Онтологические прогулки

Толстой не остановился на очевидности и ясности, потому что
действительная очевидность и ясность – не подарок, и не дар, и не
находка, и не случайность, и не твоя особенность, и,
следовательно, не твоя избранность на служение и вещание.
Действительная ясность и очевидность – это вызов, выпавшая тебе
возможность ПЕРЕСТАТЬ БЫТЬ СОБОЙ, это намёк, первый шаг, начало
пути.

Пути, у которого нет цели:

«Цели жизни не существует. И это-то отсутствие цели давало ему то
полное, радостное сознание свободы, которое в это время
составляло его счастие».

Обратите внимание – «в это время»; было время переживания свободы
раньше, в девятнадцать лет:

«Вдруг, без всякой причины, на глаза его навернулись слёзы, и, бог
знает каким путём, ему пришла ясная мысль, наполнившая всю
его душу, за которую он ухватился с наслаждением, – мысль, что
любовь и добро есть истина и счастие, и одна истина и одно
возможное счастие в мире. «Любовь, самоотвержение – вот одно
истинное, независимое от случая счастие! Итак, я должен
делать добро, чтобы быть счастливым».

Что осталось от этого решения? – ничего, путь прояснения ясного и
разглядывания очевидного привёл Толстого к бесцельности
существования, к отсутствию у жизни цели, так как жизнь не может
иметь никакой внешней себе цели.

РУССКАЯ КУЛЬТУРА НЕ ИМЕЕТ НИКАКОЙ ЦЕЛИ КРОМЕ САМОЙ ЖИЗНИ КАК ЕДИНСТВА ВСЕГО.

«Всё говорит о беспредельном,

Всё хочет нам помочь.

Как этот шар, лететь, бесцельно

В сияющую ночь.»

Если появляется цель – исчезает (русская) свобода и появляется необходимость.

Необходимость – это то, что уже случилось, уже есть как вот это, что
уже необратимо сцепилось и поэтому подчинено закону этого
сцепления, зависит от необратимости и поэтому не может быть
иначе; необходимость прослеживается рассудком и формулируется
разумом.

Необходимость – это то, что теперь не может быть иначе и не может
быть мыслимо иначе.

Свобода – это то, что должно быть иначе и должно быть сознаваемо (по
Толстому) иначе.

Необходимость – это существование жизни.

Свобода – это жизнь существующего.

Свобода – это предел, который существование никак не может
преодолеть; этим пределом является собственно жизнь, или жизнь как
творение, или жизнь как бог.

Не бог жизни и не жизнь бога.

А жизнь, творение, бог.

«В это время он узнал непосредственным чувством то, что бог вот он, тут, везде.

Теперь он научился видеть великое, вечное и бесконечное во всём и
радостно созерцал вокруг себя вечно изменяющуюся, вечно
великую, непостижимую и бесконечную жизнь.

Зачем? Затем, что есть бог, тот бог, без воли которого не спадёт
волос с головы человека.»

Мы читаем Толстого и нам всё так понятно: у происходящего есть
скрытый (иногда и не очень скрытый) смысл, например, бог лишил
нас чего-то – здоровья, состояния, покоя не по злобе, а для
нашей же пользы, с тем, чтобы мы смирились, и пр.

То есть мы верим, что у происходящих с нами событий есть особый,
«позитивный» смысл, что происходящее не случайно, а умно, имеет
свою цель и цель эта – наше спасение, наша свобода, и
поэтому мы должны осознать, принять и т.д., и т.д.

Мы полагаем, что происходящее разумно, потому что является
осуществлением разумной воли бога (или природы); причём разумно до и
без нас.

Так полагаем мы, но так не полагает Толстой, а вместе с ним и вся
русская культура.

Дело не в том, чтобы отыскивать разумные законы (на худой конец
придумывать их) и следовать им, как это принято в западной
культуре.

Дело в том, что никаких разумных законов самих по себе не может быть
и не будет, если нет участия человека в творении.

«Несомненно, существует связь между всем одновременно живущим», то
есть всем сущим.

