Онтологические прогулки

Свобода, свобода, свобода. Посмотрим, сломаю ли я своё копьё об этот
ветряк жизни.

Помню, что всё время чтения «Трёх ступеней» Секацкого я был захвачен
льющейся оттуда радостью освобождения, полнотой открывшейся
истины – «я свободен», «я совершенно свободен», «свобода –
это я», «бог освободил меня».

Автор был настолько наполнен переживанием радости, что, в принципе,
всё остальное содержание человеческого опыта уже не имело
никакого значения: рядом с полнотой свободы всё мелко и
незначительно, потому что всё остальное является следствием
открывшегося смысла бытия, потому что всё остальное слишком
очевидно и ясно в своей сущности, раскрытое случившимся фактом
свободы.

«Свобода есть бог».

«Я свободен потому, что есть бог».

Вряд ли найдётся человек, который хотя бы несколько раз в жизни не
испытал подобного переживания полноты самого себя,
несомненности и очевидности бытия себя существующим, опыта свободы как
завершенности, независимости от чего бы то ни было.

Я вспомнил Секацкого потому, что читаю Толстого, герои которого,
видимо, вслед за автором, переживают подобный опыт, то есть
опыт столь сильного, ясного, несомненного, очевидного и полного
бытия самим собой, что тот, кому случилось испытать такой
опыт, никак не может его игнорировать и – вынужден что-то с
ним делать.

Что же делают люди с этой полнотой самого себя, с этой вдруг
нагрянувшей абсолютной самодостаточностью?

Всё что угодно; большинство людей полагает опыт переживания полноты
себя в обычное течение жизни: они влюбляются в другого
человека и женятся, так как связывают этот опыт с какой-то
женщиной (выходят замуж), они влюбляются в какую-то идею и
становятся общественными деятелями, например, защитниками природы,
некоторые влюбляются в себя и несут себя по жизни как особый
дар обществу, как нечто исключительное, и т.д.

Заметьте, всех их объединяет одно – все они воспринимают своё
переживание свободы, свой опыт бытия как очевидно И несомненно
окончательное переживание, как то, что теперь есть и не может
быть иначе, как то, что теперь может изменить их жизнь, но
само останется неизменным.

Так Секацкий решил нести идею полученной от бога свободы другим
людям, учить их жить, просвещать, доказывать им, что без бога
человек не может быть свободным.

Не знаю, помогло ли это служение кому-нибудь освободиться и
уверовать и пр., но, похоже, такое служение востребовано в обществе,
поэтому сегодня можно засыпать под рассказы Секацкого о
страданиях одиноких, потерявшихся в мегаполисе и до сих пор не
нашедших ни бога, ни свободы людей.

Однако есть очень немного, слишком немного, как сказал бы Ницше,
людей, которые даже такие ясные переживания воспринимают не как
нечто окончательное, а так же, как и все остальные
собственные переживания, не отмеченные ни полнотой, ни глубиной, ни
новизной.

Эти люди не хотят обмануться ни в мелочах, ни в важном; они
относятся к себе и к жизни как тайне, которая ослепляет своей
очевидностью, и тем больше ослепляет, чем очевидней
воспринимается.

Таков Пруст, Декарт, Толстой; для них любое переживание требует
своего прояснения не потому, что оно не истинно, не потому, что
оно ложно, а потому и только потому, что человек склонен
обманываться, точнее, склонен полагать в новый опыт уже
упакованный смысл.

Они понимают, что новое переживание потому и новое, что оно ещё не
твоё, что нужно измениться, что-то сделать с собой, чтобы
действительно извлечь новый опыт; они прекрасно понимают, что
простого переживания, как бы сильно и полно оно ни было,
недостаточно.

Пруст, на несколько мгновений ощутив себя обновлённым, не упаковал
это обновление в течение событий, или, как говорит Толстой, в
непрерывность жизни, он «вцепился» в него всем собой, всем,
что в нём осталось живого, и понемногу, шаг за шагом
«вдвигался» в этот просвет обновления, расширял открывшийся зазор;
как это происходит рассмотрим чуть позже, пока снова
обратимся к разнице обычного и необычного поведения.

Новизна и полнота переживания так захватывает «обычного» человека,
что ему даже не приходит в голову, что эта самая очевидность
так же обманчива, как самые обыденные впечатления, в
которых, например, он видит себя порядочным человеком или,
поворачивая направо, полагает себя движущимся налево.

Для Толстого новый опыт важен, но является лишь началом дальнейшего
пути, его исходным пунктом, камнем, лежащим на развилке
дорог.

Кто-то идёт направо и женится, кто-то идёт прямо и находит царство,
кто-то идёт налево и находит смерть.

Толстой выбирает дорогу налево к смерти, потому что он знает, что
все три дороги ведут к смерти, значит, на левой дороге умрёт
его переживание как ЕГО переживание, точнее, будет всё время
умирать то в переживании, что идёт от него, и оставаться
только то, что не от него, и только тогда можно будет
действительно испытать и узнать, что скрывается за этой несомненной
ясностью и полнотой.

Для Толстого пережитый опыт – не завершение, не установившееся
событие, которое теперь станет краеугольным камнем жизни, совсем
нет.

