Проза

Роман

Итак, я должен был опять ждать, ждать подходящего случая, надеясь,
что мой бывший партнер по детским играм, в конце концов, даст
о себе знать. Надежда найти его, с каждым днем становилась все
слабей, и я вновь мучил себя подозрениями, а все ли было мной
сделано, чтобы найти его.

В конце концов, однажды, Вернер сообщил мне, что в Восточном ведомстве
готовят инспекционную группу, которая должна отправиться к месту
расположения нескольких батальонов легиона «Идель-Урал», находящихся
к тому времени во Франции. Разумеется, я убедил Вернера, что мне
необходимо быть в числе участников этой группы. Он пытался отговорить
меня, делая упор на том, что, во-первых, это очень опасно, поскольку
мне придется ехать в район боевых действий (батальоны были отправлены
на борьбу с французскими партизанами – маки), во-вторых, утверждал
он, кто может дать гарантию, что я найду там Минлебая, быть может,
он вовсе в другом месте. Но я настоял на своем, подразумевая,
что так будет в любом случае лучше, чем сидеть, сложа руки.

Боюсь, что мое повествование перетекает в нежелательное русло.
История моей жизни может выглядеть теперь несколько странно. Теперь
главная ее линия – месть, все остальное происходит на ее фоне.
Кстати, этот прием частенько используется в литературе – есть
некий передний план действия, который забирает наше внимание на
себя, однако, если присмотреться, происходящее на заднем плане
– порой гораздо важнее. Конечно, в жизни так не бывает, у нее
нет основных линий и побочных, переднего плана и заднего. Все,
в конечном счете, равнозначно, но мы по продолжаем расставлять
приоритеты, находить зависимости, наделять события, быть может,
сверхъестественными свойствами. Что ж, такова особенность нашего
существования на этом свете. И если в моем рассказе все так или
иначе связано с местью, то в этом моя лишь вина, вам же остается
судить, где здесь передний план, где задний, и который из них
важней.

Итак, я отправился во Францию в составе группы, которая была организована
Ведомством для проверок личного состава боевых соединений легиона
«Идель-Урал». Для чего были организованы проверки? Я обращаю на
это ваше внимание, хотя, здесь вы узрите скорее, тот самый фон,
задний план моего повествования. Дело в том, что большинство подразделений
легиона были переведены во Францию, и случилось это после того,
как легионеры показали свое неумение, – а, скорее всего, нежелание
– воевать против партизан Украины и Белоруссии. Подразумевалось,
что здесь во Франции, они будут далеки от советской пропаганды
и покажут себя с лучшей стороны. Проверка, в которой я принимал
участие, призвана был выявить недостатки в организационной работе,
составить отчеты, а так же укрепить боевой дух в легионе. Конечно,
все это было полной чушью. Я видел лица легионеров – сотни, тысячи
лиц, и ни на одном из них не было ни преданности, ни долга, ни
какой либо ответственности. Глаза людей были пусты, они оживали
лишь в том случае, если рядом говорили о родном доме.

Но меня интересовало одно лишь лицо, и вы знаете чье. Как произойдет
наша с ним встреча? – думал я. Наверняка, у меня будет много возможностей
с ним рассчитаться, поскольку все это произойдет в боевых условиях.
Есть масса военных преступлений, за которые полагается расстрел
на месте. Потом никто не докажет, кто прав, а кто виноват, тем
более, что я являюсь представителем Восточного ведомства.

Однако, мои ожидания были напрасны, поскольку Минлебай Атнагулов
находился в Варшаве, где расстреливал местных жителей под возвышенно-просветленную
музыку Баха. Это было его время и его место – над головами обреченных
поляков, в языках адского пламени, в черной форме офицера СС,
с восторженным блеском в глазах. Не здесь, среди вялых, отчаявшихся,
павших духом соотечественников.

Одним словом, я искал его не там, где надо, и судьба в очередной
раз решила сыграть со мной злую шутку. Однако, эта злая и довольно
продолжительная шутка судьбы имела еще и свой мрачный апофеоз.
Пока я искал своего врага во Франции, он вдруг появился в Берлине.
Во всем этом было что-то от темного, дикого средневековья. Ты
снаряжаешь войско, отправляешься в погоню за врагом, мчишься в
его поисках по степным, нескончаемым пространствам, он же, проявив
чудеса изворотливости, грабит твой город. Вот что рассказал мне
Вернер, а рассказать мне что либо ему удалось только через несколько
лет после окончания войны. Это случилось в здании Восточного ведомства.
В зал для заседаний, где находились представители татарского посредничества,
явились несколько персон из главного управления СС. Во главе их
был штандатен-фюрер Харун эль-Рашид, будущий командир восточно-тюркского
боевого соединения СС. Но самое интересное, как сказал Вернер,
заключалось в том, что среди офицеров СС он узнал своего ученика
Минлебая Атнагулова. Разумеется, тот тоже узнал своего учителя.
Вернер не сказал мне, как именно Минлебай посмотрел на него, но
я уверен, что на лице его промелькнула та самая дьявольская его
улыбка, которую не спрячут никакие пологи и стены. У нас не было
возможности заговорить друг с другом, добавил Вернер, но если
бы и была, то, как ты понимаешь, я бы этой возможностью не воспользовался.

