Проза

Сократ проснулся.

Ныла закованная в кандалы нога.

Было тихо и темно.

Он пошевелил пальцами закованной ноги – боль постепенно стихла.

«Петухов не слышно, значит, рассвет ещё не скоро».

По привычке заложив руки за голову, он закрыл глаза.

Это было его любимое состояние на границе сна и бодрствования, когда всё вокруг спит, а к нему возвращаются видения, забытые сны, воспоминания, и можно подолгу их рассматривать.

«Странно, но здесь, в тюрьме, за целый месяц ни одного сна не видел, – подумалось ему, – и совсем не интересны ни философские размышления, ни беседы с друзьями; словно думает и разговаривает кто-то другой, а не я».

Изменив положение, он принялся свободной ногой слегка тереть икру закованной.

«Может быть, это страх? Я боюсь смерти?

Но нет, смерть скорее любопытна, чем страшна.

 

В преданиях старины есть рассказы о людях, которые вживую видели смерть, но можно ли её видеть, пока жив? А когда она придёт, что увидит освободившаяся от тела душа? Может ли бессмертное видеть смерть?

Вот Демокрит, умерев, прозрел ли он?»

Неожиданный смех, резкий и заразительный, заставил его подскочить и он застонал от боли: кандалы вдавились в натёртую и онемевшую ногу.

Посреди камеры стоял высокий человек в плаще с капюшоном, полностью скрывающим лицо, и от души смеялся.

«Да ты, Сократ, философ; если ты даже в беседе с самим собой так красноречив, то в компании с другими – втройне; у тебя, наверное, толпы поклонников», – произнёс незнакомец спокойным, но сильным голосом старика.

«Кто ты и как оказался здесь?», – спросил Сократ неуверенно, но с интересом.

«Я – Демокрит, не меня ли ты только что вспоминал? И это не я, а ты здесь оказался», – усмехнулся старец.

«Где здесь, мы же в тюрьме?!»

«Мы в царстве мёртвых, Сократ, ты даже не заметил, что уже умер, но всё ещё считаешь себя живым».

«Как уже умер?! Но я жив! Вот, я разговариваю с тобой, моя нога прикована и болит, вот одеяло, которое мне дал привратник, оно мягкое и тёплое, смотри!»

Демокрит снова засмеялся, также резко и заразительно.

«Сократ, я разыграл тебя, ты жив».

«Над чем же ты тогда смеёшься?»

«Меня рассмешила твоя аргументация, ты много лет говорил другим, что тело мешает душе размышлять и познавать истину, но когда понадобилось доказать, что ты жив, ты первым делом схватился за то, что сейчас так любит твоё тело, – за одеяло; ты до сих пор сжимаешь его и протягиваешь мне как веский аргумент, неоспоримое доказательство того, что ты всё ещё жив.

Согласись, Сократ, это забавно».

Сократ засмеялся вместе с ним, помахал краем одеяла перед собой.

«Я рад тебя рассмешить, Демокрит; однако, показывая тебе одеяло, я доказывал только то, что моё тело живо, не более того».

«И ты не сомневаешься в том, что жив?»

«Как я могу сомневаться в том, что я живой, если моя нога действительно прикована и болит, одеяло меня греет, ложе, на котором я сижу, твёрдое и холодное; я жив, ибо все мои чувства говорят моему разуму о том, что моя душа до сих пор находится в этом теле, которое я пока ещё называю моим и которое сегодня на закате, наконец, перестанет им быть; я точно ещё жив, Демокрит».

«Значит твои чувства не обманывают тебя, Сократ?»

«Конечно, Демокрит, иначе я уподобился бы тем несчастным безумным, у которых тело так причудливо соединено с душой, что они не говорят, а мычат, чуждаются общества людей, не отличают себя от животных, едят коренья и отбросы, ходят вдали от города голыми и грязными, нет, мои чувства меня не обманывают».

«Если твои чувства тебя не обманывают, не значит ли это, Сократ, что они возникают и существуют по истине?»

«Конечно, друг мой, конечно, по истине, но только для меня, пока я жив; смотри, я хочу поднять руку и поднимаю её, я хочу опустить её обратно и она опускается, что может быть истиннее, но только для меня пока я в теле; но истина ли это сама по себе?»

