Онтологические прогулки

Каждый значительный сдвиг в истории современного человека предваряется
«прорывом» мысли, актуализацией мышления как новой формы жизни,
характеризующей именно и только современного человека.

Не понимая этого и полагая мышление в глубину истории, вплоть
до собственно возникновения человека, мы лишаем сами себя понимания
собственного места в истории человека и в истории Вселенной, более
того, мы сами себя – как вид – лишаем истории.

Мы не можем себе представить, что можно оставаться человеком,
например, первобытным или магическим человеком, не мысля, хотя
– как много в этом иронии – большинство из нас проживает свою
жизнь, совсем не актуализируя мышление, даже для того, чтобы сдать
экзамен или написать статью по феноменологии.

Мы не можем себе представить, что мы не мыслим, когда разговариваем,
обсуждаем, читаем, считаем, задумываемся, рассуждаем и пр., что
конференция математиков или составление годового бюджета вполне
могут обойтись без мышления, что то, что кажется нам таким обыденным
– мысль, скрыто от нас в пучине.

Однако то, что мы можем или не можем себе представить, имело тогда,
в начале современной цивилизации – бесконечно малое значение для
жизни вида в целом, имело значение – неминуемое накопление опыта
жизни в определённой её форме, которое неминуемо же трансформирует
человека.

Так выйдя из магической цивилизации с новой матрицей единичности,
современный человек уже успел накопить опыт жизни ею, достаточный
для того, чтобы начать её осваивать и, может быть, уже трансформировать,
то есть не просто трансформироваться ею, а трансформировать себя
ею, ведь «нет никакой разницы, быть ли таковым, вылепленным от
природы, или от времени и учения быть преобразованным».

Опыт свободного античного мышления не мог оказать заметного влияния
на историю античного и средневекового человека, но это совершенно
не означает, что эта история пуста, совсем нет – это время (надеюсь,
вы помните, что здесь исследуется только история мышления) наполнено
опытом «вынужденного мышления», мышления по природе, а не по намерению.
Незадействованное мышление всё равно самим фактом своего существования
в целостности человека (только не представляйте себе модусы существования
как картофелины в мешке, которые почему-то представлялись Мамардашвили,
когда он предостерегал об опасности попыток представить непредставимое)
заставляло человека накапливать опыт координации единичного существования.

Например, античных и средневековых математиков «выручила» матрица
индивидуальности (единичности), которая заставляла каждого (а
не только математиков, конечно) воспринимать множества разнородного
как множества единичного, что вынуждало математиков действовать
вопреки тому, как они сами себе представляли природу своих действий,
но при этом вносило в их действия тот смысл, который и развивал
собственно математику.

То есть, несмотря на отсутствие адекватного мышления, проясняющего
или задающего свои собственные основания, сама природа человека
как отдельного, одного давала ему возможность, не оставляя ему
других возможностей, и, следовательно, заставляя, я чуть не написал
– обрекая (не сочувствую ли я человеку в том, что он вынужден
мыслить, как Декарт не склонялся посещать церковь просто по той
причине, что во сне нечто понуждало его идти туда?), его действовать
в соответствии со своей природой.

Считая единицей, ориентируясь в пространстве точкой, манипулируя
«материей» как состоящей из элементов (атомов) человек (как мыслящий)
формируется всей целостностью своего существования, при этом совсем
не мысля!

В этом сказывается отличие предметного модуса существования как
более раннего этапа видовой истории человека от модуса мышления
как – на сегодня – последнего этапа этой истории, а именно: предметный
модус характеризуется стремлением человека к устойчивости, сохранению
структурности мира и себя (насколько это вообще возможно, ведь
в одну реку нельзя войти дважды, так как нет ни одной реки, ни
одного тебя).

Мышление как форма жизни отличается от предметности (структурности,
упорядоченности, «идейности») тем, что каждое его действие предполагается
и полагается уникальным – событием, которое принципиально невозможно
повторить.

Всполохи огня жизни откладываются в предметности структурами,
которые, как представляется человеку, устойчивы и имеют своё основание
в собственном устройстве, в законе – теперь уже собственного существования.

И действительно – направленное на устойчивость внимание обнаруживает
структурное (или процессуальное – здесь пока не важно) «совершенство»
вселенной, её устойчивый порядок.