Здесь, разумеется, мой учитель, как всегда, представил ситуацию
нейтрально. Думаю, что в тот момент он испытал состояние крайнего
волнения. Не исключаю даже, что пальцы его нервно задергались,
вспоминая «Лунную сонату», именно так, после рассказа скрипача,
мне представляется волнение Вернера. Я чувствую в этой сцене,
опять же, дьявольскую изворотливость моего врага, вот он уже ворвался
в мой город, дома вокруг охвачены пламенем, мои близкие в страшной
опасности.

Вот что потом выяснил Вернер. Его бывший ученик был взят на службу
в главное управление СС не случайно, там как раз принимались решения
о создании соединений из восточных добровольцев. Минлебай Атнагулов,
уже имевший к тому времени железный крест за подавление варшавского
восстания, как никто другой пользовался доверием в этой организации.
Ситуация к тому времени была такова: восточные легионы в вермахте
не оправдали надежд Гитлера, и подразумевалось, что такая структура
как СС подойдет к этому делу серьезней.

После той встречи в Восточном ведомстве Вернер уже больше ни разу
не видел своего злополучного ученика, и видеть не пытался. Так,
по крайней мере, он мне рассказывал, но я не исключаю возможности,
что Вернер все-таки пробовал встретиться с Минлебаем Атнагуловым,
вычислял маршруты его передвижений по городу и, быть может, ждал
его на углу одной из берлинских улиц, судорожно сжимая в кармане
рукоять пистолета. Но, как я уже говорил, художник отомстить по
настоящему никогда не сможет, он всегда перепоручает свою месть
небесам.

Минлебай Атнагулов, однако, в Берлине надолго не задержался. Работа
в управлении, куда его взяли, как специалиста по тюркским народностям,
была не для него. Он не смог бы работать в кабинетах, составлять
отчеты, заниматься перепиской и прочими канцелярскими делами.
Его душа жаждала ужасной романтики и убийств, вокруг должна была
звучать величественная, пробирающая душу до последнего уголка,
музыка бытия. Он ничего не боялся, надо отдать ему должное.

Сегодня точно неизвестно, куда он отправился из Берлина. По доступным
мне сведениям выходит, что он, став ближайшим помощником Харуна
эль-Рашида, отправился вместе с ним в Словению, а затем в Северную
Италию. Восточно-тюркское соединение СС, которым командовал Харун
эль-Рашид, создавалось поспешно и не участвовало в сколь каких-нибудь
значительных боевых операциях. Судьба этого соединения довольно
расплывчата, ближе к концу войны отправляемые в его распоряжение
солдаты и офицеры вообще исчезали неизвестно куда.

Мне и по сей день приходится узнавать своего врага в бесчисленных
рассказах самых разных людей, так же, как это было в случае с
варшавским скрипачом, я чувствую в этих рассказах улыбку Минлебая,
ту самую дьявольскую его улыбку, которую не спрячут никакие стены
или расстояния. Однако, есть и документальные упоминания о Минлебае
Атнагулове. Например, известно, что какое-то время он работал
заместителем начальника одного из самых известных лагерей смерти.
Кроме того, он оставил о себе память и в нескольких других лагерях,
правда, не столь страшных, например, он исполнял обязанности начальника
лагеря для восточных рабочих, который располагался на территории
Восточной Пруссии.

Те, кто его каким-то образом знал, утверждали, что он злоупотреблял
спиртным. Он частенько напивался с немецкими офицерами, и мы этому
охотно верим, поскольку конец войны был уже не за горами. А что
Минлебаю оставалось делать, спросите вы, как не заглушить свою
тоску шнапсом? Ведь, как ни крути, он был предателем, а это при
его храбрости, звучит не сладко.

