Онтологические прогулки

Толстой удивительным образом показал саму возможность свободы слова,
только, конечно, не в смысле, свободы общественно выражать
свои мысли, а свободы в смысле свободы живого слова, в
смысле возможности слова быть живым независимо ни от чего: ведь
свободным слово Толстого стало не по причине его знатного
происхождения и предоставленной этим происхождением возможности
выражать своё мнение в обществе, а по причине того, что оно
было и, следовательно, остаётся – живым.

Живым же слово делает не Толстой, а сама жизнь, на которую и
направлено всё его внимание, он, как и его Пьер, «весь был поглощён
в созерцание этого, всё более и более разгорающегося огня,
который точно так же разгорался и в его душе».

Огонь жизни горит по совершенно другим правилам, чем осуществляется
разворачивающаяся на твоих глазах история, которая имеет
свою, казалось бы, очень жёсткую причинность, понятность,
обоснованность.

Эта необходимая причинность как раз и убивает жизнь, для Толстого
она противна человеческой природе и человек не может этого не
чувствовать; подчиняясь порядку как видимости необходимости,
человек искажает свою сущность, искажает сущность жизни:

«Это был порядок, склад обстоятельств. Порядок какой-то убивал его –
Пьера, лишал его жизни, всего, уничтожал его».

Герои Толстого просыпаются внутри этого порядка, внутри личной,
общественной и исторической необходимости, которая, при
сравнении её с теперь! хоть раз прочувствованной, хоть раз
испытанной жизнью, оказывается всего лишь видимостью, обманом,
вздором, ничтожеством.

«Как же я не видал прежде этого высокого неба? И как я счастлив, что
узнал его наконец. Да! всё пустое, всё обман…

…жизни, которая казалась ему столь прекрасной, потому что он так
иначе понимал её теперь.

Ничего, ничего нет верного, кроме ничтожества всего того, что мне
понятно, и величия чего-то непонятного, но важнейшего!»

«Всё вздор! Можно зарезать, украсть и всё-таки быть…» и пр.

Это совсем не тот обман, который мне навязывали с детства в школе,
университете и продолжают навязывать до сих пор, отождествляя
его с обманом, якобы описанным Гоголем в «Мёртвых душах»,
это не обман одних, угнетающих других, это не обман других,
обвиняющих первых в угнетении, это вообще не обман
разделённых, разделившихся на тех, «кому на руси жить хорошо», и тех,
«кому плохо».

Этот обман и есть основной обман истории, который так тонко
чувствует и переживает Толстой: обман разделения!

Как только человек начинает воспринимать разделение как необходимый
склад обстоятельств, как обоснованный и само собой
разумеющийся порядок всего, как то, что существенным образом
определяет всякую жизнь, как только он начинает действовать в
сответствии с этим порядком и воодушевляется различными чувствами
и идеями, вызванными восприятием этого порядка, он сам
становится действующей причиной этого самого порядка, он начинает
убивать, движимый видимостью исторической необходимости.

Обман разделения – главный, решающий обман русской культуры!

И не видеть этого обмана может только слепой, справедливо полагает Толстой.

Тот, кто, как Ленин и многие другие, видящие в Толстом именно
констатацию этого разделения и констатацию исторической
необходимости вызванных этим разделением преобразований, пропускает в
этом тонком живом камертоне русской жизни, а не матёром
человечище, самое главное – разоблачение этой видимости,
низложение идеи любой исторической необходимости как видимости,
разрушение идеи порядка как русской идеи!

Все, для кого порядок бьёт жизнь, далеки от матриц русской культуры, чужды ей.

Никакие преобразования порядка не преобразуют жизнь, не сделают её
лучше; это предупреждение Толстого так и осталось втуне, так
и не было услышано: все любители порядка хотят сделать жизнь
лучше – сделать лучше себя, соседа, общество, страну, весь
мир, и, чтобы сделать это, хватают глобус жизни и
старательно, с рвением, которое тем больше, чем меньше человек
понимает, что именно он делает, отмывают его от …чего?!

Что можно сделать с живым глобусом жизни?

Как можно изменить жизнь?

Как можно преобразовать жизнь?

Как вообще человеку приходит в голову желание что-то сделать с тем,
что сделало его самого?

С чем, как ему кажется, он имеет дело?

Разве живое делают из полена, как это удалось папе Карло?

Разве можно из живого делать живое?

Преобразовывать порядок, склад обстоятельств можно только обращаясь
с ним именно как с набором обстоятельств: на место А
поставить Б, вместо правого направления выбрать левое, пятерых
убить, а остальных помиловать и пр., изменить порядок
обстоятельств можно, но будет ли это изменение тем, к чему стремились
люди порядка?

Толстой решительно, определённо и очень подробно показывает, что –
нет! История развивается, живёт совершенно другими законами,
история гораздо более глубокое, всестороннее, тотальное, как
сказали бы сейчас, течение событий, которое ни в коем
случае не управляется чьей-то волей, не направляется стремлением,
умом, талантом, даже гением какого бы то ни было масштаба.

