Онтологические прогулки

Сартр – очень чувствительный философ, поэтому на его примере можно
наглядно рассмотреть особенности новейшей западной философии.

Пытаясь выбраться из удушающей аудитории академической философии (а
это прежде всего и по преимуществу – немецкая философия) на
свежий воздух, Сартр бодро распахивает двери в коридор,
ведущий на улицу, и смело идёт мимо портретов, с которых на него
смотрит вся история европейской философии.

Впереди – свобода, новое понимание, другая жизнь; но и эта свобода,
и это понимание, и эта другая жизнь так и остались впереди,
а он только привёз из Германии всё тот же багаж,
наработанный теми, кого он, как ему казалось, уже навсегда оставил в
прошлом.

Первое – дуализм. Сартр спрашивает: возможно ли преодолеть дуализм?
Вместо этого ему стоило поставить этот вопрос в его
максимально тревожащей и поэтому освобождающей форме: возможно ли
преодолеть изначальный дуализм? Потому что единственным
ответом на этот вопрос является – нет, раз этот дуализм изначален.

Сартр так вопрос не ставит, поэтому переводит его решение в
языковую, терминологическую плоскость: ему в этом помогает набивший
оскомину, но крайне полезный в этом термин «сознание».

Я уже отмечал, что термин «сознание» – самый употребляемый и
одновременно самый тёмный во всей последекартовской западной
философии; неизбежно постепенно этот термин приобретал всё большее
значение, пока не покрыл практически всё пространство, в
котором обретала себя философия.

Сознание в философии стало подобием эфира в физике не случайно,
типологически схожие процессы происходили и в философии, и в
физике: предметному, языковому мышлению требуется
«онтологическое» обоснование, то есть обоснование возможности
взаимодействия тех предметов, которые оно исследует.

Физика нуждается в представлении о среде, стихии, в которой
происходит, осуществляется взаимодействие физических, то есть
материальных предметов (процессов), и им становится представление
об эфире.

Философия нуждается в подобном представлении по отношению к своим
предметам, не важно – материальным или нет, и им становится
представление о сознании.

Сознание – это эфир, невидимая и нефиксируемая (не схватываемая в
своей всеобщности) стихия, в которой и посредством которой
осуществляется, существует сущее:

«…феномен бытия «онтологичен». В качестве феномена он
трансфеноменального основания. Феномен бытия требует трансфеноменального
бытия.

Бытиё феномена, хотя и сосуществует с феноменом, должно избежать
условия феноменальности – существования лишь в меру своего
раскрытия …бытиё объемлет и обосновывает знание, которое о нём
имеется.

Бытиё знания нельзя измерить знанием …оно отсылает к бытию
познающего, поскольку оно есть, а не поскольку оно познано, то есть
отсылает к сознанию.

Сознание не есть особый модус познания, – это измерение
трансфеноменального бытия субъекта.

В качестве первого шага философия должна исключить вещи из сознания
и восстановить подлинное его отношение к миру, а именно то,
что сознание есть полагающее сознание мира».

Тщательно пылесося новые философские апартаменты, Сартр не замечает,
что сам является основным источником пыли.

«Весь умысел моего актуального сознания направлен вовне, в мир. Зато
это спонтанное сознание моего восприятия организует моё
воспринимающее сознание. Другими словами, всякое полагающее
сознание объекта есть в тоже время неполагающее сознание самого
себя.»

Эти попытки дают достаточно хорошее объяснение, некий общий план, на
фоне которого возникает чувство понятности, целостности
теоретического построения (это, конечно, от немцев), и даже
чувство глубокого удовлетворения, покоящееся на
«онтологичности» построения, на его основательности.

Однако это всего лишь – незаконный ход квазимышления, полагающий в
конце посылки его условие: как показывал Мамардашвили,
сознание невозможно вывести никоим образом, поскольку оно само
является условием любого выведения. Собственно, это понимает и
Сартр, и выходит из этой ситуации… как все западные философы
– полагая способность сознания осознавать само себя.

Вот где основа всей западной философии нового и новейшего времени, а
именно: допущение, что осознание как простая фиксация,
схватывание некоторого содержания может фиксировать, схватывать
само схватывание как содержание своего схватывания.

Именно так понимается «я мыслю, я существую» Декарта. Незаконными
операциями здесь являются:

• отделение схватывания от схватываемого содержания,
• полагание возможности схватывания схватывать другое схватывание как своё содержание,
• уравнивание этих схватываний по своей природе, что даёт возможность…
• полагать единую природу, то есть чистую способность (типа речи, движения, дыхания и пр., только «чистую») схватывания вообще, и, наконец, финальным аккордом, ради чего всё и затевалось…
• полагать способность схватывания схватывать самого себя!

