Онтологические прогулки

Продолжая созерцать движение руки, я вижу, что его невозможно
повторить, каждое следующее движение будет отличаться от
остальных, как бы я ни старался сделать всё одинаково; кстати, эта
невозможность повторения была для философии одним из решающих
аргументов в пользу несовершенства, недостоверности опыта и
его предметов, для неё как раз возможность точного
повторения опыта при заданных условиях, проверенных или даже
установленных осознанием, являлась критерием достоверности,
научности полученного из этого опыта знания.

Для меня по-другому, для меня опыт совершенен, потому что он
уникален, именно уникальность и неповторимость опыта говорит мне о
том, что он живой, что в нём реализовалась вся целостность
бытия, что все параллельные вселенные, по крайней мере, те,
которые мы сейчас знаем, соединились в одном живом опыте
движения руки, и этот живой опыт и есть то, что их соединяет.

Также и моя мысль (пока я ещё говорю мой, моё, моя; если мне повезёт
продлить мои размышления, может быть, у меня появятся и
другие слова для нового, ещё только возможного понимания),
чтобы быть живой, не должна повторяться, а она может не
повторяться, только если будет уникальным опытом, со-бытием, как
часто говорил Мамардашвили. Здесь я вспоминаю, что Мамардашвили
отмечал некую особенность русских – неумение извлекать опыт
из случившегося, которое заставляет их снова и снова,
муторно повторяться и мешает им развиваться, становиться другими;
в отличие от Мамардашвили моё созерцание показывает мне,
что сосредоточенность на живом настоящем не является
повторением, то есть русский тип не ориентирован на результат
происходящего, в отличие от западного типа (тут я вспоминаю, что
давно уже обещал редактору третью часть «современного
человека» с описанием западного, русского (славянского) и восточного
типов индоевропейского человека), а на сохранении, длении
живого.

Для русского в отличие от западного и восточного типов жизнь
заключается в длении, пре-бывании настоящего, в котором уже
заключён смысл (истина, красота и пр.), который нужно не создавать
(западный тип) и не проявлять (восточный тип), а сохранять,
держать, длить; жизненное пространство русского – наличный
живой опыт бытия, поэтому то, что муторно и безжизненно для
грузина (в данном случае), наполнено жизнью для русского.

Живой опыт предполагает различное «задействование» осознания: если
восточный тип ориентирован на содержательную часть опыта,
можно сказать, на проявление мира в человеке и, соответственно,
будет более склонен к традициям, а западный тип
ориентирован на осознаваемую часть опыта, на проявление себя в мире и,
соответственно, более склонен к новаторству, то русский тип
ориентирован на связь осознания и содержания опыта, не на
устойчивость (восток) и не динамику (запад) бытия, а на
баланс, соборность, собранность, со-хранение, совместное хранение
мира и себя в единстве, связи. Поэтому для русского
характерен не «великий разрыв» Ницше, не «изменение самого себя»
Дхаммапады, а круговое единство всего в синеве троицы Рублёва.

Дление опыта, ориентированное на уравновешенность, связность всех
его элементов без приоритета какого либо из них требует,
предполагает вполне определённый тип личности и осознания; я
называю его русским, так как он достаточно отчётливо отличается
от двух других, хотя и родственных ему типов (восточного и
западного). Именно эту ориентацию на единство и баланс всех
элементов я замечаю в своём рассмотрении опыта с ложкой.

Хотя читатель (да и я сам), скорее всего, склоняется, учитывая,
во-первых, моё стремление к очищению размышления от каких бы то
ни было предположений как стремление к пустоте восприятия,
и, во-вторых, частое употребление термина созерцание, – к
тому, что я двигаюсь к восточному типу восприятия и осознания,
в котором человек очищает себя от себя для наиболее полного
проявления мира в пустом себе. Дополнительным аргументом к
такому «восточному» направлению моих размышлений может
служить постоянное сравнение и противопоставление их западной
философии.

