Онтологические прогулки

Можно ответить на эти вопросы: почему русский народ позволил князьям
узурпировать власть, почему позволил заставить себя
отдавать не 1/25 урожая, как раньше, а 24/25 его (это соотношение
сейчас намного больше), почему позволил себя крестить, потом
– сделать атеистом, потом опять крестить? и т.д., так вот
ответить на эти вопросы можно, даже не заглядывая в прошлое, а
заглянув в самих себя.

Ответ прост: потому что мы – русские, мы жертвуем существованием для
сохранения намерения!

Наши древние предки делали это с пониманием, мы – без, по
доставшейся нам в наследство и до сих пор живущей в нас матрице.

Это не христианская матрица, это гораздо более древнее и гораздо
более живое наследие, поскольку заключает в себе не опыт
отдельного человека или группы лиц, а опыт целой цивилизации,
история которой насчитывает сотни тысяч лет.

Что бы не давала русским жизнь – «чужих» князей, «чужую» религию,
«чужую» письменность, «чужие» обычаи и пр., русские всё
превращают в своё – власть, религию, письменность, обычаи; не в
том смысле, что власть или церковь становятся своими для
русских, а в том смысле, что русские вкладывают в эту власть и в
эту религию нечто, что делает их живыми – для русских.

Русские не могут по-другому потому, что ещё до того, как «начать»
воспринимать эти власть и церковь, они уже воспринимают их
живыми и, следовательно, своими.

Они делают это совершенно независимо от того, хороши ли эта власть и
эта религия; отношение уже есть до всякого существования.

А в существовании оказывается, что власть – чужая, церковь – чужая,
письменность – чужая, обычаи – чужие.

Но уже поздно, уже нельзя воспринимать по-другому, уже сработало
намерение и всё расставило по своим местам: поэтому власть
своя, но раз она плохая, наезжает на тебя как танк, ты можешь её
игнорировать (насколько это возможно); ты уже с ней одно,
но одновременно смотришь в другую сторону.

Ты не можешь не быть единым с этой властью, но одновременно не
можешь её не ненавидеть.

Что русским власть: какова бы она ни была, она уже жива, потому что
оживлена русским? – лишняя тяжесть.

Так же и с церковью: что русским христианство, если они уже едины со
всем живым? – лишняя тяжесть.

Так же и с письменностью: что русским кириллица, если они могут
оживить любые звуки и знаки? – лишняя тяжесть.

Так же и с обычаями: что русским фраки, если для них порты с лаптями
уже много? – лишняя тяжесть.

Русскому любое существование, кроме разве лежания на печи, – тяжесть.

Поэтому какая бы ни была власть, русский сам её сбрасывать не будет,
но и подчиняться тоже.

Представляю, как трудно было смириться с этим Мамардашвили, да и
вообще всякому, кто побывал за границей и видел, как живут
другие, я имею в виду не условия существования, хотя они тоже
имеют значение, а прежде всего и главным образом ту степень
самоуважения, которая так отличает западного человека от
русского.

Но уважение русского не в существовании, а в намерении! поэтому он
уживётся и с крокодилом, который будет постоянно откусывать
его части тела и с удивлением обнаруживать, что русский всё
ещё цел, жив и даже иногда радостен.

Поэтому для западного человека русский – безобразен, уродлив,
нескладен, он как бы некоторое «недосуществование»,
«нетаксуществование», неспособность «правильно» существовать,
«недочеловек», «дикарь в костюме».

Кстати, именно так, скорее всего, и воспринимают на западе Чехова и
Гоголя, – как сатиру на русских, как писателей, которые
описывают русскую действительность, а для западного человека
действительность – это всё, что он знает, так как он знает
только то, что стало действительным; для западного человека то,
что осталось нереализованным, всего лишь – несбывшаяся
возможность.

Но Чехов и Гоголь – не сатира, не описание действительности, это
любовь и печаль, перетекающие из намерения в действительность,
любовь и печаль, сквозящие сквозь протёртые места шинели
Акакия Акакиевича, которая мнится им именно потому, что таково
существование русских – прореха существования, бытиё, сквозь
дыры которого проглядывает истинно русское и которое не
увидишь в новой шинели.

Характерно, что один мой знакомый, человек, очень тяготеющий к
комфорту и не без самомнения, заметил однажды, что ездить на
шестисотом мерседесе ему было бы стыдно.