В общественной жизни «каждое историческое событие есть история всех,
без одного исключения всех людей, принимающих участие в
событии.»

Связь всего живущего и есть «вечно изменяющаяся, вечно великая,
непостижимая и бесконечная жизнь».

Когда Пьер Толстого спрашивает: «Зачем?», то он не спрашивает у
разумного и милосердного бога или его представителей на земле,
какой именно смысл заключён в том или ином произошедшем
событии, например, какой смысл наполеоновских войн.

Толстой спрашивает «зачем» у каждого участника события, участника,
воля которого создаёт это событие. Если участники направили
свою волю на то, чтобы сделать карьеру, отличиться, дать волю
храбрости, ненависти, любви, самоотвержению, зависти,
интриги и пр., то необходимостью происходящего события станет
убийство, грабежи, насилие.

Бог здесь – воля каждого; как только волей каждого станет сохранение
волоса на голове человека, волос этот не упадёт.

Это и есть предопределение истории.

Это и есть русское и только русское понимание истории.

Только русское потому, что воля предопределяет не последующее, а
происходящее событие!

Почувствуйте разницу: западная культура – происходящее событие
предопределено богом, человек может определять лишь степень
своего следования предопределённому, то есть или принимать и
способствовать, или противиться и мешать осуществлению события.

Русская культура – происходящее событие уже предопределено волей
человека как участника его творения (то есть бога)!

Толстой, как истинный русский человек, развёрнут не к существующему,
происходящему, а к его стихии; он не спрашивает об
отдельном, но не потому, что не видит отдельного, а потому, что
отдельного нет.

«Если допустить, что жизнь человеческая управляется разумом, – то
уничтожается возможность жизни.»

Есть только сплетение волений – жизнь, которая и есть история.

Нет воления жизни – есть убийства, насилия, грабежи, ложь.

Есть воление жизни – прекращаются убийства, насилия, грабежи, ложь.

«Пьер видел необычайную могучую силу жизненности, ту силу, которая в
снегу, на этом пространстве, поддерживала жизнь этого
целого, особенного и единого народа.

…разорено всё, кроме чего-то неразрушимого, невещественного,
составляющего всю силу…кроме чего-то невещественного, но
могущественного и неразрушимого.»

В этой развёрнутости внимания от существования, вещественности к
жизни вопрос зачем? приобретает совершенно особый смысл: волос
с головы человека падает не потому, что бог считает, что
только так он может научить человека быть достойным, а потому и
только потому, что человек неправильно волит, потому что
абсолютное большинство участников события полагают пределом
своего стремления не жизнь, а что-то другое: карьеру, злобу,
месть, зависть, равнодушие и пр.

И из переплетения этих волений и складывается история человека,
например, история войн.

Пьер обретает веру, когда всем опытом своей войны понимает, что воля
жизни, то есть полное обращение человека к жизни как вечно
меняющейся стихии всего порождает историю жизни, а не
историю смерти.

Вот какая вера и воля делает действительную русскую историю (а не
историю Аустерлица или Афганистана) – вера и воля жизни.

Вера Толстого – вера в изменяемую волей человека жизнь всего.

Это не воля к жизни, это именно воля жизни.

В Отечественной войне двенадцатого года французская армия была
побита именно волей жизни русского народа, а не волей к жизни
каждого.

То же самое произошло и во Вторую Отечественную: немецкую армию
побила воля жизни русского народа.

Воля к жизни у французов и у немцев гораздо сильнее, чем у русских,
так что волей к жизни их никак не взять, а вот воли жизни
они не знают, поэтому, когда достаточное количество русских
волит жизнь, немцы и французы противостоять этому волению не в
состоянии: у западного человека нет техники обращения к
творению, они имеют дело только с сотворённым, и,
соответственно, не могут противостоять творимой силе жизни.

Мы до сих пор не знаем и не понимаем Толстого, мы до сих пор не
знаем и не понимаем русскую культуру, мы до сих пор не знаем и
не понимаем самих себя.

И до тех пор не будем знать и понимать, пока наша культура будет
отделена от нас барьером нашей веры и воли, то есть пока наше
внимание будет обращено на существование.

