отрицают наличия добра в нём. Этот
процесс свойственен практически всем вообще отношениям, причем не
важна психологическая подозрительность момента: ложь и
правда каким-то образом даны одновременно. Такое представление
будет свойственно человеку до тех пор, пока он решительно не
положит в репрезентацию вещей факт лишения и не скажет себе,
что каждый, кого он воспринимает, с кем он вступает в
отношения, есть то, чего он лишен. Наш фигуральный респектабельный
человек, на самом деле, лишен, скажем, зла, потому злым и
является. Вернее, это относится ко всем вообще людям. Что они
собою пытаются представлять – всего лишь форма их
намерений, которые полнотою внешнего образа надеются сокрыть то, чего
они лишены. Они, входя в область обмана, на самом деле,
обманывают самих себя, поскольку сознание системы отношений
внешних пустошей, детерминируя впечатления воспринимающего
субъекта, по определению, свободно от желаний и намерений самого
по себе человека, который пытается казаться в глазах других
тем, чем он хочет казаться. Внешние пустоши бытия не знают
человека, – им принадлежит система свободных отношений.
Нельзя, даже чисто логически, без этой самой системы определить,
кто есть кто. Человек не есть полнота либо добра, либо зла,
либо и того и другого вместе, он не есть делёзовский
Доброзлок. В этом смысле, человек суть медицинская полнота. Печень
его не может быть злой или доброй, она может быть либо
здоровой, либо больной.

Систему отношений внешних пустошей бытия нужно, как луну от солнца,
отличать от марксистского понимания сущности человека,
которая не есть абстракт, присущий отдельному индивиду, а есть
совокупность всех общественных отношений, откуда выводится
социальная природа человека, создавшая, как утверждается, homo
sapiens’a. Однако, отбрасывается в сторону понимание, что
совокупность общественных отношений есть реальнейшее средство,
уничтожающее всякую возможность в человеке быть разумным,
поскольку данная система подменяет собою сам по себе
индивидуальный разум, ибо она, как было сказано выше, координируется
детерминацией инстинкта. Свободное думанье исчезает из
общественного существования, ибо коллектив людей – убийца
свободного индивидуального ума. Человек разумный, напротив, суть
индивидуальный квант, выпавший из «совокупности всех
общественных отношений». Если бы социальность предусматривала
развитие ума и человеческих способностей, то существование мира
было бы иным: философы или ученые составляли бы целые мудрые
кучи, они шагали бы в шеренгах на демонстрациях, их
численность достигала бы миллиардов и прочее. А неразумные люди,
отчуждаясь от мудрых толп, трудились и страдали в одиночестве и
т. д.. Свободный ум в такую дурость вряд ли когда-нибудь
поверит. Нелепо называть общество или коллектив тем, что есть
положительного в мире. Коллектив людей за всю свою историю не
избавился и до сих пор от биологического инстинкта,
поскольку общественные отношения устроены не на законах разума, а
на законах инстинкта. Социальность – это живые решётки для
личности. Внутри этих дьявольских границ действует
деградирующее выравнивание, которое подавляет, уничтожает, узурпирует
всякую индивидуальность. В самом деле, марксисты мыслят
общественные отношения бытия свойственным им материальным
образом. В их понимании эти самые общественные отношения суть
натуральный объект представления, объект такой же, как и стул,
лавочка, дерево, гора. Тупо втыкаясь в материализм, даже мысля
его исторически, психологически, духовно, метафизически,
они во всем и везде видят объекты, они, иными словами,
занимаются не философией, а играют в пинг-понг, производя нелепые
субституции.