Упорядоченная и устойчивая вселенная успокаивает человека, делает
его уверенным в надёжности мира, в его неизменности; вечное обновление
огнём первых мудрецов было обменено античной философией и средневековой
культурой на упорядоченность, устойчивость, предсказуемость наличного.

И заметьте – философов перестают судить, более того – их начинают
уважать и – хотя до университетов ещё далеко – статус философа
надолго – до сегодня – определился как одно из высших стремлений
человека к … устойчивости, упорядоченности, законности существования!

Свет мудрости сменяется тусклым мерцанием обыденности, так, согласно
восточным учениям, первое, что воспринимает человек, очнувшись
после смерти, – чистый яркий свет – быстро сменяется тусклым светом
предметности, к которой теперь – как и при жизни – снова склоняется
человек; яркий свет открывающейся помимо его воли его собственной
природы пугает его и – не имея намерения такового, выработанного
раньше, человек спешит приобщиться к привычному тусклому существованию.

Смерть – если она не настигнет меня до этого – ещё будет исследована
совершенным мышлением; пока современная цивилизация не делает
смерть предметом удерживаемого внимания, осваивая её как неизбежность
прекращения устойчивости предметного существования, тем самым
лишая человека живого опыта смерти.

В магической цивилизации смерть имела совершенно иную природу
(и тут, в отношении к смерти, сказывается догматический взгляд
на развитие человека, точнее – на устойчивость человека, так что
смерть полагается как неизменный в истории человека феномен);
так вот, смерть являлась переходом из живых членов рода в мёртвые
члены рода – внутри одного рода.

Если при этом учесть, что мёртвые – как все члены рода – были
живые, то становится понятно, что этот переход был живым и целостным
опытом, то есть был предметом удерживаемого внимания, то есть
намеренным, как сейчас говорят, контролируемым. Но подробно об
этом позже.

Продолжим. Но и обыденность льёт воду на мельницу эволюции: античный
и средневековый человек неизбежно – самой своей жизнью – накапливал
опыт индивидуального существования в форме опыта «личного спасения».

Опыт реформации показал, что к началу нового времени жизненный
опыт человека заметно перерос формы освоения им самого себя, и
прежде всего – форму освоения себя как человека, нуждающегося
в спасении.

Несмотря на то, что новое время кажется нам совсем близким и хорошо
знакомым, мы очень далеки от него, прежде всего тем, что мы уже
другие: сегодня матрица единичности, формирующая каждого из нас,
освобождена от многочисленных наслоений – кастовых, классовых,
расовых, религиозных и пр., которыми она была достаточно долго
«притоплена» в колодец действительности и, следовательно, определяющий
характер которой был скрыт от человека.

Поэтому нам очень трудно действительно понять, что именно сделал
Декарт (или просто тот, кто сделал, здесь я называю его – Декарт);
дело не в том, что тогда было трудно сделать то, что сейчас легко,
например, как добраться до Америки тогда и сейчас.

Декарт – не Колумб, он ничего не открыл из того, что есть, но
что тогда было трудно увидеть.

Декарт нам важен потому, что он нас сформулировал и, следовательно,
сформировал; его формула «я мыслю, я существую» стала матрицей
освоения человеком самого себя и – обратите внимание – эта матрица
работала практически до сегодня.

Но, сколько ни читай самого Декарта, его комментаторов, других
философов, вплоть до Мамардашвили, который, как кажется, полностью
выпотрошил знаменитого француза, из этого чтения невозможно вынести
понимание того, что же так выделяет Декарта и новое время вообще.

Невозможно до тех пор, пока не определена действительная природа
мышления как новой формы жизни, характеризующей современную цивилизацию.
То есть, если человек мыслил всегда, то в чём же тогда специфика
античности? нового времени? сегодняшнего дня? Всё смазывается,
всё развитие человека становится изменением представлений: в древности
были такие представления, потом – другие, сейчас – третьи, и разница
между ними только в том, насколько они «правильны», поскольку
же правильными считаются – теми, кто считает – именно последние
представления, то всё развитие принимает форму смены неправильных,
ошибочных представлений правильными, истинными; вот вам и вся
история мышления, кому она может быть интересна, кроме тех, кто
этим кормится? правильно, никому.

История мышления – живая история современного человека, это его
жизнь, это он сам, это я сам, поэтому от того, как я понимаю свою
историю как мыслящего, будет зависеть то, каков я сам, а не некие
абстрактные представления о чём-то, представления, которые я могу
завтра поменять на другие без каких-либо последствий, как поменяли
свои представления профессора во время и после перестройки.