Видите, как много предположений необходимо сделать, чтобы иметь
возможность полагать сознание как субстанцию (в классике) или
«трансфеноменальное измерение бытия субъекта» (Сартр).

Осуществлённый, реализованный Декартом опыт бытия самим собой
заставляет философов (как они думают) искать такого же опыта в том
же материале, но маховик истории превратил этот материал в
труху, пыль; сколько бы ни пытался Сартр оживить давно
умершее, он может лишь порождать его новые призраки:

«Это сознание себя мы не должны рассматривать как новое сознание, но
как единственный модус существования, который возможен для
сознания чего бы то ни было.

Как сознание невозможно раньше бытия, но его бытиё есть источник и
условие всякой возможности, так его существование включает
его сущность.

В сознании нет ничего субстанциального – это чистая «видимость» в
том смысле, что она существует лишь в той мере, в какой являет
себя, но именно потому, что оно – чистая видимость, полная
пустота (поскольку весь мир вне его), по причине тождества в
нём видимости и существования его и можно рассматривать как
абсолют.»

И наконец – «…способ схватывания – не феномен познания, но сама
структура бытия.»

Вот так: то, что философ принял на веру без рассмотрения, а именно:
способность схватывания как способность схватывания самого
себя, как ЧИСТУЮ способность, для него становится в итоге
«самой структурой бытия.» Теперь ему всегда есть что чистить,
впрочем, как и большинству западных философов, этой армии
дворников онтологии, которые своей основной задачей полагают
«заботу» о чистоте бытия.

Вообще, друзья, если кто-то начинает говорить о чистоте, это верный
признак того, что он уже поделил мир на «грязных» и
«чистых», что перед вами – «онтологический шовинист», который, если
он западный шовинист, будет призывать или даже приступать к
какому-нибудь очищению.

Поскольку же современный язык философии по-преимуществу западный, то
мы живём представлением, что по полю жизни нас гоняет
клюшка самодейственности сознания, которая теперь, в новое время,
не в руках бога или дьявола, но которая сама, своей
спонтанностью забрасывает нас в уже расчерченный рисунок
последовательности лунок – рождения, жизни, смерти.

В этом отношении страстность француза, настраивающегося на
самофонтанирование (экзистирование) в себе бытия существования, мало
чем отличается от педантичности немца, редуцирующего себя к
рефлексии первокогитаций; и тот, и другой исходят из
спонтанности существования, что отчётливо проявилось в двух мировых
войнах.

Кстати, интересно вот что (западная философия сама по себе, как
религия Декарта, малоинтересна и больше запутывает человека, чем
помогает ему): что происходит с западным человеком (одним
или целой армией, всё равно) на территории другого модуса
культуры, например, на территории (во всех возможных культурных
смыслах) русского модуса существования?

Можно заметить, как постепенно, но отчётливо его модус существования
начинает разрушаться, давать сбой; здесь мне вспоминается
замечание одного из западных военачальников, что он искренне
желал бы наступать так, как отступал Суворов.

Обратите внимание на качество действия: Суворов отступал и тем самым
получал некое преимущество, нечто выигрывал – не время, не
пространство, не имущество (вооружение, трофеи) и пр., то
есть всё то, что, казалось бы, и определяет военные действия.

Но только не для русских: русский отступает вглубь со-бытия, туда,
где оно ещё формируется, теряя при этом свою собственную
определённость; эта потеря и является главным оружием русского в
войне с западом (в войне с востоком ситуация другая) –
отступление в собственное формирование, «потеряющий душу свою
обретёт её» и пр.

Это отступление русского, потеря им своей определённости смертельно
для западного человека, малейшее отступление в
до-субъективность для него разрушительно; об этом подробнее дальше, в
рассмотрении русского совершенства; здесь достаточно будет
заметить, что западного философа в первую очередь и
по-преимуществу характеризует именно полная неспособность такого рода
отступления, это его самая слабая и уязвимая черта.

Военные теоретики и аналитики заметили, что в ситуации потери смысла
боевого действия, его осмысленной задачи даже хорошо
подготовленные профессионалы неизбежно впадают в панику; подобная
паника очень хорошо иллюстрирует положение новейших
философов, которые хорошо вооружены, но потеряли осмысленность своих
действий, поэтому изживают в философских терминах панику
личных переживаний.

Итак, допущение способности схватывания схватывать само схватывание
и, следовательно, так сказать, самооплодотворяться собой же,
разрастается в западной философии до вселенских масштабов и
превращается в мировой эфир сознания, абсолют и пр.

«Сознание – онтологическая основа познания, первое бытиё, которому
являются все другие явления, абсолют, в сравнении с которым
всякий феномен относителен».

Второе. Не нужно быть сверхпроницательным, но при этом, конечно,
нужно не слишком уж уважать философию, чтобы заметить, что
постепенно, по мере приближения к сегодняшнему дню, меняется
настроение философов как индивиуумов: они всё больше становятся
подверженными меланхолии, тревоге, заботе, чувству
одиночества, страху самообмана и т.д.