Унамуно в свое время предложил иную трактовку происхождения
человека, смешав дарвинскую гипотезу с гипотезой библейской. Из
первой он взял происхождение человека из обезьяны или из чего-то
подобного гидроцефалу, из второй – познание добра и зла,
внедрив в середину процесса сам процесс существования, который
у него есть болезнь, недуг, трагедия. Так получилось, что
когда-то у антропоидной обезьяны родилось больное дитя,
реально больное. В силу того, что ребёнку это было больно, ему
требовалось больше извлекать из себя сил для осуществления
борьбы за существование (la lucha por la persistencia). Далее
физическая слабость переходит в духовный эквивалент, где
больное животное не может не задаться вопросом, почему всё так
трагично для него устроено в мире. Возникновение этого
вопроса познания, который невозможен, если существо не стоит перед
опасностью уничтожения или смерти, и стало, собственно,
тем, что отделило человека от животного. Иными словами,
животное, задавшееся таким вопросом, есть человек, а сам человек,
не задающийся подобным, суть un animal irracional.
«Irracional por falta de enfermedad alguna que encendiera su razón. Y
es una verdadera enfermedad, y trágica, la que nos da el
apetito de conocer por gusto del conocimiento mismo, por el
delite de probar de la fruta del árbol de la ciencia del bien y
del mal» [«Иррациональность как недостаток болезни, которая
зажигает разум. И это есть болезнь истины, и трагедия,
которая возбуждает влечение к знанию, посредством чего
образуется желание познания, которое есть вина за срывание плода с
дерева познания добра и зла». Мигель де Унамуно. Трагическое
чувство жизни]. Именно в отпадении от первобытной
общественности происходит отчуждение разума от инстинкта, духа от тела.
Здесь воля становится духовным элементом, верой, в которой
знание обладает волей. Это волевое знание куётся в борьбе с
общественным инстинктом, который консолидирует людей вокруг
уничтожения слабых, больных, не способных дать отпор. Но эти
же слабые и больные, обессиленные трагедией существования,
создают искусство в обширнейшем смысле слова, отдельно от
которого, разумеется, стоит философия. Как бы то ни было,
человеку, у которого нет сил для существования в мире, ничего
другого, кроме познания не остается. Поскольку само познание
направлено на познание внешних пустошей бытия, влечение к
нему (el apetito de conocer) происходит из его же
существования, которое есть трагедия, болезнь истиной, недуг, но никак не
пышущая здоровьем и силой полнота.

Но парадоксализм вывел изначальный акт порождения человека разумного
за скобки самого по себе познания, за скобки разума,
утверждая познание добра и зла в практике существования. Из этого
получается вещь, которая действительно не может быть логично
переварена интеллектом, а именно: что такое практическое
познание добра и зла? Это действия сначала злые, потом добрые
и наоборот: сначала добрые, потом злые. Что должен вынести
из этой практики человек? Что он вообще должен утвердить
такой практическою стороною бытия? Какой вывод он должен
сделать? Предаваться практическому реверсивному движению, значит,
раз за разом признавать за собою право оставаться натуральным
невеждой. Проживать таким видом существования, значит,
изначально ввергнуть себя в пучину невозможности познания
вообще, ибо выводы или следствия, которые сделает разум из уже
сотворенных поступков, какими бы они ни были суть всего лишь
оправдание полноты действия через посредство сознательного
согласия с ними как с уже свершенными фактами. Эти следствия
есть конечная точка процесса, они ставят натуральную точку.
Практика добра и зла, таким образом, никогда не воспроизводит
мудрой рациональной теории, без которой ни единое мыслящее
существо существовать просто не в состоянии. Поэтому понимать
Унамуно нужно конкретно и прямо: познание добра и зла – это
форма теоретическая, абсолютно умозрительная и более
созерцательная, чем практическая. Невежда-учёный занимается
научным тыком, невежда-обыватель – практическим, и никто из них не
в состоянии дать вразумительный ответ на упрёки, которые им
шлёт истинное бытие. Сказать более прямо, каждый из них,
если и выдвигает теории или гипотезы, то их суть –
специфическая правда, место которой всегда остается в самой себе, она
купирована тем, в чём она является, следовательно,
общепринятой быть не может. Всякая истина, которая утверждается
институционально (политическая, математическая, экономическая,
биологическая, химическая, физическая и так до бесконечности)
не есть истина, а есть специфическая правда названных и
прочих других модусов. Даже универсальное соитие их в духе
согласия нисколько не прибавляет самой по себе истине, поэтому
внешние пустоши бытия остаются «там, за туманами… вечными,
пьяными».

