Онтологические прогулки

Полнота русского модуса современной цивилизации находится в
намерении, пустота – в существовании.

Поэтому русский НЕ МОЖЕТ ни полагать, ни, что самое интересное,
обретать смыслы своей жизни в предметном существовании; это
очень хорошо читается в русской литературе, начиная уже с
Пушкина, даже несмотря на относительно позитивное умонастроение
после 12-го года, и особенно – у Чехова.

Казалось бы… «какое счастье быть молодой, здоровой, образованной,
жить в своей собственной усадьбе! И в то же время нескончаемая
равнина, однообразная, без одной живой души, пугала её, и
минутами было ясно, что это спокойное зелёное чудовище
поглотит её жизнь, обратит в ничто.

…очевидно, счастье и правда существуют где-то вне жизни… Надо не
жить, надо слиться в одно с этой роскошной степью, безграничной
и равнодушной, как вечность, с её цветами, курганами и
далью, и тогда будет хорошо.»

Обратите внимание – русское обращает жизнь (как существование) «в
ничто», счастье и правда существуют «вне жизни» и «надо не
жить, надо слиться в одно с этой степью, безграничной, как
вечность, и тогда будет хорошо.»

Вот что хорошо русскому – не жить (в западном смысле, конечно),
слиться в одно с вечностью, отсутствием времени, помните Блока –
«нет настоящего, жалкого нет», или, что то же самое, – не
жить вот этим, тем, с чем русскому невозможно слиться в одно,
потому что оно уже принципиально разделено.

Когда Высоцкого, попавшего в Германию, рвало, то не от того, что он
увидел, как «хорошо» живут проигравшие в войне по сравнению
с выигрывшими (нам не обязательно попадаться на удочку
жалости к самим себе и принимать на веру рождённые этой жалостью
или подсунутые кем-то «объяснялки»), а от восприятия того,
как именно живут немцы.

Здесь мне вспоминается рассказ советского коменданта послевоенного
Берлина, который, работая в кабинете, услышал доносившийся с
улицы странный шепот; выглянув в окно, он увидел, как
женщины-немки, выстроившись в цепочку, разбирали завалы, выбирали
кирпичи и передавали их друг другу, при этом каждая из них,
принимая кирпич от другой, благодарила «данке шён» и,
передавая его следующей, просила «битте шён».

Полнота немецкого существования – в существовании уже разделённого,
которое соединяется установлением взаимодействия, через
«битте» и «данке» (когда патроны уже кончились); всё остальное
для немца, даже он сам – вещь в себе, его «молчащий брат», с
которым он как раз никак не может установить взаимодействие,
потому что его брат, то есть то, с чем он кровно связан, но
что для него всегда пусто, совершенно не-предметен,
до-предметен.

Полнота немецкого для русского пуста, страшна, холодна, поэтому
Чехов очень точно описывает разнообразные типы отношения
русского к существованию:

• «в сущности вся жизнь устроена и человеческие отношения осложнились до такой степени, что, как подумаешь, делается жутко и замирает сердце»;
• «…у этого человека наблюдалось постоянное и непреодолимое стремление окружить себя оболочкой, создать себе … футляр, который уединил бы его, защитил бы от внешних влияний. Действительность раздражала его, пугала, держала в постоянной тревоге, и, быть может, для того, чтобы оправдать эту свою робость, своё отвращение к настоящему…»;
• «Для меня, человека беззаботного, ищущего оправдания для своей постоянной праздности, эти летние праздничные утра в наших усадьбах всегда были необыкновенно привлекательны. …когда знаешь, что все эти здоровые, сытые, красивые люди весь длинный день ничего не будут делать, то хочется, чтобы вся жизнь была такою»;
• «Всё уже он знал и понимал, где бог и как должно ему служить, но было непонятно только одно, почему жребий людей так различен, почему эта простая вера, которую другие получают от бога даром вместе с жизнью, досталась ему так дорого, что от всех этих ужасов и страданий, которые, очевидно, будут без перерыва продолжаться до самой его смерти, у него трясутся, как у пьяницы, руки и ноги? ..Он вглядывался напряженно в потемки… видит темноту, дикость, бессердечие и тупое, скотское равнодушие людей…и хотелось жить, вернуться домой, рассказать там про свою новую веру и спасти от погибели хотя бы одного человека и прожить без страданий хотя бы один день»;
• «…и непонятно, зачем красоту, эту приветливость, грустные, милые глаза бог даёт слабым, несчастным, бесполезным людям, зачем они так нравятся»; и т.д.

Прибавьте к этому уже описанное мною и многое другое у Чехова, тогда
и человека в футляре, и молодую хозяйку усадьбы, и
художника, и убийцу, и учительницу, и заплывшего доктора и пр. будет
объединять, а не отличать друг от друга, – русское, то, что
«не получают от бога даром вместе с жизнью».

Что же мы не получаем даром вместе с жизнью?

И что получаем даром?