Вот что рассказал мне один из бывших невольников:

– Нас было несколько татар, мы стояли возле своего барака и о
чем-то между собой говорили. И, видимо, говорили громко, так как
наш разговор привлек внимание офицера СС, которого мы поначалу
не заметили. Он услышал нашу речь и подошел к нам. Разумеется,
нам и в голову не могло прийти, что перед нами соотечественник.
Мы заметили, что он изрядно пьян, а если точнее, то и вовсе едва
держится на ногах. Он долго ничего не говорил, лишь как-то странно
смотрел на нас, мы же, как положено в таких случаях, вытянулись
по стойке смирно. Он достал из кобуры револьвер и показал нам
движением ствола – встать к стене. Мы отошли и встали к стене
барака, как вы понимаете, обсуждать подобные приказы было нельзя.
Конечно, нам было известно, что это означает, тем более, пару
дней назад немцы в пьяном состоянии расстреляли группу пленных
поляков. Затем офицер вдруг сказал: «Пойте!». Нас этот приказ
застал врасплох, и мы не сразу поняли, чего от нас хотят. Но он
повторил: «Пойте!». Весь ужас ситуации заключался в том, что офицер
говорил это по-татарски. В нас, однако, не проснулась радость
узнавания соотечественника, которая возникает, когда с тобой заговорят
на родном языке. У него были такие глаза, словно в них сошелся
лед всего мира. Раздумывать было некогда. Мы запели. Точнее запел
Ибрай. Он затянул старинную татарскую песню. Надо сказать, что
пел он как-то особенно проникновенно. Мы начали ему подпевать.
Наша песня становилась все громче, мы обживались в родной стихии,
смелели голосом. Офицер смотрел и молча слушал. И тут я понял,
что не боюсь смотреть ему в глаза. Нам уже не страшно было шагнуть
туда, откуда нет возврата, и где офицеры уже не имеют никакой
власти. У меня было такое чувство, что наша песня находит отклик
где-то вверху, в недоступных сознанию пространствах. Когда песня
близилась к своему апофеозу, и голоса наши взлетели, сойдясь в
продолжительном аккорде, офицер вдруг неожиданно резко повернулся
и пошел прочь. Он пошел от нас так быстро, что мы даже не поняли,
что происходит и заканчивали песню уже по инерции. Петь нас уже
никто не заставлял, но мы не могли остановиться, поскольку песня
– живой организм, она живет только целиком, скажу больше, – песня
без завершения, все равно, что человек лишенный конечностей. Взяв
последнюю ноту и услышав гулкую, разверзшуюся вокруг тишину, я
ощутил нечто такое, словно мне открылась вся правда мира. Мы переглянулись
с товарищами, и, похоже, что в тот момент они испытывали то же
самое. И тогда мне понятен стал этот офицер, я словно на мгновение
увидел его душу. В ней была страшная, невообразимая тоска. Он
пожелал услышать то, что услышал. Он хотел войти туда, куда ему
хода нет и не будет, и для этого использовал свой пистолет. Я
было хотел побежать за ним и успокоить, как это сделал бы у себя
в деревне, но вдруг словно протрезвел, вспомнив, что передо мной
офицер СС. Один из моих товарищей, который наблюдал эту сцену
со стороны, рассказывал потом следующее: «Я направлялся в лазарет,
тут он мне и повстречался, наверняка, он меня не заметил, если
бы заметил, худо было бы мое дело. Так вот, уверяю вас, его плечи
сотрясались в рыданиях. И вообще я никогда не думал, что мужчины
могут так плакать. Он вытирал слезы рукой, в которой был пистолет,
и это смотрелось совершенно нелепо». «Это были пьяные слезы, –
сказал кто-то. – А с пьяного то чего взять, он готов плакать по
любому случаю, только дай волю». « Э, нет, – сказал, тот. – Тут
было другое. Словно он двадцать лет крепился, и вдруг прорвало».
«Может быть, нервный срыв?». «Очень может быть».

А вот что рассказал невольник из другого лагеря:

