Проза

Светало медленно.

Время как будто остановилось.

Сократу было жарко, он сложил одеяло и сел на него.

«Сократ, тебе повезло: к тебе приходили те, кто прославился своей мудростью.

А ты не подозревал, что такое мудрость и всю жизнь трудился на
поприще муз, которые оказались всего лишь идолами твоего
воображения!»

Это было его давней привычкой – разговаривать с самим собой.

«Да, Сократ, хорошо тебе было общаться с друзьями, ходить на
праздники, к кому-нибудь в гости, беседовать на отвлечённые темы,
играть со смыслами и словами, словом, быть философом!»

Он улыбнулся.

«Как жалок ты оказался, когда столкнулся с теми, кто мыслит.

Ты легко отказался от всего, о чём так долго думал и на чём так
упорно настаивал: идеи, бытиё само по себе, прекрасное,
добродетельное, любовь, философия – где они теперь?!

Тебе не странно, что ты даже не можешь вспомнить, что это такое,
хотя посвятил этому много лет, однако при этом прекрасно
помнишь всё, о чём беседовал с Демокритом и Гераклитом?

И почему Демокрит шутил, что ты философ? Разве он сам – не философ?
А Гераклит? Пифагор?»

Раздался стук в дверь.

Сократ подошёл к входной двери и сказал:

«Заходи, кто бы ты ни был».

Дверь открылась.

Перед дверью стоял человек в плаще, лицо было скрыто длинными
ниспадающими на плечи седыми волосами.

«Я Пифагор, не меня ли ты звал?»

«Да, конечно, будь моим гостем, я только что вспоминал тебя».

Человек вошёл внутрь, прошёл в комнату и сел на скамью у окна.

Сократ остался в центре комнаты.

«Меня часто вспоминают, но зовут редко; что же тебе нужно, Сократ?»

«Мне интересно, почему ты первый стал говорить о философии?»

«Ты это уже знаешь, Сократ».

«Ты имеешь в виду, Пифагор, что необходимо отличать знание от
стремления к нему?»

«Скорее необходимо отличать мудрость от стремления к ней, Сократ»

«В чём здесь отличие, Пифагор?»

«Всё просто, Сократ: мудрость знает, философия стремится знать».

«А разве нельзя стремиться знать и знать, Пифагор?»

«Разве Гераклит не показал тебе, что знание сменяет знание, а
стремление – стремление?»

«И что, стремление знать не может перейти в знание?»

«Сократ, если ты уже любишь, будешь ли ты ещё и стремиться любить?
Не достаточно ли тебе самой любви? И не отменит ли это твою
любовь?

Если ты уже не знаешь, откуда взяться знанию?»

«Я могу стремиться любить и поэтому полюбить!

И как же я узнаю нечто, если я не стремился узнать его! Скажи мне, Пифагор?»

«Сократ, вспомни – в одну реку нельзя войти дважды:

Ты уже обратил внимание на то, что если ты уже мудр, невозможно –
одновременно – стремиться быть мудрым.

Но ты упустил из виду, что если ты стремишься стать мудрым, то –
одновременно – ты не можешь уже быть мудрым. Это же так
просто!»

«Подожди!»

Сократ никак не мог сфокусировать глаза на лице гостя, хотя его
скрывали всего несколько прядей.

Закрывать же глаза он не хотел.

«Подожди, прошу тебя, Пифагор!

Подожди, мысль всё время ускользает от меня, я никак не могу понять,
почему стремление к знанию не приводит к знанию, почему
философия не приводит к мудрости».

«А разве Ахиллес может догнать черепаху, если он её уже не догнал?

Разве бегун может выиграть состязание в беге, если он его уже не выиграл?

Разве дерево вырастет дубом, если оно уже не дуб?

Разве человек может быть счастлив, если он уже не счастлив? Сократ,
ты уже смотришь на меня, зачем стремиться ещё увидеть меня?»

«Я всё время пытаюсь разглядеть тебя яснее, Пифагор».

«Поэтому и не увидишь.

Ты стремишься увидеть меня таким и так, как тебе привычно, как ты
уже умеешь и знаешь, а не принимаешь то, что уже видишь и то,
как видишь.

Поэтому ты живёшь прошлым, Сократ.

Великая же наука жить состоит в том, чтобы жить только в настоящем».

«Но как я могу жить в прошлом, если сейчас смотрю на тебя?»

«Друг мой, сейчас ты больше всего остального стремишься увидеть меня
таким, каким ты меня знаешь, но никак не можешь смириться с
тем, каким ты меня действительно видишь».

«Я хочу понять, что ты имеешь в виду, Пифагор?»

«Я имею в виду, Сократ, что ты не можешь сейчас видеть меня чётким,
ведь ты спишь, а я тебе снюсь, поэтому ты видишь меня во сне
именно таким, каким видишь, – постоянно меняющимся в
очертаниях образом.

Однако ты не доверяешь себе и тому, как ты меня видишь, пытаясь
видеть как обычно; во сне ты не доверяешь себе точно так же, как
не доверяешь своему восприятию наяву.

При этом, заметь, Сократ, и наяву, и во сне ты всегда основываешься
на том, что и как видишь, а не на том, что и как стремишься
увидеть.

Сократ, ты спишь, так зачем ведёшь себя как бодрствующий?

Ты ещё помнишь, что ты в тюрьме и прикован кандалами к ложу, а не
стоишь посередине комнаты?»

Сократ молчал, пытаясь удержать внимание, которое ни на чём не
останавливалось больше нескольких мгновений.

«Сократ, природа сна иная, прими это и перестань пытаться во сне
вести себя как наяву.

