Онтологические прогулки

Нас формирует матрица единичности; если античность осваивала её как
единичность человека, средневековье – как единичность бога,
то перед нами стоит задача освоения её как единичности
единства человека и бога, то есть как формирующей единичности.

Творение становится уделом современного (совершенного) человека;
только такой вызов меня устраивает, ради меньшего я и пальцем
не пошевелю.

Интересовала ли Демокрита, Сократа, Декарта, Ньютона, Бетховена
непротиворечивость теории? кафедра философии? поиск новых
музыкальных форм? объяснение движения тел? и т.д.

Той ли мерой мы их меряем? и какой мы меряем себя? Их мера
показывает мне мою, и я буду равняться именно на неё и ни на что
другое меньшее.

И тогда, когда меряешь себя такой мерой, оказывается, что «без
мудрости невозможно быть человеком» (Демокрит), что «без
врождённости богу невозможно мыслить» (Декарт), что «движение
божественного в тебе не испытывает сопротивления твоего
человеческого и оно действительно для тебя вопреки твоей обыденности»
(Ньютон), что «бог в тишине человеческого говорит самим
тобой» (Бетховен).

В зависимости от нашей меры мы видим разное: в Демокрите –
материалистического атомиста, в Декарте – рационалиста, в Ньютоне –
физика, в Бетховене – гениального композитора, они такими и
являются; но если мы изменим меру и попробуем настроиться на
то, о чём говорят они сами, а не нам говорит о них кто-то,
то мы сможем, если повезёт, увидеть совершенно других людей.

Тогда Демокрит окажется тем, кто «больше всех современников обошёл
землю», то есть «видел больше всех своих современников», так
как видеть можно только то, что показывает тебе мудрость;
без координации с мышлением восприятие слепо; а Демокрит видел
атомы и пустоту.

Тогда Сократ окажется тем, кого интересовало только «совершенство
каждого», у которого он учился, беседуя с ним, всё равно
мальчик это или старец, гражданин или раб; он был абсолютно
беззаботен, как человек, который действительно «ничего не знает»;
совершенство как стихи, его нельзя знать заранее или знать
потом, оно живо пока звучит, содрогается.

Тогда Ньютон окажется тем, кто затворялся во внутренней келье
абсолютного, оставляя обыденное снаружи, и эта келья наполнялась
«состоянием покоя», не возмущаемого ничем внешним.

Тогда Бетховен окажется тем, кто был страстью бога, «его кишками».

У нас есть у кого учиться и на кого равняться.

В западной культуре доминирующей культурной матрицей является
предметная деятельность, поэтому на каждого мудреца находятся те,
кто интерпретирует, развивает сделанное им в пространстве и
времени предметности.

Поэтому за Демокритом и Сократом обязательно появится Платон,
который «незнание» Сократа превратит в знание как воспоминание, и
Аристотель, который превратит атомы Демокрита в материальные
частицы; за Декартом и Ньютоном появится Спиноза, который
превратит «я мыслю» Декарта в феномен, и Кант, который
превратит абсолютное пространство и время в априорные формы
созерцания.

Так «работала» и работает история, но это не значит, что и мы должны
действовать так же; мы как раз можем быть беззаботными по
отношению к известной нам истории, мы можем её не знать и
воспринимать её так, как Сократ – каждого своего собеседника,
то есть каждый раз по новому.

То есть у нас может быть другая история, и, следовательно, мы сами
можем быть другими; воссоздавая свою историю как уже
известную нам, например, как такую, в которой атомы – материальные
частицы, мы воссоздаём самих себя как уже известных нам.

Создавая новую историю, мы создаём новых себя.

Этим я и занимаюсь; пока я рассматриваю предметность (запад)
совершенства, дальше я рассмотрю его созерцательность (восток),
затем – его единство как живого (срединное, русское); только
тогда в достаточно полной мере можно будет понимать, насколько
наша история сделала нас такими, какие мы есть …ещё сейчас,
но которыми уже больше не будем, потому что станем другими,
если удержим внимание в течение всего времени рассмотрения
и протянем его до переживания живого единства предметности и
созерцательности.

Например, можно рассматривать погоду как состояние определённых
материальных процессов, для изменения которых необходимо
произвести определённые материальные действия, например, распылить
над дождевыми облаками реагенты, их рассеивающие; это –
рассмотрение погоды, отчуждённой от человека, то есть погоды как
определённого вида предметности, или, на языке Ньютона –
обыденное, кажущееся, относительное.

И можно рассматривать погоду как элемент, скоординированный и
синхронизированный с целостностью человека, тогда состояние,
например, московской погоды, в которой постоянны мгла, сумрак,
морось и пр., показывает не некие материальные процессы,
вызванные другими материальными процессами; состояние московской
погоды показывает (выражает) состояние целостности
«московского» человека – его тревогу, страх, отчаяние и пр.
Соответственно, обречены на практическую неэффективность намерения
тех, кто хочет улучшить погоду без улучшения состояния всех
элементов целостности; изменение же состояния каждого элемента
целостности необходимо координировать и синхронизировать с
изменением состояния остальных элементов; так что пока
москвич несчастен, хорошей погоды не жди (шутка).