Для Толстого пережитый опыт, и особенно! такой ясный, очевидный и
несомненный – это тайна, требующая раскрытия, это жизненный
вызов, это призвание, это предел, это долг перед собой и
людьми, это – работа.

Толстой не несёт собой нечто окончательное – любовь, бога,
самоотвержение и пр., теперь он сам должен стать тем, что ему
приоткрылось с такой силой.

Толстой – это человек предела, на языке Ньютона, или на русском
языке – человек воли.

Новизна и полнота переживания не означает для Толстого того, что
человек тем самым, то есть фактом переживания, или фактом
существования по Декарту, уже изменился, ни в коем случае.

Факт бытия произошёл без человеческой воли и поэтому не идёт ему в
зачёт, не проверен им, не может быть поставлен этим человеком
себе в заслугу.

Принципиальная разница: западный человек типа Пруста или Декарта, к
удовольствию Мамардашвили, исчерпывающим образом, до
последней крупицы испытанного им реализует этот опыт, извлекая из
него всё, что только возможно из него извлечь, например,
результатом такого извлечения являются книги Декарта и Пруста.

То есть этот свободный, небесный (небесный, так как он не имеет
причины в действиях человека, приходит спонтанно, или нечаянно,
как говорят русские) опыт становится для западного человека
основанием максимального изменения существования, как
своего, так и мира.

То есть воля человека западной культуры направлена, по минимуму, на
удержание нового опыта в установившемся существовании, и, по
максимуму, на полное изменение установившегося, уже
существующего в соответствии с новым фактом.

Не таковы русские: новый опыт становится для них основанием
возвращения в его (опыта) стихию, в само становление переживания;
русский должен «втянуть» себя, точнее, развернуть всего себя в
направлении рождения этого опыта, должен длить его не для
того, чтобы менялось существование, а только и прежде всего
для того, чтобы менялось творение этого опыта!

Воля русского направлена на изменение творения!

Воля русского направлена на то, чтобы переживаемый им опыт становился другим.

Воля русского «возвращает» в переживаемый опыт ...русскую дрёму всего живого.

Воля русского тем самым убивает переживающего как отдельного,
отделённого и оживляет единство живого.

Само творение становится русским и без него будет другим!

Это-то решающее обстоятельство и упустил Мамардашвили вместе с
абсолютным большинством исследователей, критиков и любителей
русской культуры.

Но не русская литература; Толстой точно не упустил, а даже, как
видите, оживил во мне это переживание и понимание. Необходимо
найти ТО, говорит Толстой, значение, которое скрыто в ясном,
очевидном, несомненном переживании, – вот задача жизни для
человека.

Те, кто не ставит себе такой задачи и принимает очевидное за истину,
добро и красоту, становятся профессорами, религиозными,
общественными или политическими лидерами, а иногда и всеми ими
одновременно, которые вещают нам всем столь очевидное и
несомненное: «мы свободны, потому что есть бог», «а если есть
бог, мы должны…» и т.д.

Тех, кто ставит себе такую задачу, игнорируют, не замечают, предают
анафеме, искажают, лишь бы только не делать того, что делают
они, а именно: проверять своею жизнью то, что стало фактом
– «я свободен, потому что я теперь есть».

Для русского эта проверка означает – не самому быть свободным и не
делать других свободными, а вернуть свободу обратно, вернуть
свободу творению, так как оно сделало тебя свободным как
отдельного, как я.

Для русского свобода отдельного человека означает несвободу творения!

Русский, переживащий себя свободным, потерял намерение, проснулся от
дрёмы, лишился живого сна, то есть перестал быть русским.

Пока Фирс спит, он жив, пока молодой помещик спит, он жив:

«…и вот видит он во сне города: Киев с угодниками и толпами
богомольцев, Ромен с купцами и товарами, видит Одест и далёкое синее
море с белыми парусами, и город Царьград с золотыми домами
и белогрудыми, чернобровыми турчанками, куда он летит,
поднявшись на каких-то невидимых крыльях. Он свободно и легко
летит всё дальше и дальше – и видит внизу золотые города,
облитые ярким сияньем, и синее небо с частыми звёздами, и синее
море с белыми парусами, – и ему сладко и весело лететь всё
дальше и дальше…

«Славно!»

Это таинственный полёт каждого русского: Толстого, Гоголя, Блока,
Платонова и всех, кто летит бесцельно, потому что у полёта не
может быть никакой внешней ему, пусть даже самой высшей и
благородной, цели.

Трудно уловить это движение русской культуры – настолько оно
быстрое, но без него нет русской культуры.

Без этого полёта остаётся только человеческое, слишком человеческое
– недремлющий человек, испытав полноту свободы, носится с
этим опытом как с писаной торбой, точнее, с собой, испытавшим
ТАКОЕ, он носится как с особенным, избранным богом, судьбой,
жизнью на то, чтобы быть избранным среди не-избранных,
среди не-таких; он радеет за них, искренне переживает их
несовершенство, убогость и обделённость, сильно расстраивается,
когда его вещание остаётся неуслышанным.

Этих людей так много среди нас, что они практически полностью
заслоняют от нас нашу собственную культуру и окончательно
похоронили бы её, если бы эта культура не жила в нас; я читаю
Толстого и во мне оживает то, что жило в нём.