Онтологические прогулки

Постоянное напоминание того обстоятельства, что проводимое мною
исследование модусов современной цивилизации представляет собой
типологическое исследование, совершенно не означает, что
типологическое не может никак совпадать с национальным.

Мы знаем, что западный тип современной цивилизации охватывает собой
большинство народов Европы и Северной Америки, восточный тип
– многие народы Азии, от Индии до Японии, срединный тип –
народы Восточной Европы и север Азии до Тихого океана.

Конечно, немец отличается от француза или испанца, а тем более
канадца, но – в рамках одного, западного модуса; индиец
отличается от китайца, а тем более японца, но – в рамках одного,
восточного модуса; русский отличается от украинца, а тем более –
серба, но – в рамках одного, срединного модуса.

Не стоит особенно радоваться или, наоборот, бояться, что
национальное сгладится, выветрится, необратимо трансформируется или
даже совершенно исчезнет.

Прежде всего потому, что национальное всегда будет тем, за что как
можно крепче будет цепляться человек, втягиваемый в процессы
преобразований, как это случилось, например, в период
перестройки и особенно после него, когда советский человек «вдруг
вспомнил», что он – русский, или украинец, или белорус.

Мне гораздо интереснее, почему до этого он «забыл», что он или
русский, или украинец, или белорус, поскольку это гораздо больше
говорит мне о срединном модусе, чем любые национальные
особенности: лапти, черевички, самовары и чубы.

Современный человек будет максимально «использовать» свои
национальные особенности именно потому, что они позволяют ему
чувствовать себя увереннее в ситуации тесного взаимодействия, пусть
даже только информационного, с людьми других по типу
культур.

В соответствии с этим национальное сохранится даже при полном
слиянии модусов современной цивилизации, особенно то национальное,
которое наиболее всесторонне выражает специфику какого-либо
модуса.

То есть на западе наиболее устойчивыми будут национальные
особенности, выражающие предметность, например, немец до последнего
будет привержен порядку: днём он будет работать, вечером пить
пиво.

На востоке наиболее устойчивыми останутся бессубъектные особенности,
например, даже в деловой активности люди востока будут
стремиться к безиндивидуальной массовости, здесь достаточно
вспомнить индийский банк-миллиардер, образованный «миллиардом»
вкладчиков.

В срединном модусе наиболее устойчивыми сохранятся, если уж речь
зашла о деловой активности, – «левая» активность, производимая
в обход любых общественно (государственно) отслеживаемых
правил, не важно – будет ли это делаться в кабинете министра, в
офисе нефтяной компании или на сельском продуктовом рынке.

На каждом уровне общества сверху донизу господствует тайная, серая
или просто двойная бухгалтерия: при этом каждый более высокий
уровень, например, глава нефтяной компании, будет бороться
с более низким воровством, например, недоливом бензина на
бензоколонках; в свою очередь, внизу будут завидовать
масштабам воровства наверху и воровать сами, насколько могут.

И это совершенно неизлечимо, поскольку нет никакого единого
открытого общественного пространства, в котором эти верхи и низы
могли бы взаимодействовать.

В срединном модусе создалась достаточно уникальная ситуация, в
которой действительность не совпадает с существованием, когда
один и тот же человек, например, всё те же – глава нефтяной
компании, или министр, или владелец сельского рынка несёт в
себе две личности – «государственную (общественную)» и
«частную», которые переплетены так, что не могут быть разделены по
модусам его бытия как министра и частного лица, что,
например, совершенно невозможно в западном модусе (там так было, как
минимум, до недавнего времени).

Например, зарплата (неважно – белая или серая) министра или
работника бензоколонки никак не соответствует их реальным доходам;
более того, она их только скрывает: ни министр, ни кассир на
заправке не живут на зарплату; и дело не в личных качествах
человека, а в том, что так устроено всё общество и, если
человек не соответствует этому устройству, то он не будет ни
министром, ни кассиром.

Так что новый русский богат не потому, что умеет работать, а кассир
на бензоколонке не без денег не потому, что работает
кассиром.

Но к особенностям «национального бизнеса», которые не приснятся
Адаму Смиту или Карлу Марксу даже в кошмаре, ещё вернёмся; пока
мне было важно подчеркнуть, что характерные для каждого
модуса современной цивилизации типологические особенности
неминуемо выражают собой и характерные национальные, хотя,
конечно, типологические более существенны и перекрывают
национальные.

Продолжим о русском техносе, пока на материале русской литературы
(выборочно), потом – «русского космизма», и в завершении –
современной русской действительности.