Точно так же в бодрствующем состоянии ты всё время стремишься жить
так, как будто ты живёшь в особом, другом мире, отличном от
того, который воспринимаешь.

Точно так же философия стремится придумать некий мир, который
отличен от существующего, хотя живёт только в последнем и
последним.

Недоверие к себе заставляет и тебя, и философию создавать мир,
который оправдывал бы это недоверие».

Призрачный гость по-прежнему сидел на скамье.

Сократу было не по себе, но он решил продолжить беседу:

«Говорят, Пифагор, что ты скрывал тайное знание от людей, почему же
ты открываешь его мне?»

«Как можно скрыть очевидное, то, что всегда перед тобой, Сократ?

Люди всегда видят то, что им хочется видеть, чтобы не видеть то, что
у них перед глазами».

«Но почему?»

Сократ ясно понимал то, что ему говорит Пифагор, но никак не мог
привыкнуть к этой ясности.

«Трудно быть человеком, Сократ».

Немного помолчав, он продолжил:

«Трудно быть одному среди многих.

Враги человеку окружающие его.

Враги человеку привычное и знакомое.

Враги человеку стремления его».

«Пифагор, но почему человек должен быть один, если живёт в обществе?»

«Сократ, все стремятся к обычному и знакомому, заставляя и тебя быть таким же.

Так рождается стремление и уходит знание.

Так человек теряет себя».

«Да, но этим он приобретает других и создаёт общество; разве не так, Пифагор?»

«Разве общество потерявших себя истинно?

Разве может оно жить по законам разума?

Кто даст ему закон и понимание его?

Разве древние жили глупостью?

Посмотри, Сократ, тебя убьют те, кто тебя окружает; и за что? за то,
что так любят делать сами – развращать молодёжь своим
безверием. Они хотели тебя унизить, а когда ты не побоялся,
проявил самостоятельность и стал им перечить, они приговорили
тебя к казни; жалкие трусы и негодяи!

Что управляет таким обществом? Разум? Или злоба, хитрость и ненависть?»

После паузы Пифагор сказал.

«Слушай, Сократ, и запомни древнюю песнь:

Ты же будь твёрдым:

Божественный род присутствует в смертных.

Им, возвещая, священная всё открывает природа.

Ты руководствуйся подлинным знанием – лучшим возничим.

Если ты, тело покинув, в свободный эфир вознесёшься,

Станешь нетленным, и вечным,

И смерти не знающим богом!»

Пифагор исчез.

Сократ захотел сесть и сразу оказался перед своим ложем, на котором
увидел лежащего себя.

Одеяло было откинуто, одна рука свисала до пола, другая лежала на груди.

Было и странно, и любопытно одновременно.

Громко пропел петух.

Сократ проснулся легко, но глаза открывать не спешил; он уже понял,
что действительно проснулся, но был всё ещё под впечатлением
происшедшего.

Заблеяли овцы.

«Откуда здесь овцы?»

Сократ понял, что и слышит странное, и чувствует себя странно: тело
было необычно лёгкое и как будто не его.

После недолгого сомнения он открыл глаза.

Он был в доме своих родителей, в своей комнате рядом с мастерской
отца; в загоне за небольшой изгородью было несколько овец и
кур.

Было позднее утро, он легко выскочил из постели и побежал во двор,
где под навесом уже завтракали родители.

«Ты опять поздно встал, Сократ, держи свою лепёшку с мёдом», – мать
баловала его, несмотря на то, что ему было уже пятнадцать.

Сократ сел за большой деревянный стол, на котором лежали эскизы для заказа.

«Поможешь?» – отец посмотрел на него с надеждой, но Сократ что-то
промычал в ответ и с набитым ртом побежал на улицу: ему
хотелось скорей попасть в город, ведь сегодня – ярмарка, на
которой соберётся много народу.

На улице его ждали два друга; Сократ быстро проглотил недожеванную
лепёшку и спросил:

«Ну что, идём?!»

«Ты опять проспал занятия?» – спросил один из друзей.

Сократ скорчил физиономию и фальшиво хриплым голосом отца произнёс:

«Трудись на поприще муз, Сократ».

Все трое прыснули и помчались вверх по улице к городской площади.

Сократ долго смотрел вслед убегающей троице.

Боль нарастала в нём неимоверной тяжестью, связывала руки, ноги и тянула вниз.

Он проснулся, даже не заметив этого.

Только сейчас, впервые в жизни, Сократ почувствовал, что такое настоящая боль.

Боль, которая не ограничена ни размерами тела, ни размерами тюрьмы,
ни размерами города.

Боль, которая сочится из всего существующего.

Боль, которая не имеет своего места, потому что сама является местом всего.

Сократ не мог даже плакать, потому что слёзы были бы облегчением
боли, а он не желал себе облегчения.

«Ты умер уже давно, Сократ, а казнят тебя сегодня.

Твоя душа, о которой ты так много говорил, была мертва так долго,
что ты даже перестал это чувствовать.

Судьба насмехается над тобой, ведь желание отца ты сделал призывом
даймона, а жизнь посвятил музам болтовни и дружеских попоек.

Ты обрабатывал слова, а камень своей души оставил нетронутым. Ты
дружил с теми, кто дружил с тобой, но было ли это дружбой?

Ты любил тех, кто любил тебя, но было ли это любовью?

Ты размышлял о том, чего нет, а о том, что есть, ты совершенно забыл.

По истине, Сократ, ты заслуживаешь смерти и афиняне делают тебе
добро, прекращая твою жалкую жизнь».

(Окончание следует)