Онтологические прогулки

Начало

Язык смысла или смысл языка

На самом деле, выразить бессмысленное бессмысленным, кажется,
невозможно вообще. Например, Киссель, исследуя жизнь Сартра и
эволюцию его творчества, вполне конкретно заявляет, что тема
абсурдности бытия становится лейтмотивом философского
творчества Сартра. Абсурдностью же бытия называются такие модусы
бытия как «бессмыслица факта,

«радикальная случайность» человеческого существования, чуть ли не
каждое мгновение подверженного неожиданностям, которые
невозможно предвидеть и тем самым избежать». Поэтому, пишет он,
«философия абсурда превращается в единственную альтернативу
обанкротившемуся идеализму, с которым французский философ
демонстративно спешит расквитаться, по крайней мере в форме
открытых деклараций». Вопрос, собственно, не состоит в том, что и
как делает Сартр, а в том, что Киссель ни много, ни мало
заявляет приблизительно следующее: «смысл философии Сартра
состоит в том, чтоб показать бессмысленность и абсурдность
бытия». То есть, мы снова обнаруживаем смысл. Бог с ним, с этой
абсурдностью бытия, главное, что есть смысл в показе этой
абсурдности. Тогда если есть смысл в демонстрации абсурда, то
нельзя говорить о том, что всё бытие абсурдно, ибо есть
части и смысловые.

Представим себе весь объём текстов, лекций, изображений, которые
интерпретируют какие-либо философемы, литературные идеи,
поэтические тексты, художественные образы, запечатленные в
картинах, человеческие действия, высказывания и прочее. Объём
окажется весьма впечатлительным. Но нигде в этом объёме мы не
отыщем материала, в котором бы не употреблялись выражения типа
– «смысл высказывания состоит в том, что…» или «автор тем
самым хотел высказать следующее…» или «красной нитью через все
произведения писателя проходит тема…» или «смысл философии
заключен в главном труде философа» или «образы,
запечатленные художником на полотне, говорят нам о том, что…» или «в
стихотворении поэт выразил мысль всей эпохи» или «цель поступка
героя сводилась к тому, чтобы показать…». В сущности, нет,
наверное, ни единого текста, в котором бы нечто иное, о
котором идет повествование, не выделялось неким смысловым
выражением. Грубо говоря, пусть философ говорит о бессмысленности,
но смысл его говорения именно заключается в том, чтобы
показать эту бессмысленность.

То есть, здесь мы имеем дело с языком смысла. У смысла есть свой
собственный язык и кроме этого языка смысл ничего, собственно,
не имеет. Язык, в смысле, не только слов, мыслей, но –
жестов, переживаний, действий, что восходит до самой по себе
коммуникации. Но если мы взглянем на коммуникацию, то вряд ли
способны будем обозначить её безусловно смысловой
коммуникацией. Однако, дело в том, что и бессмысленную коммуникацию мы
просто не в состоянии выразить действительно бессмысленной,
поскольку сам факт коммуникации уже окажется смыслом. В самом
деле, язык смысла ограничен смыслом языка, а сам язык
ограничен самим собою. Он не может трансцендировать за смысл, в
бессмысленное, даже тогда, когда начнёт выражать
бессмысленное. Даже более того, бессмыслица обладает доселе тем смыслом,
что она толпе кажется выражением «гениальности», ибо для
толпы – логика – это предмет дурачества. С другой стороны,
есть ли логика в смысле и всякий ли смысл, логичен?