Очевидно, что технология русских очень древняя, то есть берёт своё
начало ещё в магической цивилизации, а именно тогда, когда
начавшееся разложение рода как единства многообразного
заставило людей направить и удерживать своё внимание на сохранении
этого единства.

Именно тогда впервые в человеческой истории возникает такая форма
жизни как намерение.

Если посмотреть на эволюцию вселенной, то человека как особый вид
выделяет, характеризует именно намерение, а не разум и тем
более сознание (осознание), которые вполне присутствуют и у
других видов живых существ.

Самым существенным и определяющим здесь является то, что именно
человек как вид проявил намерение как новую, особую форму
освоения основного формообразующего фактора эволюции – внимания.

Науке ещё предстоит осмыслить до сих пор неосмысленное –
возникновение предметных форм живого, но уже сейчас очевидно, что для
этого ей придётся рассматривать эволюцию не как нечто,
возникшее как результат уникального взаимодействия определённых
факторов – воды, кислот, температуры, электричества и пр.,
случившегося более 4х миллиардов лет назад, то есть не как
оживление неживого, синтез живого из неживого, а как новый
синтез живого!

Это принципиально и снимает тот непреодолимый барьер, который
предметное мышление возводит между живым и неживым, между живой и
неживой природой просто потому, что неживой природы нет; вся
вселенная живая, но – по разному: движение бегущего зайца
не более живое, чем движение планеты или астероида, оно –
другое, но движение.

Не будем торопиться, всему своё время, и к этому мы ещё придём; пока
достаточно отметить, что именно намерение характеризует
человека как вид, поскольку только в человеческой истории
внимание поддаётся корректировке использующим внимание существом,
а именно человеком.

И хотя Кастанеда устами дона Хуана наделил контролируемым намерением
динозавров, которые вознамерились стать птицами и стали
таковыми; в известной мне истории вселенной на это способен
только человек, и пока ещё только в потенции.

Но, несмотря на то, что только в потенции, способен вполне
определённо: например, три модуса современной цивилизации, которые я
рассматриваю в аспекте совершенства, наглядно показывают
собой возможности человека корректировать внимание.

Так что человек как вид должен называться не человек разумный, а
человек намеревающийся (под рукой нет латинского словаря):
разумна каждая дворняга, да и червь не лишен координации
осознания, а вот изменить своё внимание посредством намерения они
не могут.

Здесь стоит упомянуть ещё об одном интересном соображении, с которым
я до сих пор в литературе не сталкивался, но с которым
необходимо будет подробно разбираться, а именно: несмотря на то,
что современные учёные упорно (правда, в самое последнее
время всё же не так упорно) выводят человека из одного (не в
буквальном, как религия, а в типовом) источника, из одного
типа предка, мне с таким же упорством представляется, что как
раз взаимодействие РАЗЛИЧНЫХ типов человека (во всех
основных смыслах – генетическом, расовом, культурном и пр.)
определило видоформирование и видоизменение человека.

Так индоевропейская цивилизация включает в себя довольно пёстрое
разнообразие составляющих её типов людей, и именно это
обстоятельство делает её такой динамичной по сравнению, например, с
той же африкой и с обеими америками.

Сила современной цивилизации в том, что она сформировалась как
единство многообразного, а не множество однообразного; и именно
поэтому не стоит беспокоиться о национальном, оно свою роль
уже сыграло и – даже в трансформированном виде – ещё долго
будет способствовать как самоопределению человека, так и
разнообразию его взаимодействия с другими.

Итак, намерение позволяет корректировать внимание, а внимание –
основное оружие современного человека, поскольку именно внимание
концентрирует все его способности и возможности в одном
направлении; поскольку же все его способности и возможности
представляют собой концентрированную историю вселенной, то
именно человек впервые в этой истории становится способным к
намеренному вниманию и, следовательно, к намеренной истории.

Но для этого необходимо не только и даже не столько знать об этом,
сколько – помнить об этом, причём помнить об этом очень и
очень непросто, это требует особого – накапливаемого в течение
тысячелетий – опыта, точно такого же, который накопил
западный модус в предметности, а восточный – в бессубъектности.

То есть особенность срединного (русского) модуса современной
цивилизации – помнить об единстве многообразного, культурно
удерживать эту память, что и демонстрирует нам русская история
последних тысячелетий.

