Онтологические прогулки

 

Записки от дачной скуки, приключившейся однажды в июне

 

 

 

 

 

В биографии Р.-М. Рильке (в ЖЗЛ) я пишу о том, что мой герой сам, своей внутренней силой стер свою личную историю и обрел единство с реальностью, то есть вышел за пределы литературной игры (за пределы того искусства, которое порвало с донным основанием универсума), став целостным существом, а мне люди из касты интеллектуалов пеняют на то, что я, мол, искусственно сдвинул Рильке в буддизм; ну и иные нелепости в том же роде, исходящие из уверенности, что выше культуры нет ничего и что поэт – это мастер словесности, порождаемый европейской "поэтической традицией". Для читателей такого рода и боги – всего лишь взвихренность фонем и синтагм, мифологический сор, шелуха от работы мозговой машины. Богов, мол, сочинили.

 

О чем мне подумалось сегодня (где это "сегодня"?) утром? Я давно обратил внимание на то, что всякое неироничное отношение к тому предмету, который называется "смысл жизни", современный "образованец" (то есть мой ближний), морща нос, называет "нелепым пафосом". И тем не менее, чтобы изменить свой мир, мы должны хотя бы чуточку преисполниться пафоса и изменить наше отношение к слову. Да, именно к слову. Например, мы должны задуматься о том, почему, когда мы обращаемся к кому-то, кого называем Богом, он молчит. Скорее всего, он предлагает вслушиваться в его Молчание. (И через это выходить на подступы к качественно новому состоянию).

 

Если мы пойдем по пути (а мы по нему идем) предположения, что мир в своей основе невероятно болтлив (а на это нас провоцирует неверный перевод речения из Евангелия от Иоанна "в Начале было Слово", хотя по-гречески это звучало: "в Начале был Логос"), тогда мы отказываем миру и вещам в их мистической (несказáнной, если довериться интуиции гениев) правде и в сокровенном естестве. Но Логос как раз и есть то корневище и тот сок в корневище, которые питают каждую вещь невыбалтываемой влагой и огнем-пневмой. В каждой вещи пребывает его логос, частичка "мирового закона", "космического долга", пуповинная нить (извините за пафос!), антенна смысла и "неизрекаемого" содержания, тем самым гарантирующего неискажение оного. Чем гарантирующего? Молчанием. Разве мы не знаем, чем чистое сознание отличается от грязного? Очищенностью от мыслей.

 

Человек – вещь среди вещей. В нем присутствовал изначальный логос. Но, вероятно, постепенно человек разменял его на слова, более того – на рационалистическую претенциозность. Даже поэты не заметили, как оказались внутри этой ловушки.

    Последнее предупреждение людям прозвучало в "осевое время". "Красноречивый не добр; добрый не красноречив". "Красивые речи не правдивы; правдивые слова не блещут красотой". "Если вы слушали не только меня, но внимательно прислушивались к Логосу и, следовательно, стали по-слушными и являетесь таковыми, тогда есть вход в настоящее знание". И Лао-цзы, и Гераклит понимали/ощущали то же, что и Иоанн, услышавший из уст Христа древнюю истину о корне Логоса в каждой вещи, и этот корень и одновременно антенна соединяет чистую молчаливую бытийность (клетки организма пытаются ее хранить) с нашим космическим долгом как следованием мировому закону (индийская дхарма, китайское дао, русская правда). В том и заключалось "логосное" единство этики и бытия.

 

Вот почему невозможно ни научиться медитации, ни практиковать ее. Нельзя "заняться медитацией". Можно лишь вернуться к ней, "вспомнив" в себе ее. Вспомнив через слушания гόлоса Логоса.

 

Движение вперед – это регресс. Движение назад – вот истинный прогресс. Все великие учителя, мне известные, были "ретроградами". Почему мы не говорим об этом друг другу ежедневно? Почему мы думаем одно, а говорим всегда другое? Боимся пафоса? Снова я впал в пафос. Любопытно, а лесок вот этот: в пафосе он или нет? А автомашины на дорогах? А политики? А актеры? А богачи? А река, которую столетиями никто не видит? И что есть страсть? В чем ее исток?