– За ним ходила страшная слава. Впрочем, таких людей в ту пору
было много. Но этот офицер СС запомнился фразой, которую он частенько
любил употреблять. Звучала она так: «Оправданием еврею может быть
только его талант». Конечно, ничего хорошего эти слова нам не
обещали, но они звучали для нас обнадеживающе, поскольку остальные
лагерные начальники считали, что еврею вовсе не может быть никаких
оправданий. Однажды, произошел случай, когда офицеру пришлось
подтвердить свои слова действием. В лагерь прибыла очередная группа
узников. Как мы узнали, их доставили сюда из Терезина. Среди них
я заметил одного мальчика. Он был один, без родителей, в его взгляде
были отчаяние и страх, как и у всех сюда прибывающих, но взрослые
стараются это как-то скрыть, дети же не видят причин это делать.
Одним словом, мальчик ничем не выделялся среди других, кроме того,
что тащил с собой скрипку в футляре. Впрочем, это тоже не было
чем-то удивительным, так как среди людей, прибывающих сюда из
Терезина, попадались музыканты. Кое-кто из них брал с собой в
дорогу инструмент так же, как берут с собой предметы первой необходимости.
Наивные, – говорили мы. Они думают, что им дадут здесь заниматься
музыкой, так же как это было в Терезине. Там это позволялось для
того, чтобы убедить Красный Крест, что евреи в гетто живут полноценной
жизнью. Здесь же даже видимость эта никому не нужна. Итак, толпа
вновь прибывших расходилась по баракам. В какой-то момент мальчик
совершил непростительную оплошность. Он вдруг уронил скрипку,
пошатнулся и упал. В этом тоже не было ничего удивительного, вполне
вероятно, он был измучен долгой дорогой, а, быть может, просто
оступился или споткнулся. Наверняка, мальчика посчитали больным,
с больными же в лагере не церемонились, их, обычно тут же расстреливали,
опасаясь эпидемий. Один из охранников подошел к нему и начал поднимать
его сапогами и прикладом автомата, делая это с той самой бесцеремонностью,
какую дает привычка. Мальчик закрывал лицо руками и пытался, как
мог, защититься. Было ясно, что судьба его решена. Тут произошло
следующее. Я вдруг увидел того самого офицера СС. Он стоял напротив
конвоира и целился пистолетом ему прямо в лоб. Эта сцена длилась
совсем недолго. Она длилась ровно столько, чтобы ввести в состояние
шока, как конвоира, так и тех, кто находился поблизости. Такого
поворота не ожидал никто. Мальчик поднялся с земли и, подобрав
скрипку, побежал вслед за остальными. Тем временем офицер опустил
револьвер и строго что-то начал выговаривать конвоиру. Он делал
это по-немецки, и смысл его речи был таков. Почему у того не начищены
сапоги? Почему не туго затянут ремень? И вообще, что это за вид?
Это позор для германской армии! Конвоир стоял по стойке смирно,
принимая вину и готовый сгореть со стыда. Затем офицер пошел в
сторону управления лагеря. Здесь его остановил другой офицер.
Мне удалось стать свидетелем их разговора, так как я стриг газон
возле управления и находился от них неподалеку. Да, собственно
говоря, они не обращали на меня внимания, так как мы для них были
частью ландшафта. Вот что я услышал. «С чего ты решил, что у него
есть талант?». Этот вопрос был задан офицеру, который считал,
что оправданием еврею служит только талант. Однако в вопросе слышалась
ирония, и даже больше, сказать точнее, там угадывалась издевка.
«Я вижу это по глазам», – последовал короткий и бесцеремонный
ответ. «Ты думаешь, когда мы попадем в руке американцев, тебе
зачтется твоя доброта?» «Ничего я не думаю. Пошел вон!». Вот такой
диалог слышал я, подстригая газон.

Замечу, что подобных историй было поведано мне множество. В некоторых
из них я тотчас же узнаю своего партнера по детским играм Минлебая
Атнагулова, и никаких сомнений у меня не остается. Но есть и такие,
где он лишь слегка очерчен, и я его лишь угадываю, вполне возможно,
что моя интуиция меня подводит, и это не его образ промелькнул
сейчас среди множества теней. Большинство этих историй мне поведали
уже после войны, когда я, следуя своим спискам, брел от фамилии
к фамилии, от дома к дому, пытаясь выстроить сюжетные линии когда-то
состоявшихся событий. В чем-то моя задача была проста, – люди
охотно делились своими воспоминаниями, ведь порою тяжесть происшедшего
столь сильна, что мы всегда готовы разделить ее с тем, кто вдруг
пожелал нас услышать. Однако, воспоминаний этих было столь много,
что мне приходилось двигаться на ощупь, пытаясь найти очередной
проблеск света в полной темноте. Порою, этот свет был столь силен,
что не оставалось сомнений в том, что я иду в правильном направлении.

Одну из историй мне довелось услышать в Белграде, в квартире,
окна которой выходили на Дунай. «Воспоминания здесь, должно быть
плавны и неторопливы, как движение реки», – подумал я тогда, глядя
в окно. Хозяйка квартиры предложила мне выпить. Я отказался, сославшись
на состояние здоровья. «А я выпью, – сказала она, и налила себе
немного коньяку. – Об этом нельзя говорить, будучи трезвой». Ее
лицо имело выражение бесстрастного достоинства, того самого достоинства,
которое удалось сохранить, пройдя через унижение и страдание.
Вот что она мне рассказала.