Полнота реальной действительности бытия, что не мною вполне уже
обосновано, сознанием не воспринимается в его подлинной
видимости. Если попытаться вглядываться в сущность этой полноты,
находясь где-нибудь в общественном месте, то одно и то же
препятствие в видимости должно быть обязательно обнаружено
каждым, а именно – понимание того, что вещи, наполняющие пустоту
бытия, представляются не такими, какими они есть чисто
внешне. Ничего нельзя сказать о людях, которых видишь, пока не
выделишь из них некую отдельность, на которую направляешь
внимание. Но и это внимание – всего лишь умозрительность
интенции, ибо сознание мыслит какими-то идеально-ровными схемами.
Может ли мысль быть лохматой, помятой, пьяной и прочей? Все
шероховатости полноты реальной действительности не существуют
в мыслях, если не придать репрезентациям этой самой
шероховатости. Поэтому всякая мысль есть некое противоречие реально
видимому. Из этого, однако, никак не следует разделение
мыслительного акта на различные, уничтожающие друг друга, части.
Напротив, субъективная идеальность мысли не находится
собственно в субъекте, а принадлежит внешним пустошам бытия.
Мистика приобретает право на существование в чуде, где, видя
реальную лохматость полноты бытия, постигается её опрятная
уложенность. Тот же самый марксизм-ленинизм, таким образом, суть
философия мистическая, которая тяготеет к этой магии чуда –
реальной возможности полноты бытия быть собственно опрятно
уложенной. Но заметим, что исторически людей в государство
объединяет магия или мистический страх, страх перед чудом,
который есть религиозный экстаз, чему свидетельствует
существование институтов жрецов. Поэтому, описывая модусы
общественных отношений, коммунистическая философия руководствовалась
именно умозрительностью видимости внешних пустошей. Как и
мистик вкладывает в них оперсонализированную борьбу между
силами зла и добра, так и марксисты с ленинцами вкладывали в
общественные отношения бытия то же самое. Вследствие чего
произошла аннигиляция внешнего, вернее, как было сказано выше,
субституция. К примеру, Андерсон в уже цитированной мною книге
приводит любопытное размышление о том, как марксисты и
ленинцы, будучи яростными противниками академической науки и
философии, сами не чурались преподавательской деятельности. Он
пишет: «Гильфердинг и Люксембург преподавали политическую
экономию в школе СПГ в Берлине, Ленин и Рязанов читали лекции
рабочим-большевикам в Лонжюмо, а Бауэр вел курсы в центре
Социал-демократической партии Австрии (СДПА) в Вене /…/ Лукач
преподавал в радикальном кружке «Галилей» в Будапеште во
время первой мировой войны; Корш читал лекции в
экспериментальной «Школе Карла Маркса» в Берлине в 20-е годы /…/ Лукач,
Лефевр, Гольдманн, Корш, Маркузе, Делла Вольпе, Адорно, Коллетти
и Альтюссер, – все они занимали в университетах
профессорские должности». Аннигилируя одну специфическую правду, они
утверждали или возвышали свою собственную. Это и есть процесс
заместительности существования полноты реальной
действительности бытия, в котором чётко нам даётся понимание того, что
никто собственно не занимает никаких пустых мест, ибо всякий
занимается социальным вытеснением, пользуясь одними и теми
же лживыми методами.

Если видимость полноты реальной действительности бытия дается
вышеописанным способом, то, что видит в своих экспериментальных
образцах научный ум? Рациональность научного ума, таким
образом, суть некая умозрительная конфигурация видимости
специфической правды, основанной на некоем эталоне, как говорят,
нормальности. Научный ум доходит до нелепого, утверждая, что
некая «мысль ненормальна». Мысль не может быть нормальной или
ненормальной, если воззрение о ненормальности и нормальности
не соотносится с объективностью. Нормален разносторонний
треугольник как его разносторонность. Для этого треугольника
ненормальностью является квадрат, потому что он не
треугольник. Мыслить квадратным треугольник – не значит мыслить
неправильно, а значит мыслить невозможную вещь, вещь, которой нет
места в существовании полноты реальной действительности
бытия, но есть место в самой мысли. То есть квадратный
треугольник есть неправильная вещь, тогда как мыслить его вполне
возможно и даже правильно. С той лишь разницей, что мысль такого
рода может появиться в отношениях, скажем, не ограниченных
геометрической нормальностью. Например, вполне доступно и
логично и правильно возможно мыслить мужиковатую женщину или
женственного мужчину; что и подтверждается эмпирией и
мыслится, без наличия эмпирического объекта в созерцании. Данные
мысли имеют свое происхождение именно из факта лишения. Здесь,
однако, следует ещё раз отделить принцип недостаточности от
принципа метафизического лишения. Недостаточность может
заявить, что мужчина есть то, что ему недостает, следовательно,
он есть женщина. В христианской риторике это свойство
недостаточности особенно заметно как необходимость религиозного
действия, изменяющего физическую сущность человека. Святой
Амвросий заявлял: «Покуда женщина предназначена для
деторождения, она отлична от мужчины – как тело отлично от души. Но
если она желает служить Христу более, чем миру, она прекращает
быть женщиной и может быть названа мужчиной». Данное
утверждение может быть понято как возможность, если иметь в виду
недостаточность внутри отношений вещей образующих собою
полноту реальной действительности бытия, но оно не может быть
помыслено в системе отношений лишения внутри внешних пустошей
бытия. Так как для понимания этого необходимым условием должно
быть признание того, что женщина до своего происхождения
была лишена сущности мужского обличья. Или, переосмысливая
слова Амвросия с точки зрения лишения, они понимаются
по-другому, а именно: «Если женщина лишится функции деторождения, она
прекращает быть женщиной и может быть названа мужчиной». В
этом, кстати говоря, и заложена корреляция внешних пустошей,
поскольку они из любого объекта делают субъекта магических
психологических отношений. Всякие объекты полноты реальной
действительности бытия выступают как сущности именно в
магических отношениях не с иными объектами, а с самими по себе
внешними пустошами, без которых ни единый объект не существует.
Происходит некая метаморфоза соприсутствия, где основное
качество его – отсутствие – погружено в мистические внешние
пустоши.

