Онтологические прогулки

Сегодня мы рассматриваем свою историю как непрерывную цепь событий,
произошедших с одним и тем же (по своей природе) человеком;
мы, как люди нового и новейшего времени, не отличаем себя ни
от античного, ни от средневекового человека.

Именно поэтому мы и не видим собственной истории, ориентируясь
прежде всего на то, каким образом то время, какое мы
рассматриваем, воcпринимало само себя.

Например, мы составляем представление об античности прежде всего на
основании того, каким образом античные люди описывали себя;
если современного историка спросить, можно ли составить
адекватное представление о нацистской Германии или Советском
Союзе на основании самовосприятия людей, живших в этих
государствах, то вряд ли он ответит утвердительно. Почему же мы не
делаем соответствующие этому обстоятельству поправки,
исследуя свою собственную историю.

Почему мы воспринимаем время Платона и Аристотеля как время расцвета
античности (не только в философии)?

Почему зрелые, сложившиеся формы (общества, государства, мысли) мы
принимаем за высшую точку развития, как будто история похожа
на наш огород и по размерам плодов можно судить о степени их
созревания?

История живёт совсем другими законами: сложившееся и зрелое в ней –
всегда уже мёртвое, покинутое жизнью, которая уже в чём-то
другом, которое мы не замечаем, но именно которое и оживляет
нас. Ко времени Платона демократия уже превратилась в
установленное и, следовательно, мёртвое, то есть такое, которое
позволяет заместить (подменить) себя чем-то другим, что хорошо
видно на примере суда Сократа, когда суд, вообще –
собрание, собор сущего подменяется выяснением отношений
существования.

Помните, история собственно античной мысли закончилась на Демокрите
и Сократе (который в своих устремлениях был искажен
Платоном), а с Платона и Аристотеля начинается собственно
Средневековье; это легко прослеживается, если глаза не зашорены.

Также и Новое время начинается не с Декарта и Ньютона, которые
завершили собой Средневековье, Новое время, можно сказать, ещё
вообще не началось как время, себя понимающее.

То есть Новое время нельзя начинать с «я мыслю», потому что оно уже
выполнено и пусто; также как атом Демокрита завершил
античность, после него (Демокрита) ни у одного из философов и
физиков действительного понимания атома не было, да и не могло
быть, поскольку это понимание было полностью выполнено.

«Я мыслю» Канта пусто и мёртво, на какую бы высоту в иерархии
человеческого знания он его не поднимал: «этот принцип есть высшее
основоположение во всём человеческом знании».

Пусто и мёртво потому, что полностью выполнено и покинуто жизнью,
если хотите, исторической силой (термины мне здесь совершенно
не важны, главное – удержать внимание на том, каким образом
живёт история).

Можно, как я делал это в «Помойном ведре философии», детально
исследовать «я мыслю» в контексте той или иной концепции, но в
масштабе истории Нового времени это уже не интересно, не
продуктивно; в истории уже живёт нечто другое, а не то, что тем
или иным образом связано с «я мыслю», именно на это живое
необходимо направить внимание, выявить его и ввести в фокус
внимания, организовав тем самым намерение, которое по
необходимости станет живым.

Вот этим я, собственно, всё время и занимаюсь, показывая самому себе
и следящим за мной, как жизнь незаметно оставляет
выполненное, перетекая в малое и постепенно наполняя его той силой,
которая превратит это малое в великое.

История западной философии после Декарта показывает заранее
обречённые на неудачу попытки оживить «я мыслю», невозможно
наполнить новым вином мехи старые; как только человек (в том числе
философ) пробует тем или иным образом исходить из «я мыслю»,
«я чувствую», «я желаю» и пр., он тем самым актуализирует
всю мощь средневекового опыта, точно так же , как желанием
движения актуализирует всю мощь эволюционного опыта движения.

Интересно, смог ли современный человек в чём-нибудь существенном
преодолеть средневековье, или нет, как в философии? Посмотрим,
пока же мы ещё в истории западной мысли в модусе её
совершенства.

Именно поэтому я не буду больше загружать свои размышления
трансцендентализмом; каждый желающий его легко поймёт, вообще даже с
ним не знакомясь; для полного понимания трансцендентализма
достаточно направить своё внимание на механизмы своего
собственного действия, например, так часто упоминаемого мною в
таких случаях движения.