– Мы попали в этот лагерь вместе с моей подругой Бранкой Рахимич.
Нас обвинили в связях с партизанами, что, к слову сказать, было
правдой, мы работали с ней в одной подпольной группе. В лагере
на нее положил глаз один офицер СС, похоже, тот самый, что вас
интересует. Видимо, она ему приглянулось, что ж, бывает и такое.
Он отстранил ее от тяжелых работ, пристроил сначала на кухне,
а потом и вовсе неизвестно куда, ее не видели целыми днями. Конечно
же, он ей пользовался. По ночам она исчезала из барака, и никто
не задавал лишних вопросов. «– Бранка, – сказала я ей однажды,
– как ты можешь с немцем?». «– А он не немец», – ответила она.
«– А кто?». «– А тебе-то что?». Конечно, я не имела права так
говорить, ведь речь шла о выживании, и каждый спасал свою жизнь,
как мог. Однако, со временем я начала замечать в ее глазах некий
интерес, некую интригу. «Бранка, – сказала тогда я, – ты прыгнула
в огонь». Она ничего не ответила, но я то знала, что она и впрямь
сиганула без оглядки туда, где нет ни истины, ни долга, ни прочего,
что связывает нас с этим миром. Понять ее я не могла. Моя ненависть
была сильнее моей способности к пониманию. Я презирала Бранку
и, однажды, даже набросилась на нее, стараясь расцарапать ей лицо.
Нашу с ней потасовку заметили охранники, и мне здорово тогда попало.
В конце концов, я оказалась лицом к лицу с тем самым офицером
СС. Он посмотрел на меня таким взглядом, что будь на моем месте
кто-то другой, он попросту растворился бы, исчез, сошел на нет.
Я же, зная, что терять уже больше нечего, сказала: « – Ты думаешь,
тебе все простится?». В ответ он промолчал. «– Я чувствую шаги
по земле. И это шаги тех, кто отомстит тебе», – продолжала я.
И тогда он усмехнулся и произнес следующее : «– Мое будущее сродни
свисту пули. А пулю не догонит тот, кто ходит ступнями». Затем
он резко подошел, сунул мне рот дуло пистолета и спросил: «– Ну
что, сука, ты чувствуешь? Тебе уже видны райские кущи?». А затем
задал вопрос, который застал меня врасплох: « – Как ты думаешь,
что общего между мной и твоей мамой?». Я не знала, что ответить,
а если бы знала, то не смогла бы, поскольку у меня во рту было
дуло пистолета. Тогда он, не дождавшись ответа, сказал: «– Мама
подарила тебе жизнь. А я подарю тебе смерть. Так что мы с твоей
мамой – посредники». Он сунул мне ствол так далеко в глотку, что
меня начало рвать. Затем он неожиданно ушел, оставив меня, скрюченной,
валяться на песке, так как меня выворачивало наизнанку. После
того случая все были удивлены, как мне удалось остаться в живых.
Я попыталась взглянуть на него глазами Бранки. В нем было что-то
жуткое, но в то же время захватывающее. Бранка была падкой на
такое, и вообще она была авантюрной донельзя. Он бы, рано или
поздно, убил меня, но Бранка, пользуясь тайной над ним властью,
отговорила его.

Женщина, закурила сигарету и откинулась в кресле:

– Я часто вспоминаю то, что он мне сказал с глазу на глаз. Есть
некая тайная связь между убийцей и жертвой, есть нечто неподвластное
нашему уму. Теперь я на многое смотрю иначе. Мне стал более понятен
тот человек. Он был из тех, кто знает о жутком своем предназначении.
Разумеется, ему было плевать на СС и нацистскую идеологию. Он
шел по своему дьявольскому пути, и беда тому, с кем его путь пересекался.

– Черт возьми! – воскликнула женщина. Она уже была слегка разгорячена
выпитым, и я заметил, что перенесенные страдание не исказили ее
лицо. – Как поворачивается человеческая жизнь! Мы встречаемся
со злом, и обнаруживаем при этом гармонию. Или, наоборот, умиляемся,
какие мы все добрые, а на самом деле эта доброта никому не нужна
и ничего не стоит. Тот офицер СС исчез из лагеря где-то за неделю
до прихода русских. Вместе с ним исчезла и Бранка. Долгое время
о ней не было ничего слышно, и я даже не знала, жива ли моя подруга.
Она появилась в Белграде через пару месяцев после окончания войны.
На мой вопрос, куда она тогда пропала, Бранка ответила, что ее
перевели в другой лагерь, и в том самом лагере она и дождалась
войск союзников. В Белграде она не задержалась надолго, – вскоре
она переехала к своей двоюродной сестре в Милан.