Действия, так или иначе, соотносятся с иными действиями. И если
умозрительное их видение дано как их истинная сущность, то
только в умозрительном схватывании пустоты бытия – того обратного
значения, которое сами действия и скрывают. Эта истина
талдычится всю историю академической философии. Раскрывают её в
образе «деятельной личности». Все знают, что есть
деятельность личности, даже знают более того, как в бездеятельной
личности найти целый массив действительности, но никто почему-то
не удосуживается размыслить о любом вообще действии с точки
зрения лишения. А ведь это-то лишение и коренится в самом
по себе действии. Данное качество называется «пустым
действием», иначе – суетной действительностью, потому что действие
относят к тем модусам существования, которые ответственны за
обладание, потребление, имение и прочего того же самого
рода. Противопоставляют этим модусам символ счастья, вопрошая,
может быть счастлив человек через посредство обладания,
часто, со времен античности, за исключением Аристиппа, отвечая
отрицательно. Но в отрицательности не проговаривается
возможность преодоления внешних пустошей бытия именно через
посредство действия, направленного на обладание: так один объект
избегает внешних пустошей методом влечения к другому объекту,
методом, то есть, потребления, в котором сокрытая пустотность
создаёт потребление феноменом наслаждающим, удовлетворяющим
зов внешних пустошей. Потребитель именно здесь отыскивает
для себя некий эквивалент «счастливой-свободы-в-действии».