Но как только Гоголь решил посмотреть на русскую действительность
глазами честного, правильного, верующего человека, как только
он попробовал, так сказать, оставить Акакию Акакиевичу новую
шинель, как только он решил отрядить Чичикова в честные
помещики, как только неказистые пейзажи сменились живописными
видами, вся магия живого русского моментально исчезла,
оставив взамен порядок, рассудок, трудолюбие и желчь Костанжогло,
лесопосадки, набитые амбары, полных энтузиазма мужиков и
удлиняющиеся нули доходов.

Не таков Акакий Акакиевич:

«Но ни одного слова не отвечал на это Акакий Акакиевич, как будто бы
никого и не было перед ним; это не имело даже влияния на
занятия его: среди всех этих докук он не делал ни одной ошибки
в письме. Только если уж слишком была невыносима шутка,
когда толкали его под руку, мешая заниматься своим делом, он
произносил: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?» И что-то
странное заключалось в словах и в голосе, с каким они были
произнесены. В нем слышалось что-то такое преклоняющее на
жалость, что один молодой человек… вдруг остановился, как будто
пронзенный, и с тех пор как будто всё переменилось перед
ним и показалось в другом виде. Какая-то неестественная сила
оттолкнула его… И долго потом, среди самых весёлых минут,
представлялся ему низенький чиновник с лысинкою на лбу, с своим
проникающими словами: «Оставьте меня, зачем вы меня
обижаете?» – и в этих проникающих словах звенели другие слова: «Я
брат твой».

«Я брат твой»!

Акакий Акакиевич, Чичиков, Манилов, Ноздрёв, Коробочка, Плюшкин,
Собакевич – братья Гоголя, мои братья, но не по крови, а по
«странной, неестественной, пронзительной силе», которая может
всё переменить и показать в другом виде.

Именно эта сила превращает роман в поэму, в песнь:

«Её ли не любить, когда в ней слышится что-то восторженно-чудное?
Кажись, неведомая сила подхватила тебя на крыло к себе, и сам
летишь, и всё летит: летят вёрсты, летят навстречу купцы на
облучках своих кибиток, летит с обеих сторон лес с тёмными
строями елей и сосен, с топорным стуком и вороньим криком,
летит вся дорога невесть куда в пропадающую даль, и что-то
страшное заключено в сем быстром мельканье, где не успевает
означиться пропадающий предмет, – только небо над головою, да
лёгкие тучи, да продирающийся месяц одни кажутся неподвижны.»

Трудно передать точнее – для русского «не успевает означиться
пропадающий предмет», русскому «страшно быстрое мельканье», или
мельканье этого существования, – помните Чехова, – потому что
русский летит слишком быстро!

Вот что постоянно упускается из виду исследователями русской
культуры – быстрота её движения!

Быстрота, которая имеет своим источником сформированное древними
намерение единства всего живого; стоит только притормозить или
даже остановиться, чтобы внимательно разглядеть предмет, –
намерение исчезает и предмет оказывается мёртвым, власть –
чужой, страна – убогой, родители – отсталыми, друзья –
идиотами, собственная жизнь – никчемной.

Скорость намерения всегда на порядок выше скорости существования,
поэтому русские обречены

«Как этот шар, лететь, бесцельно,
В сияющую ночь».

Что нам история людей?

Что нам история зверей?

Что нам история растений?

Глобальное оледенение для нас – миг.

Глобальное потепление для нас – миг.

Жизнь солнца для нас – только сон.

Вот земля есть и вот её нет.

Столкнулись галактики – нам мало.

Родились звёздные системы – мы не замечаем.

Не осталось и следа от всего, что было, – мы не удивлены.

«Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка несешься? Дымом
дымится под тобою дорога, гремят мосты, все отстает и
остается позади. Остановился пораженный божьим чудом созерцатель:
не молния ли это, сброшенная с неба? что значит это
наводящее ужас движение? и что за неведомая сила заключена в сих
неведомых светом конях? Эх, кони, кони, что за кони! Вихри ли
сидят в ваших гривах? Чуткое ли ухо горит во всякой вашей
жилке? Заслышали с вышины знакомую песню, дружно и разом
напрягли медные груди и, почти не тронув копытами земли,
превратились в одни вытянутые линии, летящие по воздуху, и мчится
вся вдохновенная богом!… Русь, куда ж несешься ты? дай ответ.
Не даёт ответа. Чудным звоном заливается колокольчик; гремит
и становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо
всё, что ни есть на земли, и, косясь, постораниваются и дают
ей дорогу другие народы и государства».

