Проза

Роман

Итак, я продолжу рассказ о своей работе в комиссиях и вербовке
пленных солдат в легион. Каковы были результаты этого столь
тяжкого и мучительного для моей души труда? Кого-то мне удалось
убедить, а кого-то нет. Один из пленных, которого я убеждал
особенно настойчиво, молча выслушал мою речь, а затем плюнул
мне в лицо. Было ясно, что служить у немцев он не станет ни
при каких обстоятельствах. Каковы были мои ответные
действия? Я молча утерся, отвернулся и ушел. Такова была моя ноша, я
должен был нести ее.

Лагеря, сотрудничество с немцами, – это, пожалуй, самые мои
неприятные воспоминания. Люди, прошедшие через подобное, хотят об
этом забыть, они переводят разговор на другую тему или вовсе
не хотят ни о чем разговаривать. Но что поделаешь, пути
земные приводят человека именно туда, где он оказался, и он может
лишь гадать – воля это небесная или та воля, что исходит из
преисподней.

В моем рассказе вновь промелькнула тень Халила. Но, как вы помните,
еще в первой части моего повествования я говорил о том, что
в моей судьбе Халил почему-то всегда возникает бок о бок с
другим человеком. Тень этого человека уже маячит на
горизонте, и пути земные уже повернулись так, что он вот-вот,
наконец, появится.

В один из дней Вернер, сообщил мне следующую информацию. Ему попали
в руки списки, которые подготовил Красный Крест. Напомню,
что эта организация первое время пыталась облегчить участь
советских военнопленных и неоднократно обращалась к советской
стороне, надеясь, что той не будет безразлична их судьба.
Однако, всем известна позиция Сталина – «у нас пленных нет». О
пленных забыли, о них вспомнят лишь по окончании войны,
чтобы, осудив, отправить в очередные круги ада.

В списках Красного Креста Вернер обнаружил имя, которое заставило
мое сердце застучать в десять быстрее. Минлебай Атнагулов. Он
содержался в лагере Хорол, располагавшемся на территории
Польши. И тогда стало ясно – вот-вот случится то, чего я так
долго ожидал. Правда, как это произойдет, я не имел ни
малейшего представления. Вернер, сообщая мне эти сведения и
наблюдая выражение моего лица, разумеется, все прекрасно понял.

– Не надо делать поспешных решений, – начал он отговаривать – Быть
может, это не он, вполне возможно, что это другой человек,
носящий то же имя и фамилию.

– Мне необходимо поехать в этот лагерь, – сказал я.

– Что ты намерен делать? Убить его?

– Я должен быть там, и вы поможете мне.

Лагерь Хорол еще не попал в должной мере в поле зрения специалистов
Восточного ведомства, и в наших руках не было никаких
данных, кроме списков Красного Креста. Вернер устроил так, что в
лагерь была направлена комиссия, и я стал одним из ее
участников. Разумеется, мне предстояло работать и в нескольких
соседних лагерях, но это меня нисколько не пугало.

Было очевидно, что, наконец-то, судьба предоставляет мне возможность
рассчитаться с моим врагом согласно принесенной много лет
назад клятве. Я еще не представлял, как это произойдет, но
Минлебай Атнагулов, если это действительно он, всецело
принадлежал мне. У меня будет множество возможностей рассчитаться с
ним ведь, как мне думалось, он был пленным, существом без
прав, человеком, стоящим одной ногой на том свете, и мне
останется только подтолкнуть его туда.

Была поздняя осень, завывали лютые ветра. Я ехал в свою очередную
командировку, это, как вы помните, была очередная командировка
в ад. В вагонном окне мелькал снег, рельсы подо мной
сходились и расходились, словно земные пути. К тому времени я уже
успел попривыкнуть к подобным поездкам, но в этот раз моя
душа была не на месте. В ней был особый неуют, словно этот мир
уже был вне моего тепла. Ветер, свистящий в окне напоминал
речь. И чем дальше мы ехали, тем больше я распознавал в ней
польский диалект. Мимо проносился город Варшава. Куда меня
несет? – думалось мне, в какую мглу и темень, чего мне ждать
в этой неизвестности? Я обращался к себе будущему, но потоки
страшной темной воды заглушали голоса, была лишь полная
неизвестность, вынести которую под силу лишь избранным. Мне
необходимо было сделать намеченное, иначе было нельзя.