Для Эко определенной логикой является выражение «пустота существует
между двумя вещами, которых нет». Могут возразить, как
обычно это делают, что данное предложение не следует брать
отдельно, то есть, вырывать из контекста. Я же скажу, что у
данного предложения не может быть никаких контекстов, оно даже
само не встраивается ни в какой контекст, поскольку является
чистой нелепостью в квадрате. Оно вообще ничего не обозначает,
не несет никакого смысла, никакого значения. Данная фраза –
чистейший абсурд, состоящий из набора слов. Но именно в
этом семиология и усматривает структуру смысла. Или вспомним
Лейбница с его «тождеством неразличимых». Ведь если есть нечто
неразличимое, то оно и есть тождество, или, если есть две
неразличимых вещи, то они уже тождественны. К Лейбницу
прибавим и математический принцип различимости, в котором
доказывается положение, что «если есть непересекающиеся множества,
то они некоторым образом могут быть разделены». Для
математика, то есть, не является даже аксиомой, что если есть
множества, которые не пересекаются, то уже из этого следует, что
они некоторым образом разделены. Но этого мало, нужно ещё
написать кучу книг, доказывающих очевидное положение. Одна из
них весьма красноречиво и образно звучит даже в самом своем
названии, – я имею в виду книгу Бенно Хюбнера «Смысл
бессмысленного существования современного человека». Более
кардинального упразднения идеи бессмысленного и придумать нельзя.

Смысл языка, иными словами, определяет наше сознание в некие
границы, причём определяет так, что ни сам по себе язык, ни его
антипод – антиязык, не ведут сознание за пределы смысла. Пусть
мы выражаем тавтологии, они уже пребывают внутри языка,
следовательно, до известной степени уже осмыслены. И поэтому
чтобы мы ни говорили о предметах, мы всегда конституируем
смысловую последовательность. Из этого мрака смыслов никак нельзя
выбраться, если, конечно, не замолчать совсем. Люди имеют
экзистенциальный интерес не к искусству, как доказывает Бенно
Хюбнер, а к общению друг с другом. Без общения человек
погибает. Ему равно нужны и питьё, и еда, и общение. Впрочем,
речь не об этом. Некий философский бакалавр написал работу, в
которой исследуется смысл «Логико-философского трактата»
Витгенштейна. Смыслом оказался смысл, который выразил сам
Витгенштейн, намекнув на то, что основная часть трактата осталась
не написанной, но сохранившейся в безмолвии. Бакалавр
сделал вывод, что это самое ненаписанное является этикой. Жаль,
правда, что дальше ничего не было сказано о том, что
ненаписанная этика Витгенштейна более этична, чем написанные этики
Спинозы и Николая Гартмана.

Невозможно желать возможного

Человеческие смыслы так устроены, что они не могут желать чего-то
возможного, им всегда необходимо невозможное. Человек,
существуя в провинциальных мистических пустошах бытия, желает
полететь в космос или перебраться на постоянное место жительство
в Америку, или на необитаемый остров. Это его желание
никогда не осуществится, но он будет им существовать до тех пор,
пока в нём желания не иссякнут вовсе. Когда они иссякнут, он,
опять же, разместит их в прошлом и будет всем рассказывать
о том, как он в юности своей желал полететь в космос. Любое
человеческое желание находится за рамками возможного, и
потому всякое желание является смыслом. Но этот смысл не
относится к невозможному, поскольку само по себе желание
действительно. А коль скоро оно действительно, то и не может быть
невозможным. Равно также происходит и со смыслом, о котором
много распространяются творческие персоны, причем – практически
все творческие персоны распространяются именно об одном этом
смысле, называя его мечтою, надеждою и прочим, что тянет
человека куда-то вперед. Может быть, этот смысл куда-то и
тянет, но никого ещё никуда не вытягивал. Гагарин стал в детстве
своем мечтать о космосе после того, как уже побывал в
космосе.

Если выстроить цепь человеческих желаний, то эта цепь окажется
бесконечной последовательностью того, где последнее всегда
остается незаконченным. Это незаконченное и есть осмысленное
желание, которое желает того возможного, которое для него
невозможно. Все находятся в одинаковом смысловом поле – и
крестьянин и олигарх, – постольку, поскольку это поле есть суть
действительное поле, так как оно обладает, как ещё говорят, ярко
выраженным смыслом. Такие ярко выраженные смыслы слепят
глаза, и рушат, на самом деле, личность. Вместо того, чтобы
искать чистых феноменов соприсутствия с другими, вернее, чтобы
искать один такой феномен, люди желают галактических смыслов.
Разумеется, во Вселенной смыслов больше, чем на маленькой
земле лишь потому, что Вселенная бесконечна, в неё можно
впихивать столько смыслов, сколько пожелаешь. Не то Земля – она
мала и конечна, она гниет и разлагается, движется к своему
апокалипсису. Но человеческий ум и в апокалипсисе находит
смыслы.

