Онтологические прогулки

«О, не верьте этому Невскому проспекту! …Всё обман, всё мечта, всё
не то, чем кажется!»

От русской мечты перейдём к русскому обману.

От грёз героев Чехова – к невольным и вольным обманам героев Гоголя,
Салтыкова-Щедрина, Булгакова.

Впрочем, не будем торопиться и начнём издалека, с прарусской истории.

Ведь тот, кто обманывает себя и других, не может не обманываться
относительно собственной истории.

Первый и основной обман в понимании истории – представление об
эволюции как выживании или истории как эволюции предметных машин
выживания; этот обман порождён представлением о
доминировании предметности.

Понятно, что такое представление об истории наиболее распространено на западе.

Однако необходимым дополнением такого представления, точнее,
противовесом, как хвост – противовес голове динозавра, является,
как это ни странно, – религия!

Объясняется это довольно просто: если эволюция – это история
выживания, то человеку придётся приписать особую историю, ведь он
разумен, духовен и пр., что никак не объясняется выживанием.

Я неоднократно и всесторонне показывал, почему культура запада не
способна создать мост, научную связь между – материей и духом
(осознанием), протяжением и мышлением и, соответственно,
между животными (вообще природой) и человеком; а именно:
потому, что отделив осознание от осознаваемого и приписав ему тем
самым самостоятельное! существование, невозможно соединить
осознание с его же содержанием обратно!

Поэтому между наукой и религией на западе нет существенных
разногласий: наука не обосновывает (потому что в принципе не может
обосновать это), а только констатирует появление сознания, что
вполне устраивает религию.

Более того, и наука, и религия согласны друг с другом в разделении
сознания и материи, духа и вещества; так что история
(эволюция) предметных машин выживания в науке вполне согласуется с
историей «духовных машин» просветления в религии.

Если к этому добавить полное согласие науки и религии в отношении
существования только одного вида человека, то есть отсутствия
видоизменения человека на протяжении собственно человеческой
истории, то становится понятным такой устойчивый симбиоз
науки и религии на западе.

На востоке проблемы соотношения науки и религии не существует,
потому что там религия вообще ничему не противостоит, более того,
она всё включает в себя в качестве некоего своего элемента;
например, буддизм не отрицает и не противостоит ни
христианству, ни науке, ни светскому образу мыслей, а рассматривает
их в качестве этапов кармического восхождения (или
нисхождения) каждого конкретного человека.

Здесь для меня важно выделить то, что в результате специфики
культуры на западе история человечества, как, впрочем, и история
всей вселенной рассматривается как история выживания, в
которой человек как вид побеждает!

В результате чего собственно история, как и эволюция вообще,
заканчивается! То есть человек уже положен как цель вселенной, как
её завершение (неважно, плохое или хорошее).

Этот вывод неизбежен, если в основание всего рассмотрения положено
представление о самостоятельном существовании осознания,
которое в какой-то момент появляется – неважно: как чёрт из
табакерки или через дуновение божие, важно совсем другое:
человек отличается от всего именно осознанием.

На востоке история превращается в круговорот появления и
исчезновения феномена человека, в котором сам факт его способности
осознавать существенного значения не имеет.

И снова мы видим, что русскому модусу остаётся то, что невидимо для
запада и не имеет значения для востока – намерение.

Точнее, намерение того, что такое жизнь!

Именно русские сохраняют и этим самым показывают другим, какова
может быть жизнь, кроме выживания запада и омрачения востока!

Если бы не было русских, то современная цивилизация знала бы только
намерение выживания запада и намерение исчезновения востока.

Без этого – русского – понимания история человечества принципиально
недоступна; в принципе мы до сих пор не знаем ни
первобытного, ни магического человека, мы не знаем своих предков и, как
необходимое следствие такого незнания, – не знаем самих
себя.

«Если бы знать, если бы знать!»

Смотрел недавно «Дядю Ваню» в режиссуре и игре Хопкинса: было
забавно наблюдать, как западный человек пытается вложить смысл в
то, что для русского (Чехова) никаким смыслом обладать не
может; попробуйте вложить смысл в трёх сестёр без их стремления
в москву, или в москву без трёх сестёр – ни в чём и ни в
ком самом по себе нет никакого смысла для русского, только в
их единстве, а в единстве уже нет ни москвы, ни трёх сестёр,
ни их стремления! Попробуй покажи такое! Чехову удалось,
Тарковскому тоже, но не Хопкинсу.

Именно этим я и занимаюсь: показываю то, что невозможно показать,
как атомы Демокрита, но не потому, что они малы, а потому, что
мы всегда внутри атома! Не удерживая этого, мы будем всё
время часть принимать за целое, то есть действовать предметно.

Но что вполне оправдано при действии с отдельным, совершенно
неэффективно при действии с целым; для последнего требуется особая
техника, особая форма жизни – мышление.

И дядя Ваня, и Гаев – не страдающие шуты, не бесполезные
представители отмирающего класса и пр., извне они вообще непонятны,
странны; но они живы целым, которое не дано отдельно как
общество, культура, класс, личность и пр.