В лагере после завершения всех необходимых проверок и регистраций я
начал свой поиск. Из пары десятков пленных, с которым мне
удалось побеседовать, никто не знал Минлебая Атнагулова. В
этом не было ничего удивительного, поскольку здесь содержалось
несколько тысяч человек. Я был настроен решительно и готов
был перебрать одного за другим миллионы людей, пока не
встречу того, кого ищу. Замечу, что мне приходилось еще вести и
свою основную работу, то есть проводить беседы с пленными и
вербовать их в легион. Однако вскоре меня начал беспокоить
следующий факт. Мои поиски требовали достаточного долгого
времени, в лагерях же постоянно свершались дислокации, пленных
отправляли в другие лагеря и шталаги, и Минлебай Атнагулов мог
мне не достаться.

Мое беспокойство усиливалось. Прошло уже более трех суток, но я так
не напал на его след. На исходе третьего дня мне пришлось
обратиться к охране лагеря.

– Минлебай Атнагулов? – переспросил один из охранников. – Он умер сегодня утром.

– Можно мне его увидеть?

– Попробуйте.

Я отправился за дальний барак, туда, где в беспорядке были свалены
бесчисленные мертвые. Мне пришлось переворошить сотни тел. Я
смотрел в очередное лицо и, не узнав, переходил к другому, в
которое вглядывался еще настойчивей, словно мне могли
что-то сообщить с того света.

– Тех, кто умер утром, уже увезли, – послышался сзади чей-то голос.
Я, вздрогнув, обернулся.

Передо мной стоял старик, одетый в гимнастерку и галифе, так в
большинстве своем были одеты здесь военнопленные. Я употребил
слово старик, хотя ему не могло быть более пятидесяти,
очевидно, этому человеку пришлось, как и многим другим, многое
пережить. В его взоре было нечто такое, чему мне трудно дать
объяснение, в нем не было метки времени, так же, как в случае с
Матерью воды. Он смотрел, словно, тебя не видя, но в то же
время, пробирая своим взглядом до самого дна, трогая твое
прошлое и будущее.

– Лучше глядеть в глаза мертвому, чем тебе, старик, – сказал я.

Он усмехнулся:

– Мне сорок четыре, как, наверно, и тебе.

– Как тебя зовут?

– Меня зовут Джамали Расулев. Ты не найдешь, кого ищешь, они уже в
земле. Их похоронили в полдень.

– Был ли среди них Минлебай Атнагулов? – спросил я.

– Зачем он тебе?

– Мы с ним из одной деревни.

Джамали Расулев немного помедлил, словно раздумывая, а затем сказал:

– Пойдем, я отведу тебя к нему.

Он двинулся вдоль бараков, засунув руки в карманы галифе, я же пошел
за ним следом. Джамали Расулев вел меня по задней части
лагеря, здесь не видно было никого из немцев. Вдоль бараков
сидели и лежали пленные. Они смотрели на меня так же, как
смотрел на меня пару минут назад Джамали Расулев В их взглядах не
было метки времени, словно они уже не принадлежали земле.

Затем мы пошли через пустырь, в конце которого виднелись какие-то
дощатые сооружения. Наш путь слишком затягивался, и во мне
начали зарождаться подозрения. Быть может, он желает моей
смерти? Основания у него для этого имеются. Во-первых, со мной
могли здесь расправиться из-за того, что я сотрудничаю с
немцами. Во-вторых, он вполне мог оказаться человеком Минлебая
Атнагулова, который уже проведал о моем здесь появлении.