Надо сказать, что рассказ этой женщины достаточным образом взволновал
меня. Я не узнал из него ничего нового о Минлебае Атнагулове,
поскольку уже достаточно был наслышан о том периоде его жизни.
Меня заинтересовала Бранка Рахимич, женщина, на которую он положил
глаз, и которая имела над ним тайную власть. Она заинтересовала
меня настолько, что я решил во что бы то ни стало отыскать ее.
Мне удалось найти ее двоюродную сестру, ту самую, что проживала
в Милане. Однако, как я и предполагал, Бранка Рахимович давно
отсюда уехала. «Она прожила у меня полтора года, – сказала двоюродная
сестра, – а затем отправилась в Америку. Пару лет назад я получила
от нее рождественскую открытку, посланную из Мехико, и больше
о ней ничего не слышала».

Как же обстояло дело с самим Минлебаем Атнагуловым? След его потерялся
где-то ближе к концу войны. Кое-кто встречал его вместе с Харуном
эль-Рашидом, одет он был уже в штатское, и происходило все это
в Испании, где бывшие эсесовцы пытались скрыться, смешавшись с
многочисленной послевоенной толпой. Далее его судьба неясна.

Предаваясь воспоминаниям о военном времени, я вновь словно окунаюсь
в текучее, продолжительное беспамятство. Ведь мне пришлось стоять
на той стороне, где властвовали темные силы и шествовали мрачные
толпы тех, кого человечество будет проклинать. Вот на какой мысли
мне неоднократно приходилось себя ловить. Наверно, нам, живущим
в ту эпоху, и пропустившим ее через собственную душу, не дано
до конца понять ее. Нам не понять и не объяснить эти неподвластные
человеческому уму энергии разрушения, которые увлекали за собой
бесчисленные толпы народа. Есть ли в той эпохе виноватые и кто
они? Они известны, скажете вы. Их тысячи, сотни тысяч виноватых.
Но так не бывает, скажет кто-то. Всегда есть люди, не понимающие,
что творят, – их, как ни крути, подавляющее большинство. Однако
есть те, которые идут на темное дело сознательно и делают его,
не дрогнув. И мы узнаем их в толпе виноватых по жуткому отсвету
в глазах.

Один из моих коллег, который всю жизнь занимается историей второй
мировой войны, как-то сказал мне:

– Ты знаешь, о чем я молю Всевышнего? Чтобы он отправил меня в ад.

– Почему?

– Другой возможности поговорить с Гитлером у меня не будет.

Простим ученому мужу его безнадежную, и, в то же время, бесконечно-трогательную
тягу к познанию. Но, я выскажу свою мысль еще раз. Нам никогда
не понять до конца то страшное время.

Между тем, главная линия моего повествования ушла в сторону, точнее
будет сказать, я достаточно много времени уделил моему партнеру
по детским играм Минлебаю Атнагулову. Это вполне объяснимо, поскольку,
как вы могли уже убедиться, перед нами интригующий и выразительный
персонаж, который способен удерживать на себе наше внимание. Однако,
вернусь к собственной судьбе. Это для меня более выигрышная позиция,
ведь здесь ничего не рассказано со слов случайных очевидцев, все
это случилось не с кем-то другим, а именно со мной. А если есть
какие-то искажения, то они могут возникнуть по двум причинам.
Первая – я могу говорить неправду. Но в этом нет никакого резона.
Зачем мне было затевать этот длинный монолог, как не для того,
чтобы рассказать правду? Вторая – события в моем пересказе могут
быть искажены вследствие того, что рассказываются человеком, который
пребывает не в ясном уме. Что ж, вам придется довериться мне.
Тем более, тот факт, что вы столько времени уже слушаете меня,
позволяет мне надеяться, что вы утвердились как раз в обратном.

Итак, я возвращаюсь в 44-ый год. Я по-прежнему находился во Франции,
где с безрассудным упорством гонялся за тенью своего врага. Проверка,
в которой мне пришлось принять участие, подходила к концу. Мы
прибыли с комиссией в последний пункт нашего назначения. Это было
одно из подразделений татарского легиона, а точнее рота, разместившаяся
в районе города Клермон-Ферран, где продолжались столкновения
с французскими партизанами. Назавтра мы должны были выехать в
Нанси, где находился штаб командования Восточными легионами, и
уже оттуда отправиться в Берлин.