 

Вспомним "во многом знании – много печали" Экклезиаста. Но ведь за этим не только многоопытность. Всякое "много" приводит к печали, и тоске, и даже к чему-то еще более безнадежному. Много женщин, много друзей, много вещей, много денег... Всё это разрушительно. Всё это приводит к цинизму сравнений (вот почему, кстати, метафористика – отнюдь не безобидная вещь) и опустошает в смысле: оскверняет. Радость приносит только бедность. Только моно. Никаких букетов. Еще датский принц мистики протестовал против подписи в книге "вторая любовь Гёте". Любовь единственна, и если вторая, третья, то это не любовь, а что-то иное, извольте найти этому другое слово. Второе увлечение Гёте, третье увлечение... (Кстати, здесь он показал один из механизмов растления сознания посредством "расширения" смысла слова. Вот кака, но мы ее назовем все тем же благородным словом, и отныне кака и чистота не будут в сознании различаться).

 

Кто попустительствовал тому, что власть в стране захватили олигархи? Разве не мы, сами склонные к разврату и к нарушению всяческого долга? Кто из нас денно и нощно благоговеет перед дхармой? Для кого слово "долг" высшее из слов? Если бы мы могли постичь (разумеется, на пределе отчаяния), что мы уже не люди, что мы постлюди (то есть нелюди, населяющие постмодерн), что нас уже подключили к системам машинного менталитета. Трансгуманизм в том именно, что отменил человека (отныне бог даже уже не биочеловек, не требуха "с похотями" как это было еще совсем недавно, а биоробот, так что, скажем, на какие-либо "права человека" ссылки давно уже абсурдны). Идет вторая стадия "армагеддона". (Первую мы с вами прошляпили, ее заметило ничтожное меньшинство "маргиналов").

 

Нас приучили материализовывать всё и вся. Идеалистов (и интровертов) среди нас мало. Что и бросает странный свет на всю изощренную поэтику и эстетику эпохи. Даже душа поэта пытается наполнить себя бесчисленностью материальных вещей, превращая в вещи даже дуновение ветерка в вечерней священной роще у дома или взгляд любимого человека.

 

Поэт-идеалист пишет красками по белому холсту своей души; вот почему абсолютная чистота холста так метафизически важна.

 

Как больно тем юным существам, чьи души сотканы из нежного доверия феноменальному. Как им больно, как жутко им наблюдать вокруг орков, "наслаждающихся жизнью". Как больно не находить приюта душе, чьи телесные щупальца утонченны и нежны, а кожа брезглива. Лишь саньяса была бы им спасением или монастырь.

 

Люди не выносят искренности. Искренность другого существа для человека непереносима. Отчасти поэтому мир утонул вначале в половинной искренности, потом – в искренности в одну  четверть, а потом во лжи: постоянной и беспробудной. Не замечаемой, дыхательной. Она сравнялась с дыхательной себя идеализацией, когда даже самые очевидные свои предательства ты легчайшими пассами оговорок объясняешь себе, переводя стрелки на другого и на других.

 

Была бы для человека переносимой искренность человека-ангела? Ни в коем случае. Зрелище существа более благородного, чем мы, переносимо только для святого. Даже между равными есть какие-то фундаментальные препоны. Несовпадения контекстов, когда, скажем, благой порыв одного кажется другому высокомерием или наглостью или разнузданностью.

         А если заглянуть поглубже? Утрачена некая таинственная основа для искренности. Утрата этой основы, возможно, и есть бездна "грехопадения".

 

 

 

В начале двадцатых годов века минувшего Шпенглер изящным стилем писал о "Гибели Европы", скорее всего имея в виду конец европейской истории прогресса. Мог ли он знать, что Запад настолько суицидален в своей приверженности к эстетике (в том числе к ментальной, к спекулятивно-словесной, музыкально-сценической), к телесной позитуре, изяществу поз, стоящих на громадной привычке к грабительской роскоши и комфорту, что ввергнет мир в новую мировую бойню, завершившуюся ядерной бомбардировкой мирных городов Востока. Шпенглер проинтерпретировал историю мира под углом зрения игры эстетических и витальных сил, понимая космогонию в основном интеллектуально-чувственно, как и подобает германцу. Иссякание энергии. Никакой вины. Круговороты сил. В том же начале двадцатых годов другой германец, Альберт Швейцер, объяснил гибель Запада абсолютно иначе, под углом зрения громадной вины западного человечества и каждого отдельного европейца: культура обрушилась, ибо строилась и стояла без фундамента, на песке. Фундамент культуры, способной насыщать и исцелять душу человека, а не просто производить эстетические фейерверки во имя антропоморфного тщеславия, – этика в том именно смысле, в каком ее понимали десятки тысяч лет люди Востока, в частности индийцы. "Бхагавадгита" и Упанишады были настольными книгами автора книг о Христе, апостоле Павле, Бахе, монаха собственного, самого закрытого в мире и самого сурового ордена. Швейцер переформулировал основной постулат индийской Дхармы, ахимсу, назвав это благоговением перед волей-к-жизни в каждом, даже самом по видимости малом и ничтожном земном существе, которое по его убеждению обладает космической формой сознания, сопричастного единому в своем корне ощущению боли. (К которой на Руси добавляется феномен тоски).