Старик засмеялся так внезапно, что Сократу было странным слышать этот сильный неудержимый смех и видеть совершенно неподвижный силуэт собеседника.

«Что на этот раз так развеселило тебя, Демокрит?»

Отсмеявшись, старик осторожно прокашлялся.

«Я представил себе, как Сократ сам по себе, сидя на ложе самом по себе, завернувшись в одеяло само по себе, размахивает руками самими по себе, доказывая кому-то самому по себе, что он жив сам по себе, и это было бы истиной самой по себе для того, кто мог бы существовать сам по себе и мыслить сам по себе.

Ей богу, Сократ, ничего смешнее в жизни не слышал!»

«Не хочешь ли ты этим сказать, что истины самой по себе нет?»

«Сократ, а что можно сказать о том, что само по себе? можно ли сказать, что оно существует? что оно – такое-то и такое-то? если оно само по себе, то оно отделено от всего так, что никак ни с чем не связано, его никак нельзя обнаружить, узнать о нём что-нибудь.

О самом по себе нельзя узнать не только то, что оно существует, но и то, что оно не существует; так что о самом по себе, Сократ, вообще ничего нельзя знать».

«Ты имеешь в виду, что, как только о самом по себе становится известно нечто, то это само по себе перестаёт быть таковым?»

«Нет, Сократ, я имею в виду, что если нечто становится известным человеку, то этот человек может полагать это нечто существующим; но говорить о чём-то, что оно само по себе, значит без необходимости умножать сущности.

Например, ты знаешь это ложе, на котором сидишь, зачем полагать существование его самого по себе, на котором ты не можешь не только сидеть, но о котором ты не можешь даже мыслить?!»

Сократ принялся растирать одеялом спину.

«Почему же я не могу мыслить ложе само по себе, Демокрит?»

«Потому что мыслить можно только существующее, а вот воображать или представлять – что угодно, например, идею ложа самого по себе, или прекрасного самого по себе, или души самой по себе».

«Вот именно, Демокрит, разве нельзя отделить мысль о чём-то, например, об этом ложе, от восприятия его, это и будет ложе само по себе, или идея, не так ли?»

«То есть душа Сократа мыслит ложе само по себе, в то время как его тело – спит на каменной доске? Душа Сократа мыслит кандалы сами по себе, в то время как его правую ногу держит этот металлический обруч? И, общаясь со мной, душа Сократа общается с идеей меня, а его тело – видит фигуру в плаще с капюшоном? Как же причудливо твоё воображение! Даже те безумные, которых ты вспоминал, до такого не додумаются!

Теперь я не удивляюсь, почему ты так популярен: придумать мир сам по себе как двойника этого мира, и для чего? – чтобы у каждой вещи был свой бог, бессмертная идея!»

«Но ты же не будешь спорить с тем, что душа отличается от тела, Демокрит?»

«Мы не в том мы возрасте, Сократ, чтобы нам с тобой спорить; не пристало тем, кто уже прожил свою жизнь, уподобляться юношам с горячим сердцем и безрассудной головой, доказывающим свою правоту».

«Прости, Демокрит, я не хотел тебя обидеть. Но я чувствую сердце своё всё ещё юным, а разум всё ещё неопытным, чтобы я пропустил такую удачу, как встречу с тобой, ведь ты – знаменитый философ».

«Твой разум потому до сих пор неопытен, Сократ, что всё время упражнялся в пустом воображении несуществующего мира, о котором можно говорить что угодно, вместо того, чтобы набраться опыта здесь, где тебе суждено было родиться и умереть».

«Но именно так я и поступил, Демокрит, прежде всего я стал изучать физические науки, но, чем больше я углублялся в изучение того, что является чувственно воспринимаемым миром, или природой, тем меньше достоверного я в нём находил, пока, наконец, не понял, что разуму необходимо сначала исследовать бытиё само по себе, которое не зависит от изменчивого и непостоянного.

Я решил, что надо прибегнуть к отвлечённым понятиям и в них рассматривать истину бытия. Так я нашёл единственный путь, каким возникает любая вещь, – это её причастность особой сущности, которой она должна быть причастна, как, например, причина возникновения двух – это причастность двойке. Всё, чему предстоит сделаться двумя, должно быть причастно двойке, а чему предстоит сделаться одним – единице. А всяких разделений, прибавлений и прочих подобных тонкостей даже и касаться не надо, ведь я хочу найти подлинное бытиё».