Этот эквивалент, говоря терминологией impossible art, «обладает избыточным числом
степеней свободы по отношению к оригиналу». Из чего выводится
правило: «избыточное число степеней свободы образа по
отношению к оригиналу представляет собой необходимое условие
однозначного восприятия действительности, верного отражения её
пространственных и предметно-временных форм». Таким образом,
конституируется оппозиция между, с одной стороны, перцептивным
действием, с другой – образным или визуальным интеллектом.
Отсюда нам полезно извлечь понимание того, каким образом
полнота, обладающая «избыточным числом степеней свободы», через
посредство своих собственных действий постоянно существует в
попытках лишения себя этой самой полноты, иными словами –
всякое подобное действие суть неудачная попытка постоянного
лишения самого себя своей собственной сущности, полноты.
Однако количество этих самых лишений и создает весь массив
действительности, в котором нет ни единого намёка на сущность,
являющейся собственно сущностью, ибо полнота функционирует
подобно радию: она все время своего существования излучает
действия, оставаясь, всё время прежней, вообще не теряя своей
собственной полноты, то есть, никак не изменяясь. Поэтому,
скажем, труд, обладая всей полнотою физической производственной
активности человека, нисколько не способствует изменению
внутренней природы человека. Даже более того, он ведет к
натуральной деградации, поскольку там, где нет изменений, есть
деградирующий застой. Но и интеллект или размышление,
купированное в своих собственных границах, не ведёт к изменениям,
так как в этом случае получается все тот же застой, но в мире
разума. Однако из этого никак не должна следовать
потребность человека совместить разум и труд в одном жизненном
явлении, в процессе существования человека. Поскольку человек
мыслит за рамками действий, а действует за рамками мыслей,
совокупление мысли и действия возможно лишь в области чистой
абстракции, оно умозрительно. Разум может положить действие,
может его осмыслить, может его прогнозировать и прочее, но
действие, хотя и аффектирует разум, создавая собственно саму
разумную способность и саму систему мышления, точно так же, как
чувственные страсти формируют представления, просто не в
состоянии то же самое осуществить с разумом. Жест может дать
намёк на намерение или на сокрытые мысли, но целенаправленный
труд с механизмами относится к механизмам, а не к мыслям.
Механика полноты реальной действительности дана в абсолютном
своём значении в отношениях между частями полноты, где каждая
часть несёт в себе определенный смысл – то ли
антропологический, то ли формальный, то ли содержательный и т. д.. Внутри
этих отношений заключена их действительность. Так, имея две
вещные дифференции, которые взаимодействуют друг с другом,
возможно, определить и вещи и их действительные отношения,
поскольку два модуса этого трёхчлена не являются тем, что
находится за гранью видимости. Есть вещи, и есть их действия,
каким-то образом совокупляющиеся друг с другом. Вернее, вещи
через посредство действий достигают друг друга, оформляют
некое пространство своих собственных отношений. Наука и
занимается этими самыми трехчленами, разбивая их на части: с одной
стороны, фактичность объектов, с другой – их явления.
Отсюда происходит вопрос: если полнота реальной действительности
наполняется действиями, которые оказываются лишними для
вещей, поскольку полнота реальной действительности сплошь
состоит из количества лишних действий, действий, от которых вещь
пытается освободиться, дабы манифестировать действительность
свободы, то, что изучает научная эмпирия? Ясно, что она
изучает то, что, по определению, является лишним для познания и
для самой истины бытия. Объект научного исследования, таким
образом, изначально положен неверно, а сама посылка науки не
выдерживает никакой вообще критики. Заниматься явлениями,
которые есть, скажем, «отходы производства» – всё равно, что
рыться в сундуке прадеда, пытаясь найти в нём модную на
сегодняшний день одежду.

Отсылочная функция лишения, на самом деле, предвосхищает понимание
бессмысленности в существовании полноты реальной
действительности бытия. Полнота существует в своих собственных
действительных мероприятиях. Она их прогнозирует, готовит,
осуществляет и, наконец, искусственно создаёт – как то, что изначально
является плодом лишения. Но создание, в чём нужно честно
себе признаться, относится к действиям, которые, в свою
очередь, лишены разумности и рациональности. Создание – всегда
иррационально по отношению к тому, что оно создаёт. Оно в
практике есть результат доводки до необходимой кондиции, где
существенной структурой процесса является упразднение лишних
частей, обрезание, отчуждение, упразднение, ничтожение,
разрушение прежнего замысла и прочее. Эти последние модусы лишения
принадлежат интеллекту. Разум ничего не создаёт вообще,
поскольку он мотивирован лишь на лишение. В любой
интеллектуальной деятельности мало мы отыщем созидания, но много познаем
лишений, начиная действительными лишениями тяготами бытия,
заканчивая основной функций интеллекта – нигилизмом,
аннигиляцией внешнего. Если говорить об интеллектуальном созидании,
то необходимо называть это созиданием лишений, лишенности.
Разум, мысля лишними категориями, всецело обращен к внешним
пустошам. Молчаливый зов пустошей требует от полноты
жертвоприношений. Этот зов истины и доносит до полноты интеллект,
возбуждая в ней естественное противоречие с реальной
действительностью. Полнота не желает слышать интеллект, поскольку она
не видит своё собственное подобие вне самой себя. Она
смотрит на реальный мир, но не видит его, она действует в мире, не
заботясь о последствиях, она забавляется абсурдностью бытия
и проклинает, в свою очередь, внешние пустоши, оставаясь,
однако, их рабой. Если даже внешние пустоши пожелают
освободить полноту от самих себя, полнота с этим не согласиться, ибо
её потребность – лишение самой себя и разрушение полноты
реальной действительности бытия под прикрытием
благожелательных намерений. «Людей привлекает всё механическое,
безжизненное, их влечёт к себе могучий механизм и всё сильнее
охватывает жажда разрушения « (Э. Фромм. Иметь или Быть).