Это, конечно, связано не с тем, что начало нового времени было
гораздо более безмятежным временем, чем новейшее время, а с тем,
что философы не могут не чувствовать, что их занятие не
приносит им радости мышления, веселья мысли, беззаботности души,
которые, например, так хорошо чувствуются в ранней
античности.

Их переживания обоснованы, но они понимают это, как и всё, что они
вообще понимают, предметно, как проблему философии вообще, а
не проблему их философии.

Посмотрите, Сартр, да, впрочем, и Гуссерль, и Хайдеггер, и другие,
постоянно отмечают, что их размышления носят круговой
характер: условием их размышлений является бытиё сознания, которое
им приходится выводить, обосновывать в этих же размышлениях.
В этом, кстати, снова проявляется исходное допущение о
схватывании как чистой способности.

И, вместо того, чтобы рассмотреть, почему их размышления ходят по
кругу (каждый из читателей сам может проследить это круговое
хождение, если заняться нечем), они относят это …к самой
природе сознания; как удобно, если графоманов терпит бумага, то
философов – их сознание: «сама природа сознания такова,
чтобы существовать в «круге»».

Так что всякие разнообразные представления о спонтанности, прорыве,
разрыве, разомкнутости и пр. больше говорят о том, что
западные философы чувствуют себя запертыми в тесном и
ограниченном пространстве, где уже почти нет воздуха, а не о
действительно насущных проблемах философии, а их, поверьте, не мало,
но никакого отношения к стеснительному положению философов
они не имеют.

«Тревога» Сартра чутко улавливается им именно тогда, когда он
подходит к себе как «границе мира» (Витгенштейн), но вместо того,
чтобы продолжить движение, а для этого надо, как минимум,
перестать бояться потерять свою определённость, перестать быть
индивидуумом, он останавливается, «терминологически
схватывая» своё собственное состояние – тревогу, и объявляет её
«рефлексивным постижением свободы ею самой». Так что с него и
взятки гладки, раз сама свобода рефлексивно постигает саму
себя как тревогу, а Сартр испытывает именно это состояние, то
тем самым он свободен!

Свободен от того, чтобы быть другим, хотя определяет свободу именно
как возможность быть другим; слова обманывают, когда ничего,
кроме слов, нет.

Тогда именно и появляется проблема самообмана, только, конечно, не
как проблема философии, а как проблема Сартра, который, как
обычно, хотя чувствителен к происходящему (то есть тому, как
разворачивается размышление), но – именно в силу своего
понимания сознания – больше похож на «исповедывающегося» на
кушетке психоаналитика философа, чем на размышляющего.

Помню, на первой лекции о Декарте в старом здании московского
университета Мамардашвили, медленно обведя взглядом собравшийся
психо-философский бомонд, заметил: «…если, конечно, здесь есть
психологи.» И действительно, новейшая философия даёт
гораздо больше материала для психоанализа, чем для философии.

Далее, третье. Когда в философии не остаётся ничего, приходится
использовать само это ничего: достаточно только словесно связать
его с каким-нибудь чего, и это ничто сразу наполнится
разнообразным смыслом; здесь мне вспоминается история из жизни
Декарта, которому случилось послушать некоего разговорчивого
человека, после чего его попросили высказать своё мнение по
поводу услышанного; Декарт сначала допустил некоторое
положение и доказал его, затем выдвинул противоположное положение и
доказал его.

Можно, например, выдвинуть положение, что в моих размышлениях нет
никакого смысла и доказать его (поскольку смысл можно понимать
по-разному); и, действительно, в моих размышлениях нет
никакого смысла до тех пор, пока кто-то не осмыслит их.

Что касается «ничто» Сартра, то нет смысла сейчас тратить на это
время, так как при рассмотрении востока мне придётся
исследовать «пустоту», ту пустоту, которая сопровождает атомы
Демокрита, тогда и поговорим о ничто.

Четвёртое и последнее. Нельзя сказать, что философы не чувствуют, в
каком направлении необходимо двигаться, чтобы выйти из
порочного круга; каждый в той или иной форме самим ходом
размышлений наталкивается на способ выхода, однако не позволяет
возникающей в этот момент тревоге забросить его в мир другим.

Например, Сартр пишет: « …невозможно наделить сознание какой-либо
иной мотивацией, нежели оно само, иначе [вот выход,
«распахнутость иного»] пришлось бы сказать, что сознание в той
степени, в какой оно есть действие, себя не сознаёт…» и т.д.

Дальше мы увидим, кто не очень тревожился за себя и достаточно
спокойно, и, самое главное, эффективно смог выйти из замкнутости
сознания на самого себя.