В калейдоскопе характеров, мотивов, эмоций, действий и т.д. целое
оживает как – стихия, среда, элемент (в древнем смысле):
вишнёвый сад – это стихия становления всего живого, или всего как
единого, палата номер шесть объединяет всех не как место
существующего, а как топос всего живого, в котором начальник
больницы – пациент, а пациент – начальник, между ними нет
промежутка.

Нет промежутка между Суворовым-генералом и Суворовым-солдатом; нет
промежутка между Пушкиным-в деревне и Пушкиным-в царском
покое; только в этом смысле любой русский царь народен – не в
том смысле, что он народен, а в том, что нет промежутка между
русским и русским, пусть даже этот русский последняя
сволочь.

Истинный русский тип человека – самажизнь, одножизнь, простожизнь,
всегожизнь, авось, который проносит русского сквозь
существование (жизнь в западном смысле) и несуществование (жизнь в
восточном смысле) без каких бы то ни было «до» – стремлений,
предположений, надежд, прошлого, будущего и пр.

Русская история – это прежде всего и по преимуществу история
возникновения и сохранения намерения жизни как стихии становления
всего.

Не намерение сохранения вот этой жизни, например, человеческой, то
есть не намерение выживания, сохранения предметной
определённости и, следовательно, отделённости человека от сущего.

И не намерение трансформации (аннигиляции) вот этой жизни, а именно
человеческой, как жизни, искажающей совершенство законов
вселенной.

Русское намерение – это намерение сохранения единства ДО ВСЯКОГО
ВОЗМОЖНОГО И НЕИЗБЕЖНОГО РАЗДЕЛЕНИЯ НА ОТДЕЛЬНОЕ, что по
определению и есть жизнь, потому что определение отдельного –
смерть.

Для русских жизнь – не атрибут отдельных существ, а та стихия, в
которой они «плавают» и в этом смысле был прав древний философ,
утверждавший, что «всё есть вода».

Для русского нет промежутка между пылинкой, затерянной в глубоком
космосе, человеком (не важно – умершим или живым),
человечеством и всей вселенной.

Поэтому русская история не выделяет человека в эволюции вселенной
как принципиально новое, иное явление, и тем более не полагает
человека как завершение эволюции.

Кстати, поэтому действительно общим делом для Фёдорова должно было
бы стать не всеобщее воскресение людей!, а действительно
всеобщее воскресение, то есть восстановление всего сущего, а при
такой формулировке становится очевидным, что – это уже есть
русское дело, только без иллюзий предметных воскрешений –
русские уже удерживают умершее, потому что оно для них – не
умершее, живое!

Русские – уже воскресение всего сущего, потому что оно для них не
умирало; русское воскресение – это удерживание живого, это
намерение живого, а не восстановление умершего, как в западном
мифе.

Сквозь глаза русского уже глядит вся история вселенной, вишнёвый сад
которой вечно цветёт, пока его грезит русский; такой
техники не знают и не могут знать ни восток, ни запад; именно
поэтому русский модус современной цивилизации является особым,
самостоятельным модусом, а не серединкой на половинку запада
и востока.

Существенное влияние Фёдорова на русскую культуру объясняется тем,
что он довольно точно определил её особенность, специфику как
общего дела «восстановления всяческих», но одновременно то,
как он определил направление этого дела – а именно: как
восстановление уже отделённого, существенно затормозило
понимание характера направленности русской культуры, которая не
создаёт, не созидает, не восстанавливает, не воссоздаёт, а уже!
этим является, уже это держит, хранит, несёт и жива до тех
пор, пока способна на это.

Плестись же в хвосте запада, предметно открывая и восстанавливая
единство вселенной, никак не оживит русскую культуру, впрочем,
как и бессубъектное созерцание вихря элементов востока.

Методологически достаточно запретить отделение осознания от
осознаваемого содержания, чтобы восстановить связь человека с
историей вселенной. Просто, эффективно и неизбежно, потому что
другого пути для науки не существует: если осознание не
отделено от содержания, то человек не отделён от животных как
осознающий и т.д..

Поэтому западный Адам – не ориентир науки, а её обман, потому что
осознаёт точно так же, как червь или павиан, и,
соответственно, отличается от них чем-то другим, а не сознанием
(осознанием), понимание чего понемногу проникает в современную науку.

Итак, сделав небольшой круг, мы вернулись к исходной точке, но уже с
пониманием того, что, во-первых, история человека
начинается не с осознания, а также не заканчивается осознанием (если
осознание отделено от содержания, то оно принципиально не
может меняться, эволюционировать, то есть с появлением
осознания история заканчивается), и, во-вторых, человек на
протяжении собственно человеческой истории видоизменялся.

И снова мне вспоминается стремление героев Чехова знать, но не то,
конечно, что будущее покажет необходимость страданий ныне
живущих, объяснит эти страдания какой-то причиной и тем
оправдает их, что даёт несчастным хоть какое-то утешение, совсем
нет, герои Чехова не ищут утешения, они стремятся знать …само
стремление! возможность изменить его и именно этим обрести
смысл и прекратить страдания.

Удивительная вещь – мышление! Рассматривая кору деревьев, читая
повести и пьесы Чехова, чувствуя на губах вкус эспрессо, –
оживаешь: «всё говорит о беспредельном, всё хочет нам помочь!»