Посмотрите на современных российских философов, цвет нашей мысли:
для кого из них история настолько жива, что предопределена
волей каждого человека?

И сравните их с глубокой и оживляющей русской культурой Толстого,
Фёдорова, Пастернака.

На кого равняется большинство современных российских философов? – на
Хайдеггера, Деррида, Делёза и пр., то есть на тех
философов, которые, по выражению хорошо с ними знакомого
Мамардашвили, были оглушены мировыми войнами, которые пытались осмыслить
положение отчаявшегося, растерянного, всё враз потерявшего
западного «разумного» человека, который был вынужден
восстанавливать из руин не только свои страны, но и свои мозги.

И, в строгом соответствии со своим культурными матрицами, западная
философия продолжила развивать всё то же представление
человека о самом себе как «вещи в себе», будь то говорящий человек
Витгенштейна, тут-присутствующий человек Хайдеггера,
экзистирующий человек Сартра и пр., то есть человек, имеющий дело
с фонтанирующим через него бытиём и вынужденный поэтому в
меру своих сил корректировать это проявляющееся в нём и через
него бытиё.

Что в этом русского? – Ничего!

Русская культура отвращена от фонтанирования, проявления бытия, от
второго шага; второе русскую культуру не интересует, не важно
хорошо ли оно, или плохо.

Чичиков Гоголя путешествует не по действительной России, не по
проявившемуся бытию, не по существованию; Чичиков путешествует по
дремлющей России, он живёт её грёзами, так же как молодой
помещик или князь Андрей Толстого уносятся высоким небом в
стихию живого сна, во всеобъемлющую даль, которую Пастернак
называл любовью пространства.

Второй шаг бытия, разворачивание пушек западной культуры («главное –
ввязаться в драку, а там посмотрим»), её вечное «как бы»,
«как перед богом», её неизбежное тут-присутствие и столь же
неизбежное экзистирование неведомого трансцендентного – бога,
природы, бытия, человека, – всё это находится вне горизонта
русской культуры.

Так что оглушенные перестройкой, этим миниклоном мировой войны,
современные российские философы не только на полвека отстают от
западной философии, не только стараются избавиться от
живущей в них русской культуры, но и энергично навязывают нам то
состояние послевоенного западного человека, на котором
выросла так любимая ими западная философия, – состояние
заброшенного в мир, одинокого, растерянного и любой ценой стремящегося
выжить человека.

Как бы ни были честны эти философы, своими стараниями они превращают
нас в удобный объект общественного манипулирования, за что
и получают свои дивиденды – кафедры, премии, эфирное время;
они общественно востребованы именно потому, что помогают
нами манипулировать, вливаясь в армию подобных им – режиссёров,
писателей, продюсеров, создателей телесериалов, попсе и пр.

Главное в их деятельности – инсталляция в современного русского
человека, то есть в нас с вами, представления о неизбежности
одиночества, заброшенности, необходимости выживания,
конкуренции и пр, и пр.

Философы внушают нам, что мы одиноки и слабы, политики – что мы
нуждаемся в сильной власти, телепродюсеры и режиссёры – что
мошенничество, обман, заказные убийства, пьянство, насилие – наш
быт, врачи – что мы больны, потому что ведём неправильный
образ жизни, и т.д.

Стройный хор!

Какое отношение он имеет к русской культуре? – Никакого!

Вот почему предают анафеме Толстого – чтобы не слышать его простоты
и правды: «всё живущее связано, а не отдельно».

Вот почему закапывают дремлющего Гоголя в землю, – чтобы не дремать
вместе с ним.

Вот почему радуются кровохарканью Чехова, – чтобы не харкать вместе с ним.

Вот почему так любят лозунги Солженицына и не любят боль Шаламова, –
чтобы кричать лозунги, а не болеть всем живым.

Друзья, мы русские (какой бы национальности мы ни были), поэтому мы
не одиноки, в нас живёт не воля к жизни, которая может дать
лишь время для отдельной жизни каждого, а воля жизни,
которая только и есть ВРЕМЯ ЖИЗНИ ВСЕГО.