Даром мы получаем – уже сформированное до и помимо нас – намерение
выжить, намерение насколько возможно сохранить, удлинить и
расширить СВОЁ собственное, индивидуальное, отдельное
существование себя или своего потомства, это стремление опирается на
миллионы лет эволюции.

Даром мы получаем – «нажитую» технологию такого выживания, весенний
нерест рыб или производство консервов из икры этих рыб.

Именно поэтому, пока выживание в силе, запад будет лидировать в
предметности – модусе выживания, это его «родная» стихия –
стихия взаимодействия, установления отношений, освоения зоны
ближайшего развития и пр.

Но мы не получаем даром – намерение «не жить», намерение «слиться в
одно» и именно в этом смысле «спасти от погибели хотя бы
одного человека», намерение – «соединить в одно все жизни, все
жизни».

Только не поддавайтесь «провокаторам пустоты» – «не жить» означает
не вообще «не жить», а «не жить этим», то есть жить – другим,
но не пустым, не ничто, а, наоборот, максимально «что»,
только другим.

В этом отношении русский близок тем на западе, кто направлял и
удерживал своё внимание не на выживании, оно и так работает!, а
на целостности существования, в котором выживание
представляет собой лишь один из его элементов, например, русский близок
Демокриту и Декарту.

Совершенство запада – в сдерживании тотальности выживания и
удерживании целостности существования посредством формирования
намерения мудрости мышления.

Соответственно, совершенство русского – в сдерживании тотальности
«невыживания», в сдерживании намерения единства всего
(«слиться в одно») и удерживании целостности существования
посредством формирования намерения мудрости существования!

Чехов как русский совершенен – при полном, как ни у кого другого,
видении невозможности «устроить» существование, он формировал
намерение его устроить! Он не искал смерти, как многие поэты
и художники, ни на деле, ни на словах, он – удерживая
русское намерение «слиться в одно», «не жить», искал этой жизни,
искал возможности для людей – «прожить без страданий хотя бы
один день».

Русскому не надо лечить душу!

Душа русского и так уже жива.

Русскому надо лечить тело, надо помогать ему жить, существовать, бытовать!

Русскому нужна не национальная идея, не молитва, не сильное
государство, а кусок хлеба и дом!

Это прекрасно понимал и чувствовал Чехов, чувство боли за русского
человека наполняет его прозу и драматургию, не боли за то,
что у русского нет идей, а если есть, то их негде осуществить,
а боли за – его СУРОВОЕ, ТЯЖЁЛОЕ существование, которое
особенно отчётливо начинаешь чувствовать, попав заграницу,
отсюда тошнота Высоцкого как реальная обида за существование,
бытование русского человека.

Странно, что такие простые вещи не чувствуют те, кому по штату
положено так чувствовать, например, режиссёры, которые
располагают Чехова от МХАТа с его страданием лишних людей до Таганки с
её бесполезностью лишних людей.

При этом они совершенно не учитывают, что в этом смысле все русские
– лишние, дядя Ваня так же, как человек в футляре, они все
лишние для вот этого существования, потому что смыслы их
жизни находятся не там.

Впрочем, именно принадлежность к какому либо штату и закрывает
глаза: чтобы не видеть очевидное, надо сделать его неочевидным,
тогда трудно отличить одно от другого: так появляется всем
нам, как нам кажется, знакомые «человек в футляре», «ионыч»,
убийца яков иваныч и пр., которых мы видим как отгородившихся
от жизни, струсивших – «как бы чего не вышло» – людей.

Но ОТГОРАЖИВАЯСЬ от которых, не сливаясь с ними в одно, мы теряем
свою принадлежность к русскому наследию, русской культуре,
русскому намерению.

Слиться же с ними в одно мы можем только до всякого разделения с
ними, а не ПОСЛЕ примирения в молитве или прощении; если мы уже
не чувствуем себя ими, так, как это чувствовал Чехов, мы
уже никогда с ними не соединимся, как бы праведны, образованы
и пр. мы не были.

Заметьте, когда кто-то сердобольствует о русском народе или,
наоборот, гордится им, то он делает это всегда уже – как
сердобольствующий или гордящийся, то есть уже отделивший себя от
народа, и здесь никакой талант не поможет, пример, – Михалковы.

Русский легко идентифицируется той болью, которая уже живёт в нём,
хотя бы при этом он всех ненавидел или был ко всем
равнодушен.

Эта боль не отпускает русского полностью в существование, он уже не
может быть счастлив, с-частлив, с частью, по русски – с
куском, также как русский говорит не дом, а угол! в котором по
определению можно быть только запертым, – почитайте Шишкина.

Вишнёвый сад обречён не потому, что меняются времена и люди, а
потому, что русское существование не может быть связанным,
длящимся, потому что некому передать дело своих рук или, если руки
не при чём, дело своей жизни:

«Я хочу спросить: что будет с садом, когда я помру? В том виде, в
каком ты видишь его теперь, он без меня не продержится ни
одного месяца. Весь секрет успеха не в том, что сад велик и
рабочих много, а в том, что я люблю дело – понимаешь? – люблю,
быть может, больше, чем самого себя. Ты посмотри на меня: я
всё сам делаю… А когда я умру, кто будет смотреть? Кто будет
работать? Садовник? Работники? Да? Так вот что я тебе скажу,
друг любезный: первый враг в нашем деле не заяц, не хрущ и
не мороз, а чужой человек.»