Поэтому необходимо очень тщательно и внимательно – так же как
с первыми античными мыслителями – разобраться в том, что же случилось
тогда, у горящего очага, когда Декарт родил себя и нас, став другим,
новым человеком и тем самым положив действительное начало новому
времени современного человека.

Впрочем, здесь вполне уместно указать мне на то, что я пропустил
почти две тысячи лет, и это замечание будет справедливо, если
не учитывать следующие обстоятельства: во-первых, средние века
были рассмотрены мною в «человеке спасения», во-вторых, при исследовании
Декарта мне придётся обязательно рассматривать тот опыт средневекового
человека, который – достигнув определённой величины – стал основанием
последующей трансформации, и, наконец, в-третьих, трансцендентальная
философия нового времени во многом тождественна богословию, что
тоже не пройдёт мимо моего внимания.

Ещё более уместно указать мне на то, что в размышлении о совершенстве
античного мышления я совсем не настаивал на том, что матрицы античного
мышления формировали античного человека, а не только науку; ответ
мой прост: каким бы ярким не был первый опыт мышления, его формирующее
влияние тогда было незначительным.

Средневековый человек формировался естественноисторически, поскольку
мышление как форма жизни не актуализировалась человеком так же,
как другие формы – движение, дыхание, восприятие, речь и пр.;
первый опыт мышления был достаточно быстро затоплен предметной
волной замещения, загрузившей топос мышления разнообразным рассудочным
хламом.

Матрицами освоения человеком самого себя и мира служили матрицы
религий – христианства, ислама и (в меньшей степени) буддизма.
Накопление именно этого – религиозно-общественного опыта – характеризует
средние века в наибольшей степени.

Поскольку человек – живое существо, то всё, что происходит с ним,
включая его собственные действия и переживания, характеризуется
тотальностью; поэтому и формирование, и освоение человеком формирующегося
происходит одновременно (не в физическом смысле). Это означает,
что и само освоение человеком происходящего является частью происходящего,
то есть освоение есть часть сущего.

Заканчивая рассмотрение античности, я указал на то, что познание
самого себя формирует познающего, что знание самого себя является
мерой всего и пр. Здесь необходимо прояснить, что познание представляет
собой не исследование того, что есть, не изучение существующего,
не знанием чего-то, а по знанием, то есть действием по знанию,
не действием получения знаний, а действием по знанию, действием
по мысли, действием в соответствии с тем, каким ты себя уже знаешь,
мыслишь.

«Познай самого себя» означает не узнай себя таким, какой ты есть;
сокровенный смысл этой матрицы – сделай себя таким, каким ты себя
мыслишь, потому что именно ты являешься мерой всего сущего, потому
что именно ты представляешь собой максимальное совершенство, потому
что всё происходящее будет измеряться тобой, твоей мыслью, то
есть координацией всех модусов сущего, всех форм жизни, какие
ты сможешь актуализировать, наполнить собой, или, что тоже самое,
наполниться ими.

Всё извращено мышлением «как будто», самые простые термины требуют
коррекции, самые простые формулы нуждаются в прояснении; поэтому
читающему необходимо удерживать во внимании то, что бесполезно
пытаться следить за этими размышлениями, не освободившись (хотя
бы на время чтения) от привычного, общепринятого мнения о философии,
религии, сознании и пр., потому что каждый, кто читает на таком
основании, будет заниматься не новым, живым пониманием, а расфасовкой
терминов по устоявшимся отделам: «это как у Канта, тут пахнет
Шопенгауэром, тут просто чушь, а вот это неплохо» и пр..

Ближе всех к пониманию окажется тот, кто вообще ничего не поймёт
и воспримет всё написанное как бред, поскольку не найдёт общих
точек соприкосновения с собственным пониманием, и будет прав,
потому что таких точек практически нет, правда, понимания у него
тоже не будет.

Поймёт же эти размышления тот, кто направит своё внимание в том
же направлении, в горизонте которого разворачиваются эти размышления,
то есть тот, кто уже не стремится к недостижимому идеалу, кто
не тянется к звёздам, кто не интересуется трансцендентным, кто
не карабкается по асимптоте бесконечного приближения к абсолютной
истине, которая всё равно оставит его с носом, сославшись на природу
асимптоты; эти размышления поймёт тот, кто уже сам жив, а этого
вполне достаточно для совершенства.