Магическая цивилизация очень хорошо понимала целостность таких
явлений, как погода, их неотчуждённость от человека.

Воспринимая погоду как отдельное от себя, мы отчуждаем её от себя,
лишаем себя возможности содрогаться вместе, хотя мы, то есть
человек и погода, неразрывно связаны; мы связаны, на языке
Ньютона, эфиром, благодаря всеприсутствию которого человек и
погода – одно целое, взаимодействуют одномоментно;
соответственно, задачей человека является не изучение, не объяснение
и пр. объективного природного (то есть отчуждённого)
процесса, а «абсолютное (не отдельно человеческое, отдельно
природное) движение», «одно приложение силы».

Как и в алхимии: не смешение веществ, не смешение разнородных
действий, а «одно», «единственное», «абсолютное», то, которое
скоординирует всю целостность, – вещество, движение, мысль.
Таков мой Ньютон.

Соответственно, если мы отнимем у Ньютона его понимание абсолютного
пространства и времени и эфира, то мы отнимем «душу»
Ньютона, то живое в нём, что и делает его тем, кто смог определить
нас как живых, как мыслящих.

Но совершенно не мешает опредмеченному человеку, для которого весь
мир – распростёрт в континууме пространства-времени, для
которого не стоит задачи совершенства, не стоит задачи Ньютона –
найти абсолютное, единственное, задачи Декарта – найти
божественное в себе, задачи Бетховена – услышать себя как бога.

Конечно, я не имею в виду, что необходимо держаться за термины, я
имею в виду необходимость быть живыми в мышлении, а для этого
необходимо удерживать определённое намерение, в соответствии
с которым будут координироваться элементы целостности.

То есть если в намерении погода полагается как отдельное от
целостности, то координироваться с ней можно будет только в
зависимости от её природы как отдельного; то есть отделив погоду как
природное явление от себя, я смогу взаимодействовать с ней
только как «природный», предметный человек, что и
демонстрируют нам современные учёные, то есть человек – игрушка
природных сил.

Точно так же если рассматривать общественные процессы как
объективные (отделённые от человека, от размерности человека), то они
становятся предметными, с которыми человек может
взаимодействовать только как опредмеченный человек, то есть как игрушка
общественных стихий.

Точно так же и в математике: рассмотрение вычислений как выявление
соотношений некоторых свойств предметности (неважно,
материальной или идеальной, абстрактной) заставляет вычисляющего
оперировать предметно, собою как предметом, игрушкой стихий
соотношений, то есть координироваться в намерении отчуждения.

Отчуждение – это всегда взаимодействие человека с частью себя как с
частью чужого, то есть манипуляция, или – технология, то
есть удлиняя свою руку с помощью палки, я удлиняю предметность
своей руки, себя как предмет в предметном континууме, так же
и телескоп, и микроскоп и т.д. Только этого ли искал
Ньютон? Сомневаюсь.

Предметность без мышления неизбежно становится отчуждением; в
отчуждённой же форме мышление приобретает превращенный характер и
теряет скоординированность с целостностью; то есть
превращённое мышление не может мыслить.

Поэтому Ньютон мыслил абсолютное пространство и время как
единственное обоснование возможности абсолютного; и координация его
мышления была совершенна.

Эйнштейн же только восстановил потерянную за 200 лет координацию
абсолютного пространства и времени как единственной возможности
мыслить целостность физических событий; другие термины не
меняют принципа; отличие Эйнштейна от Ньютона заключается в
том, что для него бог не был живым, для него бог не «играл» с
человеком и в человеке, не был «спонтанным».

Вот где пропасть понимания: для Декарта, Галилея, Ньютона бог есть
жизнь, творение, каждый раз («каждый раз когда», как сказал
бы Мамардашвили) новое, обновлённое, каждый раз заново, и,
следовательно, каждый раз предполагающее человека как
возможного другого, нового, как «бога есть».

В новое время ситуация переворачивается: современный человек уже
«бог есть», ему не надо для этого специальное намерение поиска
божественного, но теперь он сам должен не быть ветхим, не
быть уже определённым, не быть уже ставшим, он сам должен быть
богом, то есть самим творением.

Современный человек – не наблюдатель объективного, не исследователь
происходящего в континууме пространство-время, не
констататор наличного, не открыватель «белых пятен» вселенной и т.д.,
а – непосредственный участник всего, простирающегося от
микромира до вселенной вселенных.

Мера современного человека – не изучение и освоение бытия, а бытиё
всего, формирование единства всего, нахождение и
осуществление «абсолютного движения» (Ньютон).

То есть, полагая абсолютное пространство и время, Ньютон полагал
свободу человека (говоря сегодняшними словами), Эйнштейн же,
полагая соотносительность процессов в континууме
пространства-времени, эту свободу быть другим у человека отобрал;
освободив человека от ответственности быть, взамен он оставил ему
утешение знать, может быть, именно за это его так и любят?