Если для запада вселенная предметно распростёрта в бесконечность,
если для востока вселенная – колесо смены сочетаний
(непредметных) элементов, то для русского словами Блока: «мне всё
равно – вселенная во мне», потому что

«Всё говорит о беспредельном,
Всё хочет нам помочь,
Как этот мир, лететь, бесцельно
В сияющую ночь.»

Как может помнить об этом человек, когда он практически полностью
скручен нитями этой беспредельности, привязывающими его к
этому, этому и вот этому?

Для такой памяти необходима особая техника, которую я назвал
техникой живого сна, или забытья, – «люблю летать, заснувши наяву».

Повторю, что это не техника сновидения ни в одной из тех форм,
которые были предложены Кастанедой и другими, так как они вполне
предметны, поскольку их основной задачей является развитие
«второго внимания» как осознания, то есть схватывания, или
более обще – контроля.

Русский живой сон совершенно другой: русский забывается не от этого
мира, чтобы создать или открыть другой; русский забывается
ДО этого мира:

«…где в нашем тереме забытом
Растёт пустынная трава.»

Не создавая и не открывая никакого другого.

Удел русского – память, помнить досуществующее, прареальное, как
недопонимал это Пятигорский, описывая знание буддистов
(«праджню парамиту») как «перезнание» (как это характерно для
западного мышления! – не знание, а «сверхзнание», «суперзнание»),
тогда как следует понимать его как «пред-знание», не «пере»,
а «перед», «до».

Знание всегда означает уже схваченное, уже осознанное, уже результат
случившегося взаимодействия субъекта и предмета; именно
поэтому оно вполне достаточно и эффективно для предметного
обращения, то есть вполне достаточно для запада.

Поэтому запад очень хорошо определяется знанием, то есть наукой и
технологией (предметности).

Символом запада становится – учёный с книгой, Эйнштейн.

Но знание недостаточно для востока: для востока необходимо
«пред-знание», то есть сочетание элементов (дхарм), которое может
стать знанием, если йогу удастся актуализироваться данным
сочетанием дхарм без образования фиксации, то есть субъекта,
который исказит данное сочетание добавлением самого себя как
элемента.

Через знание культурный опыт востока и не образуется, и не
передаётся, поэтому восток очень хорошо определяется йогой как
предметностью бессубъектности, или живой связью учителя и ученика.

Символом востока становится – лесной отшельник, Будда.

В выполнении своей культурной специфики ещё более далёким от
достаточности является знание для русского: знание для русского
есть «закрепление, то есть убийство»; более того, даже
до-знание, перед-знание, характерное для востока, не подходит для
русского прежде всего потому, что содержит в себе намерение
единства многообразного как условие, но не как содержание.

Память русского не имеет временного модуса: то, что помнит русский
не было событием в прошлом, не является событием в настоящем,
не станет событием в будущем; русский всегда «пьёт воды
Леты».

Посмотрите на русскую литературу: найдётся ли там «положительный»
герой? Да и откуда ему взяться, если действительно русское
осуществляется до всякого возможного осуществления, до всякого
возможного существования.

Единство всего живого как существование невозможно, оно возможно
только как намерение, которое можно только помнить, мнить,
сновидеть наяву, грезить, даже мечтать, только не в смысле
утопии (в западном смысле), то есть положенного вперёд
существования, а в смысле забытья существования вообще, даже
существования «духовного» – «душа не избежит невидимого тленья».

Символом русского становится поле, степь, банька с пауками,
Иван-дурак, «забывший всё» юродивый, отступающий Кутузов, вечно
живое единство «Троицы» Рублёва.

Именно поэтому представление о метемпсихозе, или переселении души,
распространённое на востоке, которое представляет собой
особую технику (йогу) удлинения контроля кармического вихря,
захватывающего своим движением людей, в целях его (вихря)
уничтожения, для русской культуры является некоторым
«теоретическим» представлением, теорией, концепцией и пр., о которой
можно говорить, но которую невозможно переживать как реально
формообразующую.

Но и западное представление о вечности души не имеет в русской
культуре «живого» основания и подменяется тем, что имеет такое
основание – представлением о вечной жизни, только «вечной» не
в западном и восточном смыслах тройственности времени, а в
безвременьи, вечной жизни как пределе, который не преодолим
существованием, как прямая является пределом, который всегда
уже присутствует в любой линии, никогда в ней не проявляясь.

Без прямой у человека нет никакой линии, хотя как существующая любая
линия – не прямая.

Без намерения вечной жизни у человека нет никакой жизни, хотя как
существующая любая жизнь – не вечная, и пр.