Однако, несколько неожиданно для себя, но достаточно отчётливо, я
понимаю, что мне ближе русский тип мировосприятия. Здесь
следует заметить, что пустота восприятия, разработанная на
востоке, означает не то, что восточный тип восприятия пуст, а то,
что он предпочитает быть пустым, насколько это вообще
возможно для человека.

Также и западный тип не воплощает в себе единственно истинную
природу человека как деятельного существа, неминуемо стремящегося
к расширению своей активности, а делает акцент на
собственной активности как определяющем для него факторе. Природа,
сущность всех трёх типов при этом одинакова, различаются
акценты, развитие которых и приводит к появлению типов.

Я акцентирую целостность бытия в момент, совершенство случившегося
как единства многообразного в осуществлённом живом опыте.

Мамардашвили любил состояние западного человека, который ещё только
намеревается вступить в битву с миром: «ну теперь между мною
и тобой», битву, в которой может родиться и
кристаллизоваться некий смысл и порядок, который станет законом жизни.

Пятигорский описал бы восточного мастера, который одинаково
невозмутимо показывает ученику природу пустоты и формы, проводя
рукой сквозь стол, и природу восприятия пустоты и формы, ставя
на этот стол чашку чая.

И западное «ещё только разворачиваются знамёна, ещё только
выкатываются пушки», и восточное «всё под небесами» вызывает у меня
состояние восхищения, но особая глубина и качество состояния
открывается для меня в единстве, целостности всего бытия в
момент: ошеломляющая бездна космоса, тепло земли под
ступнями, лай собаки за окном, знакомое прикосновение, – сплавленные
тем, что я по глупости называю мною, но что является
бытиём, жизнью, заполняющей меня бесконечной любовью ко всему и её
неизменной спутницей – нестерпимой болью.

Как видите, размышление не может не быть эмоциональным; тем, кто
строит системы, как Гегель, вкус супа безразличен. Тому же,
кому созерцание открывает большее, чем то, что он уже видел и
пережил, приходится, если повезёт продлить размышление,
испытывать состояние, которое Кант считал высшим совершенством, –
состояние «души исполненной чувств».

Но не стоит думать, что это только чувство красоты, любви,
совершенства, это точно также и одновременно чувство боли,
разрушения, смерти; так что размышление далеко не безопасное и
приятное занятие по сочетанию слов, это созерцание, наполняющее и
восхищением, и страданием.

Размышление, начинающееся относительно спокойно, по мере
продвижения, то есть по мере выявления и устранения упакованных матриц
восприятия и мышления, служащих не только формирующими, но и
защищающими человека факторами, сталкивается с постепенно
нарастающим сопротивлением этому опасному – в самом прямом
смысле – для человека направлению.

Это сопротивление размышлению проявляется по-разному:

– отклонением в сторону относительно безопасных тем и состояний,

– тупостью и забывчивостью, не позволяющих продолжить размышление,

– слишком сильным возбуждением, переводящим размышление на более
эмоциональный, психологический уровень,

– маниакальностью, которая навязывает как обязательную некую «важную» тему,

– хитростью, когда размышлению скрытно полагается некая известная цель и т.д

Мне удаётся преодолеть сопротивление, избежать ловушек и ложных
направлений, сдержать возбуждение, сохранить внимание и
твёрдость намерения, и созерцание, наконец, приводит меня к гораздо
более сильному и безжалостному сопернику – бытию как есть,
невыразимо совершенному и невероятно страшному!

Оно равнодушно к оставшимся от меня к этому моменту лохмотьям и
стирает всё, что я считал уж точно своим и незыблемым! Ужас и
отчаяние овладевают мною, меня мутит, я теряю память себя, но
мне удаётся – как человеку в фильме Пазолини, абсолютно
голому перед этим совершенством, сохранить его восприятие, и,
цепляясь за него как единственное, что есть, избежать
помрачения и постепенно, шаг за шагом … собрать то, что от меня
осталось … и продолжить!

Немногие бывали здесь, но ещё меньше пошли дальше. Я попробую.