Русский вишнёвый сад обречён потому, что русские друг для друга (в
топосе вишнёвого сада, то есть существования) – «чужие люди»,
они не могут установить между собой «положительные»
отношения, не могут построить эффективное взаимодействие именно
потому, что как русские уже БЫЛИ ЕДИНЫ до этого, а теперь,
здесь – разделены, и кровные узы здесь не помогут.

Русский сад гибнет, потому что любовь русского – не в деле.

Пространство, топос взаимодействия русских – в намерении, где нет
разделения отдельного, где каждое отдельное намерение может
быть только самим намерением, то есть не существует как
отдельное.

Раз намереваешься – значит уже един, слит, неразделён, общ, но при
этом одновременно раз в модусе существования – значит уже
чужой для всех остальных, в футляре действительности, отгорожен
или жиром, или скукой, или своей верой, или чем бы то ни
было ещё от всего остального отдельного, всегда уже чужого
существования.

«Какая-то связь, невидимая, но значительная и необходимая,
существует …между всеми, всеми; в этой жизни, даже в самой пустынной
глуши, ничто не случайно, всё полно одной общей мысли, всё
имеет одну душу, одну цель, и чтобы понимать это, мало
думать, мало рассуждать, надо ещё, вероятно, иметь дар
проникновения в жизнь, дар, который даётся, очевидно, не всем. И
несчастный, надорвавшийся, убивший себя «неврастеник», как называл
его доктор, и старик мужик, который всю свою жизнь каждый
день ходит от человека к человеку, – это случайности, отрывки
жизни для того, кто и своё существование считает случайным,
и это части одного организма, чудесного и разумного для
того, кто и свою жизнь считает частью этого общего и понимает
это.»

В отличие от шариковых-каплунов, Чехов «чувствовал, что это
самоубийство и мужицкое горе лежат и на его совести; мириться с тем,
что эти люди, покорные своему жребию, взвалили на себя
самое тяжелое и темное в жизни – как это ужасно! Мириться с
этим, а для себя желать светлой, шумной жизни среди счастливых,
довольных людей и постоянно мечтать о такой жизни – это
значит мечтать о новых самоубийствах людей, задавленных трудом и
заботой…»

Мы понемногу накапливаем, пока только на материале литературы,
понимание русского как особого дара – «дара проникновения в
жизнь» как невидимой, значительной и необходимой связи между
всеми, не случайности этой жизни как жизни одной души, одного
чудесного и разумного организма.

Наблюдательность Чехова не удивляет, многие видели это, удивляет то,
что мало кому удалось – остаться трезвым, никоим образом не
использовать свою наблюдательность для того, чтобы –
пожалеть себя и плакаться, возненавидеть других и критиковать,
пожалеть других и предлагать рецепты реформации и пр.

Мало кому удалось показать русскую действительность, как «суровую,
утомительную, бестолковую жизнь, не запрещённую циркулярно,
но и не разрешенную вполне».

В русской действительности трудно разобраться именно потому, что
необходимо не только видеть её, как она есть, но при этом ещё и
ухитриться оставаться трезвым, то есть не поддаться на её
видимость, потому что русское «как есть» – это видимость.

Например, русская духовность, соборность и пр. – видимость, которая
на протяжении всей русской истории эффективно
эксплуатировалась властью и её окружением, включая церковь.

Под видимостью же духовности скрывается действительно русская
культура единства всего сущего как живого и вражда всего как
отдельного.

То есть русский духовен не потому, что церковен, и церковен не
потому, что духовен, а духовен и церковен потому, что уже един,
слит со всем в намерении, уберите русское единство всего
сущего и от духовности и церковности ничего не останется, кроме
лицемерия.

Кто не видит этого, тот ничего русского видеть не может, даже будучи русским.

«Учителя, небогатые врачи, фельдшера при громадном труде не имеют
даже утешения думать, что они служат идее, народу… Жизнь
трудная, неинтересная и выносили её подолгу только молчаливые
ломовые кони, вроде этой Марьи Васильевны; те же живые,
нервные, впечатлительные, которые говорили о своём призвании, об
идейном служении, скоро утомлялись и бросали дело.»

Служить народу можно только тогда, когда остаёшься русским в
намерении до всякого, любого конкретного служения, всё равно – поэт
ты, врач или приказчик, тогда для тебя никто не станет
лишним; если же попытаешься вложить душу в какое-то служение,
дело, то будешь служить идее, а не народу, и останешься чужим.

Русское не добывается в служении чему бы то ни было: государству,
церкви, искусству, народу, идеям и пр.; русское не «нудится»,
наоборот, оно только и открывается, когда перестаёшь
что-либо «нудить»; но к этому ещё вернёмся позже, когда
познакомимся не только с русской литературой, но и с научно-философской
мыслью.