Как вы уже догадались, мне опять не суждено было встретить своего
врага. Предо мной предстали люди, взоры которых сквозили тоской
и безнадежностью. К слову сказать, в моих глазах тогда вы увидели
бы еще большую безнадежность, ведь столько времени я посвятил
своим поискам, участвовал в какой-то несуразной проверке, составлял
совершенно безумные отчеты, и все мои старания пропали даром.
Минлебай Атнагулов вновь улыбался мне своей дьявольской улыбкой,
я же должен был, стиснув зубы, терпеть. И вновь во мне оживало
ощущение, что я брожу по бесконечному зданию, спускаюсь с одного
этажа на другой, звуки же реального мира доносятся откуда-то издали.
Меня словно уносило куда-то темной водой бреда, и я уже прекрасно
понимал, что вовлечен в некий замкнутый круг, из которого, во
что бы то ни стало, надо найти выход. В какой-то момент, точнее
сказать, это случилось ближе к концу дня, со мной произошел случай,
на первый взгляд ничем не примечательный. Я проходил по дороге,
лежащей возле солдатских умывальников. И тут мне в голову пришла
мысль о том, что, может быть, правы те, кто перепоручает свою
личную месть небесам. Тогда я остановился и посмотрел вверх, точно
искал там согласия с ходом своих рассуждений. Там неслись облака,
недоступные и бесстрастные. Человек, устремивший взгляд в небеса,
должен выглядеть забавно, по крайней мере, в обычной жизни такое
встретишь не часто. Но в ту пору это не вызывало удивления, поскольку
авиабомбардировки были обычным явлением.

Опустив взор, я увидел человека, увидеть которого не ожидал. Передо
мной стоял Джамали Расулев. Тот самый, пленный из лагеря Хорол,
который, как вы помните, привел меня к сумасшедшему, имя которого
и фамилия совпадали с именем и фамилией моего врага.

– Ты нашел его? – спросил он.

– Нет, – ответил я.

На первый взгляд в этой встрече не было ничего необычного, у меня
было множество знакомых в этой роте, ведь я, как вы помните, собственноручно
записывал пленных в легион. Но во мне возникло странное ощущение,
что появление этого человека является предысторией к чему-то важному
и значительному.

– Как ты здесь оказался? – спросил я.

– Как все.

Он рассказал мне, что вступил в легион сразу же после моего отъезда
из лагеря Хорол. Это произошло без моего участия, поскольку мне
пришлось, как вы помните, отправиться в лагерь Ромны все в той
же безрассудной погоне за Минлебаем Атнагуловым.

Наш разговор прервал подошедший дневальный, который сообщил, что
мне велено явиться в штаб. В штабе я узнал, что наша комиссия
в полном составе должна отправиться в Нанси. Четыре человека отправятся
сейчас же, автомобиль уже ждет. Пятый же из-за нехватки посадочных
мест вынужден будет заночевать здесь и выехать завтра на рассвете,
за ним специально пришлют автомобиль. Разумеется, среди нас тотчас
возник вопрос – кто останется? Остаться пришлось мне, поскольку
никто из моих коллег не выразил желания провести здесь ночь. Кроме
того, я не любил поездок в тесноте и рассчитывал, что завтрашняя
поездка не доставит столько неудобств, сколько сегодняшняя, тем
более, мне ужасно надоели бесконечные разговоры моих коллег.

Ночью мне не спалось. Поняв, что не усну, я вышел в темноту, –
мне показалось, что в этой темноте сокрыто обещание. В ней есть
тайный ход, который выведет меня, куда надо. Быть может, это не
просвет, а тьма в другой тьме, но это как раз то, что мне сейчас
нужно. Впереди раздались слабые, приглушенные голоса. Подойдя
ближе, я увидел Джамали Расулева и с ним еще двоих легионеров.
Они сидели на поваленном бревне, и пили чай из алюминиевых кружек.

– Присаживайся, – сказал Джамали Расулев.

Он взял кружку, налил в нее чаю из термоса и подал мне. Мы пили
чай, четверо татар в далекой Северной Франции, в темную теплую
ночь сорок четвертого года. Чай был хорош. Любой чай имеет память,
– он помнит то, что впитал еще будучи листвой. Память этого чая
перекликалась с величием данного момента. Налетел ветер, и по
его солоноватому вкусу я понял, что это ветер с Атлантики. Небо
над нами было усыпано звездами. Прямо над головой прочертила след
падающая звезда.

– Ночь, когда звезды падают прямо в чай, – сказал кто-то рядом,
очевидно, он цитировал стихи незнакомого мне поэта.

Из зарослей закричала какая-то птица. И тут, один из легионеров
ответил ей. Он закричал так же, на одном с ней языке. Я захотел
спросить его, – разве он понимает по-птичьи? Но мой вопрос был
не к месту. Затем я заметил в зарослях шевеление и темные силуэты.
И понял, что разговор по-птичьи был условным сигналом.

– Мы собрались уходить, – сказал мне Джамали Расулев. – Но я попросил
моих друзей немного подождать, так как был уверен, что ты появишься.