Или, лучше, чтобы не повторяться, рассмотрим обыденный
трансцендентализм на примере речи. Человек, разговаривая, совершенно
справедливо полагает, что говорит именно он с помощью или
посредством языка; действительно, для того, чтобы начать говорить,
ему достаточно намереваться нечто сказать.

Это и есть обыденный трансцендентализм: думать, что субъектом речи
является говорящий, субъектом движения – двигающийся,
субъектом дыхания – дышащий ( здесь неважно, насколько далеко это
действие находится от намерения, древние индусы показали, что
в пределах досягаемости).

Даже наука, несмотря на громадный материал, до сих пор рассматривает
человека как субъекта своих способностей, что говорить об
остальных.

Мне в этом смысле не повезло: с детства я с завистью смотрел на тех,
кто мог по несколько раз рассказывать одну и ту же историю;
дважды рассказать одно и то же для меня было невозможно, по
непонятной причине мне для того, чтобы рассказать даже уже
хорошо мне известное, требовалось рассказывать это
по-другому, но не потому, что я так хотел, а потому, что такова была
моя связь с языком: в новой ситуации, а каждая ситуация
новая, актуализируется новый язык, соответствующий этой
ситуации. Это крайне утомительно, поэтому я больше молчал, чем
говорил, но один плюс всё же в этой особенности нашелся – мне
лучше видно, как именно строится речь.

Но вернёмся к трансцендентализму: полагая, что субъектом моего
говорения являюсь я сам, я тем самым воспроизвожу в качестве
субъекта этого говорения – средневекового человека со всеми его
базовыми предпосылками, главные среди которых – неизменность
природы человека в неизменном мире, отделённость человека
от творения, тленность и ущербность всего человеческого,
представление о себе как отдельном теле и связанная с этим
полная зависимость от смерти, и пр.

Вообще историю совершенства можно исследовать на чём угодно – на
сельском хозяйстве, поэзии, праздниках, костюмах, мебели,
играх, обывателе, преподавании философии, речах самодержцев,
снах, просто историю западного общества привычней рассматривать
на материале мысли, но насколько это будет полезно при
формировании собственно совершенства, я пока не знаю; впрочем, я
предполагаю, что восток, а тем более, срединное (русское) я
точно буду рассматривать не на истории языкового
(понятийного) мышления, поэтому разнообразие материала нам
гарантировано.

«Яканье» современного человека не должно обманывать нас именно своей
«современностью», мы, в том числе современные западные
философы, употребляем «я» не как Декарт, а как Платон с
Аристотелем, то есть как люди вполне средневековые!

Тем самым мы тащим за собой неимоверно тяжёлый и мёртвый груз; но в
этом для нас есть и практическая польза – эта ноша так
крепко прижимает нас к земле, что мы готовы мириться с тяжестью
ради устойчивости; и даже если нам удаётся оторваться от
земли и полететь, то только в качестве преодолевающих её
притяжение тел. Мы готовы радостно лететь – Белкой и Стрелкой (не
помню точно) – в ракете и благодарить за это освободившего
нас бога; трудно представить себе что-нибудь более ироничное и
комичное, чем аллилуйю сбрасывающей ступени ракеты,
которая, израсходовав последнее топливо, упадёт обратно или,
превратившись в космический мусор, будет наворачивать круги вокруг
какого-нибудь небесного тела.

Иронична и комична аллилуйя философа, который чувствует себя
свободным потому, что его кто-то когда-то освободил от того, чтобы
быть чем-то связанным, и который в знак благодарности
привязывает себя к колышку древнего события (смотри «Третью
ступень» Секацкого) и резвится на
очерченном этой связью пространстве, совершенно забывая при
этом, что тем самым он низвёл это событие до исторического
случая, превратив его для себя в анекдот.

Чем ближе мы к нашим дням, тем больше я буду обращаться к своим
современникам, показывая, чем они живут или думают, что живут;
это поможет нам лучше разглядеть действительно наполняющее
нас жизнью.

Пожалуй, можно уже перейти и к последним «фигурам» западной
философии: Гуссерлю, Витгенштейну и пр., и, что, возможно,
интереснее, математики и физики.