«Значит, ты являешься Сократом потому, что причастен к Сократу самому по себе, который является особой сущностью тебя самого, но существует сам по себе?»

«Вот именно, Демокрит, вот именно, твой вопрос возвращает нас к моему вопросу: не отлична ли душа от тела, и, если она отлична, не существует ли она сама по себе? И не является ли неоспоримым, что достигнуть чистого знания чего бы то ни было мы не можем иначе, как отрешившись от тела и созерцая вещи сами по себе самою по себе душою. Тогда у нас будет то, к чему я всегда стремился и чего сейчас ожидаю с нетерпением ждущего свидание влюблённого, а именно разум, но только после смерти, ведь только тогда, и никак не раньше, душа остаётся сама по себе, без тела. Разве не так, Демокрит?!»

«А ты когда-нибудь задумывался над тем, зачем отделяют душу от тела, зачем вообще полагают существование чего-либо самого по себе, Сократ?»

«Конечно, Демокрит, чтобы мыслить нечто в его чистоте, например, чтобы я мог мыслить мою душу отдельно от тела такой, какой она является по истине, бессмертной сущностью».

«Спорить ты научился, Сократ, но вот размышлять – ещё нет; если согласиться с тобой, то получается целая толпа Сократов: первый – бессмертный Сократ как душа сама по себе, второй – смертный Сократ как тело само по себе, третий – полубессмертный Сократ как душа, связанная с телом, четвёртый – просто Сократ как тело, связанное с душой. Не слишком ли много Сократов? С кем именно из этой толпы я сейчас разговариваю? Или, может быть, с парой, или сразу со всеми вместе?»

«И ты, как я погляжу, не прочь пошутить, Демокрит».

Исподлобья он посмотрел на гостя, потом стал медленно скашивать глаза вправо и влево, осматривая комнату.

«Ты считаешь, что призраку не пристало шутить, Сократ?»

«Так ты – …призрак?!»

«А кто же я по-твоему, Сократ? Пока ты меня убеждал, что ты живой, но очень хочешь стать мёртвым, ты даже не спросил себя, как же ты можешь разговаривать со мной, ведь я-то давно умер, ты помнишь?»

Сократ задумался.

«Не знаю».

«Не значит ли это, что ты спишь и видишь меня во сне?»

«Но как я могу спать, если всё вокруг такое ясное и отчётливое, что я вижу даже изображение змеи на застёжке твоего плаща, правда, я не вижу твоего лица, но хорошо слышу голос?!»

«А разве раньше ты не видел такие же ясные сны, Сократ?»

«Видел, но всё время разные, только голос и слова были одни и те же».

«И что, Сократ, душа ли твоя видела сон, или ты сам?»

«Что ты имеешь в виду?»

«Если ты что-то видишь и чувствуешь во сне, не означает ли это, Сократ, что видишь сон именно ты.

Ты не задумывался, что и после смерти тебе придётся быть самим собой, Сократом, а не некой своей бессмертной частью, которая может существовать сама по себе?»

Сократ молчал.

«И что ты слышал, Сократ?»

«Каждый раз я слышал голос, который говорил, обращаясь ко мне: твори и трудись на поприще муз, Сократ».

«А что ты видел в этих снах?»

«Разное, но в прежнее время я считал это призывом и советом делать то, что я и делал. Как зрители подбадривают бегунов, так, думал я, и это сновидение внушает мне продолжать моё дело – творить на поприще муз, ибо высочайшее из искусств – философия, а ею-то я и занимался. Но теперь, после суда, когда празднество в честь бога отсрочило мой конец, я решил, что, быть может, сновидение приказывало мне заняться обычным искусством, и надо не противиться его голосу, но подчиниться: ведь надёжнее будет повиноваться сну и не уходить, прежде чем не очистишься поэтическим творчеством, и я сочинил гимн богу Аполлону».

Призрак снова разразился громким смехом, постепенно перешедшим в кашель. Когда он отдышался, разговор продолжился.

«Ей богу, Сократ, афиняне, видимо, решили казнить тебя, чтобы самим не умереть со смеху. Как кухарка по любому поводу драит любимую сковороду, так и ты, чуть что, чистишь себя, только, друг мой, блюдо от этого вкуснее не будет».