Пока ещё здесь замечу, что возможность предметных описаний,
вычислений и пр. появляется только после того, как скоординировалась
целостность, нечто помыслилось, и теперь у мышления есть
некоторое знание, которое предметно и позволяет построить
некоторое предметное описание, осуществить вычисления и пр..

Продолжим. Физика (прошлого века) видит в принципе относительности –
возможность отнесения любого физического события к
континууму пространство-время, возможность его полного тензорного
описания: положения в пространстве, изменение положения в
соотнесении, характер этого изменения и пр.

То есть континуум пространство-время позволяет непрерывно (на время
существования данного физического события) отслеживать это
событие как происходящее в данном континууме.

Стремление к универсализации физического описания, в соединении с
быстрым расширением модусов физики, неминуемо приводит к
необходимости расширения тензоров физического описания и,
следовательно, к вопросу о границах физического описания, к вопросу
о возможности включения в это описание не-физических
параметров, например, параметров наблюдателя или экспериментатора
(параметров условий эксперимента, наблюдения, которые могут
влиять на наблюдаемое).

Соответственно, неизбежно появление представлений о континууме
бытия-сознания; если при этом учесть, что понятие сознания
является наиболее неопределённым (многозначным) термином философии
и науки вообще, то вновь появившийся континуум позволяет
помещать в себя практически всё, что угодно, размывая
физическое описание; например, можно ли вводить в физическое
описание сон экспериментатора, который он видел накануне
эксперимента, или содержание его завтрака?

Понятно, что философии такое положение вещей очень даже на руку:
вряд ли она откажется от возможности просунуть ногу в
приоткрывшуюся дверь святая святых современной науки – физики.

А вот для физиков это – беда, то, что легко разрушит так трудно
дающуюся – контролируемость процессов, происходящих в
континууме, их прозрачность для наблюдателя; физиков вряд ли
удовлетворит включение в вычисление результатов какой-нибудь
процедуры – психоаналитической или феноменологической.

Также не удовлетворит физиков замещение влияния условий эксперимента
на содержание эксперимента натурализацией этих условий и с
необходимостью следующего из этого – одушевления физических
процессов, восприятие их как самодействующих, имеющих волю
(«воля электрона»).

Физика попадает в методологическое пространство, очерчиваемое
«вектором Эйнштейна», исключающего влияние наблюдателя на
наблюдаемое (объективность законов природы), и «вектором
Шредингера», включающим условия наблюдения в содержание наблюдаемого
(субъективность законов природы).

Собственно, внутри пространства этих векторов находится и
современная западная философия, делающая свою (при этом незамечаемую
собой) предметность своим кредо, то есть полагая топос
предметности, или, что то же самое, топос осознания как
единственный топос мышления.

Так осваивает матрицу единичности западная культура и философия.

Целостность же единичности координируется не предметностью, а
мышлением как мудростью, и, если до наших дней это была
естественная мудрость целостности, то теперь эта координация
становится предметом внимания человека.

Теперь мне более понятно отличие Ньютона от Эйнштейна, мудрости от
философии, современного человека от современного субъекта.

Ньютон дал нам возможность быть божественными вопреки своему
человеческому, Эйнштейн дал нам возможность своё человеческое
воспринимать как объективно природное, и законно установленное,
упорядоченное.

Бог для Эйнштейна – не играет, поскольку обличён властью бытия, если
бог начнёт играть, то в мире не будет порядка, а у человека
не будет знания этого порядка, в соответствии с которым он
должен строить свою жизнь.

Как видите, Ньютон свободнее Эйнштейна, запирающего себя в
установленном мире. Для физики мир принципиально не спонтанен,
Эйнштейн дал нам «понятный» мир, такой свой, такой близкий и
безопасный, что мы не замечаем, что этот мир стекает с пера его
авторучки.

И что этот мир даёт мне, вам, всем? – атомную бомбу, космические
ракеты, сотовую связь; это ли искали Демокрит, Декарт, Ньютон?
куда делось их стремление быть, а не знать и пользоваться?
жить, а не выживать?

Неужели мир уже не может быть другим, свежим, новым, а наша жизнь –
экстравагантным путешествием?

Или лямка шарикова, направляемого инстинктом и швондерами, – наш
единственный удел? всё, на что мы можем претендовать? (вопросы
никак не успокоятся во мне, не дай бог, привяжется ещё и
вопросительность вопроса, тогда точно придётся записаться на
терапию).

Ориентация на предметность культурных матриц современности неминуемо
оборачивается возвращением человека к самому себе как уже
предметно определённому, то есть постоянным возвращением к
своей наличности; в философии это называется удвоением мира,
постоянным воспроизводством самого себя тем же самым, а, так
как это невозможно в силу принципа Гераклита: «всё течёт»,
то современный человек – предельно ориентирован на освоение
всего как уже знаемого, то есть на прошлое в настоящем,
которое ему приходится подгонять под прошлое.

Таким образом единственное изменение, развитие, которое человек
культивирует намеренно – это предметное развитие, развитие
предметной технологичности; то, что могут существовать
непредметные технологии, он даже не подозревает, поэтому, например,
совершенно не знаком с технологиями магической цивилизации.