История самодейственна.

«Всё происходит нечаянно».

Так Кутузов интересен Толстому тем, что «он умеет видеть неизбежный
ход событий, умеет понимать их значение и, ввиду этого
значения, умеет отрекаться от участия в этих событиях, от своей
личной воли, направленной на другое».

Человек должен изменить масштаб своего восприятия истории, чтобы
понять, почувствовать её всеобъемлющий характер, её
несопоставимость с отдельными факторами и обстоятельствами, её мировой
масштаб.

«Для человеческого ума недоступна совокупность причин явлений».

Как это похоже на заявление Демокрита о том, что он исследует
«совокупность явлений мира»; мы радостно и с готовностью дурака
слышим в этих словах только самих себя, совершенно упуская из
вида то, что именно говорят античный мудрец или русский
писатель – совокупность явлений нельзя изучать как кучу, набор,
склад обстоятельств; у совокупности своя собственная
причинность и своя собственная природа, от формирования которой
зависят все эти обстоятельства.

Толстой показывает нам, что, сколько бы мы не изменяли порядок этих
обстоятельств, действующей причиной происходящих изменений
будет именно природа самой совокупности, а не наши усилия,
которые будут переплавлены стихией истории.

Мы не слышали Толстого тогда, не слышим и сегодня; мы строим планы,
мы стремимся насадить новый порядок, мы снова рассуждаем о
том, кому на руси жить хорошо, а кому – нет, мы снова смотрим
в завтра как преобразованное сегодня, мы снова в плену
видимости порядка, обмана величия себя и ничтожности истории.

Мы по-прежнему далеки от Толстого, мы по-прежнему далеки от себя как русских.

Прав Мамардашвили: уроки истории нам нипочём, всё проходит мимо нас,
как будто в нас не живёт опыт наших отцов и дедов, сегодня
мы наклеиваем на свои машины «спасибо деду за победу», пьём
водку за них так, как будто наши деды желали нам именно
этого, мы по-прежнему живём видимостью, мы по-прежнему замещаем
живое в нас видимостью обстоятельств.

Деды наши живы в нас не потому, что они победили французов –
французов они ни разу не победили, а потому, что они верили в жизнь
и поэтому стояли на бородинском поле.

Отцы наши живы в нас не потому, что они дошли до Берлина, туда их
гнала война, а потому, что верили в жизнь и поэтому стояли в
Бресте и под Москвой.

Мы – русские – живы этим стоянием наших дедов и отцов, мы живы их
жизнью, потому что и наши, и их жизнь – «одна и та же» жизнь.

Потому что «сын, сестра, отец» для князя Андрея – «да это всё тот же
я, это не другие, ближние, это главный источник заблуждения
и зла».

Мы – живые сыны Платона Каратаева:

«Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не
имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его
сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным
каким-нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его
глазами.

…для Пьера – непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа
простоты и правды.

Платон Каратаев ничего не знал наизусть, когда он говорил свои речи,
он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.

…Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад. Он
не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из
речи. Каждое слово его и каждое действие было проявление
неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь
его, как он сам смотрел на неё, не имела смысла как
отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое
он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из
него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как
запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни
значения отдельно взятого действия или слова.»

Мы – живые сыны Пьера:

«И ещё дальше этих лесов и полей виднелась светлая, колеблющаяся,
зовущая в себя бесконечная даль. Пьер взглянул в небо, в глубь
уходящих, играющих звёзд. «И всё это моё, и всё это во мне,
и всё это я! – думал Пьер. – И всё это поймали и посадили в
балаган, загороженный досками».

В нас живёт и делает нас живыми то, что жило и оживляло Толстого:

«Жизнь есть всё. Жизнь есть Бог. Всё перемещается и движется, и это
движение есть Бог. И пока есть жизнь, есть наслаждение
самосознания божества. Любить жизнь, любить Бога. Труднее и
блаженнее всего любить эту жизнь…»

Что человек может сделать с жизнью?

«Глобус этот был живой, колеблющийся шар, не имеющий размеров. Вся
поверхность шара состояла из капель, плотно сжатых между
собой, и капли эти все двигались, перемещались и то сливались из
нескольких в одну, то из одной разделялись на многие.
Каждая капля стремилась разлиться, захватить наибольшее
пространство, но другие, стремясь к тому же, сжимали её, иногда
уничтожали, иногда сливались с нею.

Вот жизнь.

В середине Бог, и каждая капля стремится расшириться, чтобы в
наибольших размерах отражать его. И растет, сливается, и
сжимается, и уничтожается, уходит в глубину и опять всплывает.»

Что человек может сделать с тем, что не имеет размеров?

Что он может сделать с собой и другими как жизнью?

Друзья, прислушайтесь к себе и вы услышите биение живого, и все ваши
видимости разрушатся сами собой.