Склонились к закату эпохи, когда можно и нужно было провозглашать
«знание – сила» или «сначала знание в разум входит, а после –
свобода». Нынче и знаний – тьма-тьмущая, и смыслов – легион.
Уже, собственно, не стоит проблема знания вообще, поскольку
проблема была разделена на подведомственные территории, в
которых есть свои собственные знания, одинаково обладающие и
частным и общим. Делимость общественного бытия означает
здесь невозможность даже спрашивать об общей структуре знания.
Всякое такое объяснение неумолимо встретится с
«конструктивной» критикой со всех сторон. Но если о структуре знания
спрашивать небезопасно, то спрашивать о структуре знания смысла
нужно, даже более того – это единственное, о чём ещё можно
спрашивать, кроме, разумеется, бытия и времени. Знание смысла
не предполагает возможности членения по институциям,
поскольку оно есть то, чем занимается любая вообще институция.
Однако, в институциях не задаются подобным вопросом, он подменён
конкретикой, отвечающей на вопрос, какую структуру имеет
знание чего-то (биологических, физических, математических
объектов, социальных феноменов, психологических гештальтов и
прочего). То есть, смыслом здесь является объекты, находящиеся
в фактическом присутствии или не находящиеся в присутствии
как таковом, чем занимаются лингвисты, логисты, семиотики и
прочие. Вопрос о знании смысла, иными словами, здесь не стоит
ещё и потому, что вся структура институциональных познаний
сводится не к ответу на поставленный вопрос, а к вопросу на
уже даденный ответ, например, излагающий смысл конкретного
знания, ни более, ни менее того.

Мы существуем, на самом деле, в агонии смыслов. Мрак смысла окружает
нас со всех сторон, будто бы он есть склизкая органическая
субстанция, пеленающая нас по рукам и ногам. Из неё
невозможно выбраться. С самого детства мы несём на себе это
целеполагающее проклятье. Родители, воспитатели, педагоги, политики,
попы, тренера, старосты, всякие вожатые, участковые
милиционеры, судьи, чиновники администраций – всё это наваливается
на человека не просто так, а с определенным смыслом. Всякая
тоталитарность с точки зрения смысла оправдана. Человек,
получается, должен противостоять не бессмысленному положению
дел, но всем смыслам вместе взятым. Не каким-то определенным
смыслам, а решительно всем. Вследствие чего он обречен на
одинокое существование, в котором лишь пустота в состоянии
открыть ему истинную бессмыслицу, чистый феномен абсурда.
Абсурда не чего-то конкретного, а вообще абсурда, из которого его
не выведет никакой смысл языка, объясняющий что-то
необъяснимое. В деревенской церкви сейчас выдают свидетельства о
крещении ребенка. Вроде бы действие вполне согласуется со
смыслом духа современности, в которой четко прописано, что человек
без бумажки, вовсе и не человек. Вернее он человек, но еще
не подтвержденный официально. В этом смысле, смысл выдачи
свидетельства о крещении, то есть, вполне логичен. Но что
делать человеку с этим свидетельством? Когда преставится, нужно
будет это свидетельство предъявить Богу, а то, откуда Богу
знать, крестили тебя или нет.