 

Этика, говорит Швейцер, а не эстетика, показывая фундаментальную ошибку всего направления западного менталитета, воли и целей. Давайте покончим, говорил он, с подростковой демонстрацией друг другу "кипения" своих витальных сил и пубертатных страстей, с демонстрацией друг другу своих эстетических и чувственно-ментальных талантов, даров матушки-природы. Ведь в этом соревновательном фокусничестве нет никакой заслуги, нет никакой настоящей доблести, нет и не может быть подлинного самоуважения и постижения мотивов и задач твоего пребывания в Мистерии.

 

Весь ментально-чувственный универсум Запада построен на основаниях эго-тщеславия, на основаниях торгашества и нескончаемого спектакля, а значит, на основаниях обмана и самообмана, лжи и фокуснических подделок, имитаций и симуляций. Общий баланс западной культуры – ноль и минус. И чем больший ажиотаж и натиск, тем больший ноль. Уничтожение даже воспоминаний о дхарме и атмане.

 

Русь, стоявшая на своих собственных, восточных основаниях кротости, минус-креативности, была ввергнута в западный логотип Петром, великим эстетиком. В этом его сущность. Он впал в прелесть не только в том смысле, что возомнил о себе, но впал в очарованность самой сущностью западной культуры. И пошел колбасить Русь. Выстроил город-назидание. Пятая колонна была сформирована.

 

Характерно, что второй наш наиболее ярый западник, Петр Чаадаев, тоже был исключительно образцовым эстетиком. Можно даже сказать: карикатурным в этом смысле экземпляром. И с той поры все западники у нас были и есть исключительно эстеты. Как им потрафил почвенник Достоевский этой глупой фразой недалекого Карамазова "красота спасет мир". Да, красота спасает человеческий мир ежесекундно, но красота эта духовная: вливаемая в душу человека способность чистого сознания, пустого, ничего не ищущего созерцания. Движущегося к трансценденции. Человек Востока дает возможность Богу посмотреть на мир посредством человеческих глаз. Мало это или много?

 

Мне нравится выражение "деревенский индуизм". Именно. Город – не то место, где может родиться естественная религиозная эмоция, исходящая из почвенной интуиции. (Сыны и дочери Геи). "Городской индуизм" так же настораживает, как "городской буддизм".

 

Надо отдавать себе отчет, что когда мы говорим "великий мастер стиха" или "великий мастер звука", то пребываем в пространстве своих чувственных рецепторов. Дух не излавливается такими сетями. Дух равнодушен ко всем этим техническим достижениям в области пафосных модуляций. Он являет себя в простом, элементарном, обычном. Зачастую он являет себя вопреки, а не благодаря.

 

В русской поэзии отсутствовало и отсутствует наслаждение интеллектуальностью.

 

Гениальные мозги, гениальные эстетики, гениальные артисты. А где же гениальные души? Да есть ли они вообще – просто души? Есть, но они вне гениальных экранов, вне гениальных отражателей. Есть божественный экран. Хотя разве искусство порой им не становится? Романы Толстого, стихи Ахматовой, фильмы Тарковского.

 

Человечество, стоящее перед гибельностью и гибелью и знающее об этом – разве это не драгоценный экзистенциальный момент? Огромный гуманитарный пласт человеческой истории ухает в бездну. Ментальный мир скрупулёзнейших, трепетнейших работ, опытов и надежд – немыслимое напластование Вавилонской библиотеки завершено, ибо никому не нужно, да и изначально не было нужно никому.

         Разве это не драгоценный момент для остановки инерционного движения тщеславных центров? Не момент для начала Перепросмотра?

 

Должны ли мы чем-то платить за право жить? Думаю, да. Запрет, налагаемый на что-то отцом, разве не закон для ребенка, если тот не демон, а спонтанно религиозное существо? Великие художники-индивидуалисты  рождались почти всегда в измерении жертвоприношения. (Бетховен, Ван Гог, Толстой, Марсель Пруст, Диккенсон, Пессоа, Тарковский etc. Часто казалось, что к этому жертвоприношению их принуждала и принудила сама судьба). И если в ряде случаев биографам этого не было видно, то это только значит, что оно не облеклось в "зримые миру" черты. Только жертва путями желаний и тайных жажд дает человеку тот трагический накал, ту "разницу потенциалов", с которой начинается великое ощущение сверхъестественности обыденного.