«Что ты имеешь в виду, Демокрит?»

«Похоже, Сократ, ты считаешь, что истина только в словах, которые ты слышал, а то, что ты видел, значения не имеет, не так ли?»

«Как же иначе, Демокрит, ведь каждый раз я видел разное, а слышал одно».

«Скажи мне, Сократ, разве не перестают зрители подбадривать того, кто и так хорошо и быстро бежит, и не начинают ли подгонять отстающего и ленивого?».

«Да, конечно».

«Разве тебе сновидение сказало: слушай, Сократ, но не смотри?»

«Нет, такого я не помню».

«Однако поступал именно так. Зачем понукать идущего? А вот слепого, бредущего во тьме своей слепоты без поводыря, нужно не только понукать, но и направлять! Эти сновидения, Сократ, и были твоим поводырём, потому что ты был слеп».

Сократ долго молчал, машинально гладя ноющую лодыжку, потом встряхнулся, сел прямо, подтянул под себя свободную ногу, внимательно посмотрел на странного гостя и произнёс бодрым, почти весёлым голосом:

«Хорошо, Демокрит, я расскажу тебе всё, что ты захочешь, но только если ты сядешь, прошу тебя, вот здесь скамья».

Сократ показал на стоявшую у окна скамью.

Старик сел, где стоял, словно скамья находилась прямо за его спиной; его лицо по-прежнему было скрыто капюшоном.

«Что ты видел и слышал в первом сне, Сократ?»

«Я видел, как в городскую гавань заходит трёхмачтовый парусник, борта которого из-за особой отделки досок казались сверкающей на солнце чешуёй мифического дракона; парусник был так красив, что я сказал сам себе: смотри, Сократ, как прекрасен корабль!»

Сократ проснулся, он лежал на спине с закинутыми за голову руками и всё ещё слышал, как говорит сам себе: «смотри, Сократ, как прекрасен этот корабль!». Он резко открыл глаза: в комнате никого не было, было по-прежнему тихо и темно и по-прежнему ныла нога.

«Значит, я действительно спал, прав Демокрит! Но был ли это Демокрит? И как я мог забыть, что говорил себе в первом сне?!»

Сократ медленно сел.

«Странно, я спокоен и собран, хотя обычно после ясного сновидения бывал возбуждён; даже дышу ровно; нужно тщательно всё обдумать».

Проведя несколько раз ладонью от лба к затылку, он завернулся в одеяло и лёг на спину.

«Итак, первое, на что обратил моё внимание призрак, это истинность ощущений. Демокрит говорил, что каждое ощущение возникает и существует по истине; во сне я видел прекрасный корабль и у меня не было никаких сомнений в этом!

Значит, корабль прекрасен не потому, что причастен прекрасному самому по себе, а потому, что сам по себе прекрасен.

Но тогда и душу нельзя отделять от тела как существующую саму по себе. Демокрит говорил, что человек это то, что мы все знаем.

Если я знаю человека как душу, человек становится душой, если я знаю его как тело, человек становится телом, но человек – один, значит, размышляя о человеке, я всегда размышляю об одном, едином, и, рассуждая, например, о душе человека, я всего лишь рассуждаю об одном из его элементов, а не о чём-то самом по себе.

Выходит, накапливая с опытом жизни ощущения, которые возникают и существуют по истине, человек не только становится самим собой, но и узнаёт себя таковым. Его знание растёт вместе с его опытом, а его опыт – вместе с его знанием!

И ничто не более другого: душа не больше тела, а тело не больше души; опыт не больше знания, а знание не больше опыта.

Всё едино и полно жизни».

Сократ сел, не выбираясь из одеяла, подвинулся ближе к изголовью и, намочив руку в кувшине с водой, протёр лицо, после чего прислонился спиной к стене.

«Спасибо за урок, Демокрит, благодаря тебе я не только вспомнил своё первое сновидение, но и знаю теперь, что должен делать.

«У тебя есть ещё время, Сократ, не унывай; ты всегда был честен не только с другими, но и с самим собой, так и останься таким; закрой глаза, сосредоточься и вспомни своё второе сновидение».

(Продолжение следует)