В эпицентре распада смыслов

Современный человек, иными словами, не способен сделать один
единственный выбор или выбор одного единственного смысла. Он
научился, на самом деле, не выбирать какой-то важный для себя
смысл, но отрицать другие смыслы. Сами же смыслы представляют
собою экспонаты на выставке. Человек бродит по залу, пытаясь
отыскать то, что ему подходит. Этот не подходит, рассуждает
он, и этот не подходит, этот вроде бы подходит, но что-то
здесь не то, вот этот бы мне подошел, но вместе с ним я буду
казаться со стороны не так, как мне хотелось бы казаться, этот
неплохой, но хуже, чем вон тот. Данное хождение доселе
называется опытом, в котором, опять же, заложен некий смысл.
Правда, никто не знает, какой именно смысл заложен в опыте,
тогда, когда для опыта нужно время. Опыт – это длящееся во
времени одно и тоже действие. Начинаешь опыт, не имея опыта,
завершаешь опыт, когда он не нужен. Остается лишь привить его
другому, освободиться от него будто бы он есть невроз или
грань помешательства. Во всяком опыте имеется начало и конец,
средина его – пустота. Никто не помнит свой опыт до самых
мельчайших деталей, а лишь описывает его в прошедшем времени
элементами, которых никогда не было вовсе.

Куда бежать человеку от смыслов – к ним самим или прочь от них. О
том, чтоб прибежать к самому себе говорить и вовсе не
приходиться, поскольку от самого себя не убежишь и не убегаешь
вовсе. Есть мой смысл и есть другой смысл. Это общее отношение
соприсутствия. Другой – это, то есть, не просто другая вещь,
но некий внеположенный относительно меня смысл. И я другой
смысл относительно него. Два пути одинаково противоречат друг
другу. Или растворится в Другом или возбудить
феноменологическое присутствие Другого, находясь в отдалении от него. Но
другой смысл не так-то легко отпускает для себя иной смысл.
Он ему так же необходим. Смыслы, имея необходимости в самих
себе, лишь посредствам конфликта образуют некую связь,
которая длится до той поры, пока один из них не будет побежден,
принужден к согласию, примирению, миру. Всякий мир смыслов
возникает на обломках кровопролитных войн. Не было, судя по
всему, в истории такого смысла, который бы возник изначально,
который бы был предуготовлен миру как миру.

Мир, например, у Бибихина, по стародавнему способу, ассоциируется с
внутренним порядком. В 1995 году, читая лекцию о мире, он
докладывает о том, что люди множество раз пересекаются друг с
другом, имеют где переночевать, работают и «мало кто встает
поперёк порядка», а эксцессы так немногочисленны, что их
можно и вовсе не учитывать, даже более того, они временами
высвечивают сам порядок, «подчеркивают его победу». Для Бибихина
удивительная картина мира видится так: «Человек, который
ежедневно в пять утра, повинуясь чувству долга, словно
категорическому императиву, встает, чтобы к шести или ещё раньше по
утреннему холоду развести хлеб по булочным, и делает это
совестливо и аккуратно на протяжении десятилетий, с очень
редкими срывами, – это заставляет вспомнить об удивительном
порядке звёздного неба, движении светил». В звёздном небе только
и может быть порядок потому, что там нет человека. В
человеческом же мире смыслов властвует серьёзнейший беспорядок.
Тому, кто развозит булки по булочным, может быть, следовало бы
писать книги, а тому, кто пишет книги, лучше бы было
развозить булки.

Я слышал одно удивительное откровение. «О, горе ей, причитала
женщина, она на несчастье уродилась сильно влюбчивой!». Иметь
врожденную способность любить, то есть, является, чуть ли не
проклятьем, несчастьем, горем, наказанием. Разумеется, любить
значит страдать, испытывать душевные боли, поскольку сама по
себе способность любить – безответна. Невозможно свести
любовь любящего с любовью любимого, ибо тому, кто любит,
недостает того, чтоб любили его, а тому, кто любим, недостает
способности любить. Два разноименных заряда порождают нечто
третье только лишь в физических явлениях, которые возможно
описать математическими формулами. В человеческом же мире не
бывало еще такого, чтоб разноименные заряды могли образовывать
гармоничное соприсутствие, если гармонией считать эвдемонию, а
не наказание. Для того, кто любит, любимый находится на
недосягаемом расстоянии, он, скорее всего, представляет собою
чистое экзистенциальное отсутствие, он есть как таковой, но
только в другом месте, вместе с другими, отдельно,
обособленно. Тут нельзя войти в плотный контакт, любящий с любимым,
смыкаясь, воспроизводят короткое замыкание и отлетают друг от
друга. Их совместное бытие – это бытие квазимощнейших
мгновенных взрывов, оставляющих после каждого раза никогда не
заживаемые рваные кровоточащие раны. Но и оторваться друг от
друга они не в состоянии. Другой как смысл переходит в
гносеологическую проблему, он возбуждает интерес к теории познания,
вернее, не он сам, а его «отсутствие». Известно, что природа
не терпит пустоты, поэтому пустота заполняется ужасом.