И я задаюсь тем же вопросом: куда ж несёшься ты? и что значит это
наводящее ужас и восхищение движение?

И мне интересна эта неведомая сила, сила, которая несёт нас мимо
всего, что ни есть на земле.

Интересно, что изменение масштаба восприятия совсем по новому
показало мне Гоголя, ту широту и высоту, с которой он видит Русь.

Скорость намерения непреодолима ничем, всё отстаёт и остаётся
позади: рвётся воздух созерцания (бессубъектности) и пропадает не
успевшая означиться предметность.

Но как бы велика ни была скорость полёта намерения, какой бы ужас ни
наводило его движение, как бы ни были мы поражены этим
чудом, нам предстоит его освоить, нам предстоит приручить силу
этих коней и этим отстоять своё место среди других народов и
государств.

Собственно этим я и занимаюсь: меня не интересует существование
русских, потому что на основании исследования существования
русских понять их невозможно; меня не интересует созерцание
русских, потому что на основании созерцания русских понять их
невозможно; меня интересует намерение русских, потому что
только оно позволяет не только достичь полного понимания русской
культуры, но и – самое главное для меня – двигаться дальше
как русский.

А это – двигаться дальше как русский – само собой не разумеется,
потому что современная цивилизация благодаря всё более
непосредственному взаимодействию своих модусов трансформируется в
один модус, который я назвал модусом совершенства.

К этому мы ещё обратимся, пока мне важно отметить, что русская
культура – как никогда раньше – переживает период сильного
непосредственого давления, прежде всего – со стороны западного
модуса современной цивилизации.

Это давление усугубляется новым историческим обстоятельством, новым
не только для русского модуса, но и для всей современной
цивилизации, а именно: власть государств современной
цивилизации перестала объединяться со своим народом против (или за)
других государств, где власть также объединена в этом
противостоянии (или союзе); сейчас власть объединяется со властью
против народов, тогда как народы разъединены друг с другом и
не имеют никаких существенных рычагов влияния на ход истории.

В такой ситуации давление «собственной» власти соединяется с
давлением «мировой» власти, в ситуации же определённого
доминирования западного модуса это давление неизбежно приобретает
характер давления предметности.

То есть сегодня в россии предметность приобретает слишком угрожающие
размеры, заполняя собою практически всё общественное
пространство. Вместе с этой «пространственной» экспансией западный
модус распространяет и свой тип намерения – намерение
предметной определённости, отнесённости всего к вещам, ориентацию
на существование как выживание, как конкуренцию выживания.

Русская интеллигенция не может этого не чувствовать, но, слабо
ориентируясь в своей собственной природе, принимает «западный»
вызов, начинает конкурировать на чуждых для себя основаниях и
– неизбежно проигрывает.

Что говорить о менее подготовленных, когда даже вполне
подготовленные попадают в зависимость от западного типа существования,
пока ещё оставаясь в русском!

Конечно, я не имею в виду необходимость держаться своих корней, –
общинности, монархичности, церковности, духовности и прочей
«интеллигентной» чепухи, потому что это не русские корни: и
общинность, и монархичность, и церковность, и духовность имели
место на руси только потому, что русское намерение смогло
вложить в них хоть какую-то жизнь, иначе и духа их здесь бы
не было.

Я имею в виду необходимость, если мы, конечно, хотим остаться
русскими (что само по себе вопрос), не только действительного
понимания себя русскими, такими, какие мы были и есть.

Я имею в виду необходимость не только прояснения направленности
внимания русской культуры и соответствующего этой направленности
«техноса».

Я не имею в виду даже возвращение к своим действительным русским
корням, воссоздание и оживление их.

Я имею в виду прежде всего и по преимуществу – формирование себя
будущих с русским намерением; то есть не формирование себя
русскими, а формировать себя по-русски.

А именно: направить внимание и удерживать его на том, что мы положим
и определим как существенное, как то, чем мы будем теперь
жить и что оставим своим потомкам как живущее в них наследие,
подобное оставленному нам, которое всё ещё живёт в нас.

Через некоторое время я рассмотрю, что же сегодня полагается нам как
наше будущее миром, властью, обществом, интеллигенцией,
отдельными людьми, что нам предлагается как то, на что мы
должны направить своё внимание и на чём должны удержать его,
чтобы сформировалось намерение этого.

Думаю, будет интересно и поучительно, именно тогда продолжим тему
обмана; пока перейду к русским космистам и философам, что –
после русской литературы (которая ещё во многом нам поможет) –
скорее всего, скучно.