Фромм, однако, совершенно не рассматривает феномен разрушения как
факт свободы. Результативность всякого действия свободно от
первичных намерений, потому и результат действий суть
разрушение, которое изначально было отброшено как фактор лишний для
всякого вообще созидания. Но это лишнее практически
постоянно становится во главу результативного угла. Если под этим
ракурсом рассматривать существенную особенность свободы, то
все обозначения её полнотою реальной действительности бытия,
оказываются, по меньшей мере, странными. Можно даже повторить
то множество понятий, которые из свободы ваяют принцип,
созидающий полноту бытия. Вот некоторые: право как свобода,
свобода договора, талант и свобода, вина и свобода, свобода
выбора, «жизнь – это свобода», свобода и грехопадение, свобода
выбора СМИ, свобода воли, сексуальная свобода женщин,
свобода и счастье человека, свобода и познание добра и зла,
свобода последнего слова, свобода человека в обществе,
необходимость, свобода и ответственность личности, асимптотическая
свобода и конфайнмент, свобода как фактор социального прогресса,
экономическая, политическая, экологическая свободы и т. д..
Все эти модусы свободы – фундаментального основания
существования – решительно выражают ту функциональность внешних
пустошей бытия, в которую проваливается всё то, что
подразумевается относительно самой по себе свободе. Иными словами,
можно сказать одно: результаты и различения, и отождествления
равняются нулю, поскольку свободное разрушение, собственно,
разрушает фактическую данность полноты реальной
действительности бытия.

Человек существует лишениями – тем, чего он лишён. Внешние пустоши
бытия даже формируют его мотивации, намерения и желания. Он
знает, как ему не желательно существовать, поскольку он
желает существовать так, как ему кажется, он должен существовать.
Это должное существование он относит на счёт будущего и
мыслит категориями будущего времени. Все настоящее время для
него суть то, как он представляет себе свою собственную
будущность. Подобная репрезентация будущего времени, по существу,
является пустою, но символизирующей некую рациональную
планировку, в которую ни единое существо не верит, ибо в пустое
верить, по определению, невозможно. С другой стороны, если
этот пустотный фон исчезнет из мотивации и из самого
существования человека, он ни в состоянии будет что-либо делать или
как-нибудь действовать, поскольку сам фон этот выступает
пространством, в котором человек реально существует. Он, иными
словами, не существует в реальной действительности
настоящего, вследствие чего складывается ситуация, согласно которой,
всё то, что происходит перед его носом, им не замечается, а
существует в иной полноте, которая так же реально
действительна, как и настоящее его существование. В том ином – всё
наилучшее, в этой же посюсторонности – всё наихудшее. Но это
наихудшее суть наихудшее по умолчанию. Оно не предмет
представления, оно – пустота. Вот почему люди ещё могут как-то
терпеть вокруг себя других людей. Имелась бы у них развитая
способность вглядываться в то, что их окружает и будь это
вглядывание общею натурою всех практически людей, то ни о каком
обществе, организованном некими закономерностями, говорить бы не
имело смысла, его бы вовсе не было. Не было бы в природе и
самого по себе этого явления, если б внешние пустоши
являлись некоей выдумкой больного интеллекта. Нисколько. Как
говорилось выше, для мыслей и действий, то есть, для самого по
себе существования человека необходимым условием является
наличие свободного пространства внешних пустошей бытия, в которых
они реализуются. Так же, как материальному объекту нужно
пространство, чтоб двигаться, человеку нужно пространство,
чтобы жить. Причём, полнота реальной действительности бытия
создается наполнением этого пространства, из чего может
последовать мнение, что человек, будучи в мире ощущает себя
стесненным другими, но, в то же самое время, человек
непосредственно переживает пустоту, ибо существование его в истинном
смысле существует во внешних пустошах бытия.