Сзади послышались шум и шаги. К нам со стороны лагеря направлялась
группа людей. Очевидно, это были немцы, а точнее кто-то из командирского
состава. Джамали вскинул автомат и выпустил очередь в их сторону.
Оттуда тотчас раздались ответные очереди. Завязалась перестрелка.

– Бежим, – негромко скомандовал Джамали Расулев.

Мы уходили, продираясь сквозь густой кустарник. Где-то впереди
нас ожидали французские партизаны, с которыми у Джамали Расулева
была договоренность о встрече. Была та самая ночь, когда звезды
падают прямо в чай, нас обдувал ветер, дующий с Атлантики. Я осознал
вдруг, что, наконец, вышел из замкнутого круга. Я понял, что нахожусь
на самом нижнем, самом глубоком этаже бытия, который в то же время
является верхним, – где каждый шорох отчетлив донельзя, кровь
горяча, а дыхание емко и прерывисто. Где царит сокрушительная
гармония, и дух захватывает от полноты настоящего мгновения. Вскоре
мы вышли на поляну, и здесь с нами заговорили по-французски. Я
сразу понял, о чем речь, поскольку в этот момент был убежден,
что все языки человечества перекликаются, как могучие ветры, и
в основе их – желание услышать другого.

В этом месте моего повествования надо бы сделать паузу. Для чего?
Для того, чтобы набраться сил и рассказать о следующем отрезке
моей жизни. Как вы уже догадались, в ту самую теплую ночь сорок
четвертого года мы с Джамали Расулевым и его друзьями присоединились
к отряду маки. Что было потом? Я провоевал в рядах французского
сопротивления до самого конца войны. Мне очень дорог этот период
моей жизни. Но я не могу уделить ему сейчас много внимания. Почему?
Хочу я этого или нет, но главной движущей моего повествования
стала месть. Минлебай же Атнагулов, объект моей мести, выпадает
из повествования, он должен из него исчезнуть, поскольку в этих
событиях, большей частью связанных со мной, он участия не принимает.
Следовательно, я рискую потерять ваше внимание, чего мне очень
не хочется. Что ж порой бывает и так. Само течение рассказа навязывает
нам предпочтения, которые мы должны соблюдать. Однако, мне, все-таки,
хочется сказать пару слов о том незабываемом времени. Я вновь
познал тогда чувство свободы, обескураживающее, вдохновенное,
высокое, такое же, что и тогда, четверть века прежде, когда мы
с нашими деревенскими мужиками ушли в Черный лес. Нашей обителью
была ночь. Из-за высокой скалы появлялась Луна, и я вновь вспоминал
о своей деревне. Замечу, что в отрядах французского сопротивление
воевало множество татар, бывших легионеров «Идель-Урала». Наши
пути с Джамали Расулевым разошлись, что на войне обычное дело.
Позднее мне стало известно, что он погиб в бою под Тулузой.

Возможно, моя персона вызывает у кого-то недоверие, и вполне закономерен
следующий вопрос. Быть может, я ушел к партизанам, чтобы оправдать
себя в собственных глазах за то, что прежде служил немцам? Мол,
меня мучила совесть, и я нашел разрешение? Если это и так, то
лишь отчасти. Поскольку – искренне вам говорю – в ту теплую летнюю
ночь сорок четвертого года я доверился Джамали Расулеву и силам,
которые вели меня.

Подобное же недоверие могут вызвать присоединившиеся к маки бывшие
легионеры. Но вопрос к ним звучит гораздо жестче, а точнее – это
даже не вопрос, а твердое убеждение: они перебежали к французам,
чтобы встретить конец войны в рядах партизан, поскольку к тому
времени было ясно, что разгром Германии неизбежен. То есть, эти
люди спасали свои шкуры перед неизбежным возмездием. Вот что я
на это скажу. А зачем же они рисковали жизнями и погибали подобно
Джамали Расулеву? Значит, было и что-то другое, что заставило
легионеров «Идель-Урала», «сборище мрачных азиатов», живущих «от
руки до рта», так и не сделавших ни одного выстрела на службе
у Гитлера, превратиться в отчаянных смельчаков, взрывающих склады
с боеприпасами и пускающих под откос фашистские поезда? К тому
же, многие из них имеют высшие награды Франции, и надо поверить
де Голлю и его соратникам, которые в данном случае искренни и
не хотят играть в эти чекистские игры, где во главе угла одно
лишь подозрение. Но в любом случае, подавляющее большинство этих
людей отправились в сталинские лагеря, не смотря на заслуги и
награды.

Итак, я не останавливаюсь на этом этапе моей жизни, и, немного
отдохнув, хочу перейти к следующему, поскольку, быть может, и
так злоупотребил вашим вниманием.

(Продолжение следует)