«Уже не чудо, пишет Чоран, определяет нашу традицию и нашу
субстанцию, а пустота вселенной, лишенной собственного пламени,
поглощенной собственной пустотой; только она, эта пустота, и
является объектом наших раздумий – одинокая вселенная перед
одиноким сердцем, которым предопределено разойтись и
ожесточиться в противоборстве». Не мы сейчас находимся в эпицентре
распада, но универсальный мир смыслов. Тавтологии еще
поддерживают уверенность в том, что всё более-менее значимые события
новейшей мировой истории запротоколированы в небесной
канцелярии, поэтому нам всем дружно лучше всего сложить руки на
груди и ожидать, когда, наконец, распад минует и настанет время
расцвета. Увы, всё уже закончилось. Мы живем в смыслах, у
которых нет будущего, чьё прошлое рухнуло, не добравшись до
настоящего, а само по себе настоящее превратилось в
мгновенные всплески активности, вызванные идиосинкразией. У
современных смыслов нет времени заниматься миром, ибо у них есть
масса свободного времени, в котором они не знают, чем себя
занять. Теперь все стремятся заполнять прошлое и будущее тем, чем
они никогда не являлись. Политики препарируют прошлое, для
того чтобы нарисовать прекрасные перспективы грядущего
завтра, а церковнослужители так и продолжают планировать
загробную жизнь. Человек может не волноваться, на самом деле, его
судьба в надежных руках, которые вполне в состоянии выписать
ему гарантийный талон сроком в вечность.

Но не следует забывать о том, что мир, в котором мы существуем, –
это мир философов, мир созданный философами. Философ создает
мир, в котором живут люди. Он не создает смыслы, ибо возводит
ментальные фундаменты, стены, потолок Универсума. Для этого
ему, конечно же, требуется время. Смыслы миров возникают и
рушатся; пространства то наполняются, то пустеют; партии
организуются и распадаются; войны то захлестывают землю, то
завершаются миром; расы и нации ненавидят друг друга до
умопомрачения; люди озабоченные властным комплексом – то насилуют
своих ближних, то сами оказываются в ситуации изнасилованных.
Нет ничего постоянного в этих меняющихся смыслах, лишь один
мир существует вечно, ничто на него не влияет, никто его
разрушить не умеет и не сможет. Мир, который создали и создают
философы, это не мир вражды смыслов, это трансцендентный
настоящий мир. Ни в коем разе он не находится где-то за
туманными далями, о которых никто не имеет никакого
вразумительного представления, он весь перед нашими глазами, но мы его не
видим, поскольку сами можем видеть лишь то, что желаем
видеть.

Есть смыслы мира, но есть и один единственный мир смысла, – мир
такого смысла, который должен быть постоянно обновляем. Но
сначала нужно обрушить все смыслы этого мира, чтоб на его
обломках возводить обновленный мир. В сущности, современный мир
лишился надобности в существовании философской монголии, ему
требуются философы новых афин. Основным делом философа во все
времена, оказывается, было делом не только объяснения мира,
далее его изменения, но создание мира как такового. Как и
древние лачуги преображаются со временем в особняки, так и
философ из песочных свай возводит весь универсум, в котором
живут люди, даже не имея об этом ни малейшего представления.
Кто хочет познать смыслы мира, тому достаточно образоваться в
академиях, но кто желает познать мир, тому без философии не
обойтись.

11 сентября 2009 г.