Он постоянно ведёт диалог с внешними пустошами, ибо мыслит и живёт
методом лишения, исключения. В самом по себе лишении он
постигает себя лишним, в исключении – исключительностью.
Исключительностью – постольку, поскольку реализует свою субъективную
вседозволенность в факте сознательного исключения из своего
бытия вещей или явлений. Не можем мы погрешить против
истины, если выскажем категоричное умозаключение о том, что
всякая вообще человеческая мысль обладает изрядным количеством
пустоты, она как бы нафарширована отсутствием. Кажется, ничего
нельзя помыслить методом реальнейшего присутствия, если это
мышление относится к существованию. Единственное, что
дается в подлинности присутствия, – вещи, безжизненные истуканы
полноты реальной действительности бытия. Всё же остальное,
что названо было системой отношений, относится собственно к
некоему ускользающему отсутствию, в котором более присутствия,
чем в реальном присутствии вещей. Исключать некое
присутствие, – не важно, какой оно очереди: первой, третьей или
второй, – значит лишать себя ценностной установки внешних
пустошей. Во всяком случае, если положить на одну чашу весов вещи
сознательно исключенные из существования, а на другую – вещи
оставленные, образующие внешний фон полноты существования,
то первая чаша в разы перевесит вторую. Хотя по формальному
обозначению именно на первой чаше покоится всё то, что
распозналось лишним, пустым, ненужным. Именно эти последние
аффекты нежелательностей, проваливаясь во внешние пустоши бытия,
становятся тем пространством, которое окружает ту сознательно
выбранную интенцию действия полноты реальной
действительности бытия. Как было доказано, существо действия влечётся «в
пустоту и в пустоте», где само действие получает свои
сущностные характеристики, которые сами по себе изначально по
содержанию являются тем, что человек исключил из своего
существования, что показалось ему пустым, лишним, бесполезным. Таким
образом, и существо действия в результативности своей именно
покажет сущность того, чего человек лишил сам себя.

Итак: основная функция сознания – лишение. Лишение суть то, что и
есть сознание. Иными словами, система сознательной
деятельности – это система лишений, исключений, удалений, отрицаний и
прочего. Нет такого сознания, которое бы синтезировало
множество восприятий полноты реальной действительности бытия в
нечто структурное, даденное как совокупность всего.
Человеческий интеллект суть некий ящик, который наполняется лишними
вещами. Сознание же – рачительный хозяин этого ящика. Он
постоянно выбрасывает из ящика вещи. Деятельность полноты реальной
действительности бытия суть спонтанное и случайное
наполнение этого самого ящика. Деятельность сознания – такое же
спонтанное выбрасывание их во внешние пустоши бытия, поскольку
само сознание положено в них. Сознательная воля человека лишь
фиксирует этот процесс, где сам факт фиксации и есть,
собственно, медицинский факт рациональной мысли. Из этого следует
и понимание существования человека. Люди – это брошенные на
доску игральные кости, каждой из которой принадлежит свой
собственный номер. Но человек приучен традицией мыслить
самого себя, выражаясь словами Соловьева, отнесёнными к буддизму,
«богом самодельным». Этот самодельный бог занимается тем,
что сам выбирает себе номер. Отсюда происходит индивидуальное
противоречие – номера не сходятся и социальное – две вещи,
вступая друг с другом в отношения, скажем, начиная
разыгрывать партию в нарды, договариваются о том, в какую партию они
будут играть – длинную или короткую. Играя в длинную, они
быстро её заканчивают, а короткую никак не могут закончить.

Люди имеют обыкновение мыслить пустыми формами. Эти формы суть всё
универсальное многообразие мира. Тогда как полное – лишь то,
что непосредственно принадлежит самому человеку. Равнодушие
к миру происходит именно отсюда. Мир может быть каким
угодно: зловредным, гадостным, омерзительным, добрым, нежным,
культурным, но всё это – пустые формы. Вот почему люди запросто
проходят мимо самых вопиющих безобразий: они для них –
истинная пустота, хотя она и есть полнота реальной
действительности бытия. В сухом остатке остаётся лишь одно: сознательный
выбор того пустого, которым лишаешь самого себя. Поскольку
выбор этот относится к сфере многообразной, то само это
существование подобно существованию в мгновениях. Можно
умозрительно отбросить всю полноту мира, для того чтоб привязать себя
путами рабства к чему-то одному, лишая себя свободы. Но
можно постоянно отбрасывать от себя индивидуальные ценности, для
того чтоб освободиться от них, входя всем своим существом в
универсальное существование, которое проживается
мгновенными промежутками, между которыми разверзаются внешние пустоши
бытия. Основным же модусом сосуществования сознания с
действием здесь не может не являться эпифеноменальность: сознание
существует в одной стороне, действия – в другой. Эти
стороны, никак друг с другом не связанные, воспроизводят систему
отсылок, из чего и образуется некий тип существования.

30 ноября 2008 г.