– Куда ты меня ведешь? – спросил я.

– К тому, кого ты искал, – ответил он, не оборачиваясь.

Впрочем, я был готов ко всему. Если меня убьют как немецкого
выкормыша, то – что ж, я сам ступил на этот путь, и могу теперь
взывать только к суду небесному. Если же там, впереди меня
ожидает мой враг? Я иду к нему прямо в руки, безоружный и
одинокий. Минлебай дьявольски хитер, он может сам и не убьет меня,
он скорее настроил против меня пленных, которые и так
готовы растерзать меня. Но, говорю же, мне пришлось довериться
воле небес. Однако, на всякий случай я поднял с земли обломок
какой-то железной конструкции и, шагая, прятал его за
спиной.

– Зачем? – спросил Джамали Расулев, не оборачиваясь. – Ты же хотел
увидеть своего земляка?

Я выбросил свое орудие. Будь что будет. Если впереди меня ожидает
мой враг, то во мне сейчас растет такая сила, что я задушу его
голыми руками. Мы прошли вдоль какой-то деревянной стены,
это был либо барак, либо какое-то вспомогательное строение.
Затем Джамали Расулев отворил возникшую впереди дверь и вошел
в нее. Я последовал за ним. Мы оказались в помещении,
которое напоминало склад. У противоположной стены спиной к нам
стоял человек. Да, именно так он и стоял, уставившись в стену,
словно изучая пути неторопливых трещин, – так ждут прихода
судьбы. Моя душа повисла в разверзшейся бездне. Сейчас
произойдет встреча, к которой я готовился столько лет.

– Минлебай! – окликнул я его.

Он повернулся. Я увидел перед собой незнакомого человека с седыми
всклокоченными волосами, изможденным лицом и с каким-то
неестественным, восторженным блеском в глазах. Он посмотрел на
меня, словно что-то вспоминая, а затем вдруг неожиданно громко
захохотал.

– Какой-то странный у него смех, – сказал я.

– Он имел семь видов смеха, – сказал Джамали Расулев – Но сейчас
остался только один – последний, и это смех отчаяния.

Тот, глядя на меня, продолжал истерически хохотать. Бред сумасшедших
имеет определенный смысл, так считал Махмуд Топчибаш. Но
этот сумасшедший не произносил слов, которые можно было
трактовать как знаки, он хохотал. В его хохоте тоже можно было
распознать скрытый знак. Надо мной смеялась судьба. Мои поиски
оказались бессмысленны и тщетны.

– Когда он тронулся умом, мы стали его прятать, – сказал Джамали
Расулев. – Иначе немцы его тут же убьют.

– Это не тот, кого я и ищу. Его и вправду зовут Минлебай Атнагулов?

– Да. Мы воевали с ним в одном взводе, прошли через жуткие испытания
и стали как братья. Я не могу его бросить. Надеюсь, ты
никому не расскажешь о том, что видел?

Разумеется, я пообещал ему, что никого не выдам. Затем мне пришлось
продолжить свою работу по переписке пленных и вербовке их в
легион. Вот какие мысли посетили меня после того случая.
Появление сумасшедшего, имя и фамилия которого совпадают с
именем и фамилией моего врага, нельзя оценивать как насмешку
судьбы. Скорее это была, опять же, прелюдия, а точнее очередное
звено в долгой цепочке, предшествующей появлению главного
лица. Тень Минлебая Атнагулова уже выросла, подобралась
совсем близко, она касалась моих ног, и вскоре он обязан был
появиться сам.

Я провел в лагере Хорол еще несколько дней, поскольку вынужден был
довести работу в комиссии до конца. Мне довелось встретить
Джамали Расулева еще раз. Через пару дней после нашей первой
встречи он подошел ко мне и сказал:

– Судя по всему, тот, кого ты ищешь, и впрямь большой негодяй.

– Его ждет огонь преисподней, – ответил я.

И тогда Джамали Расулев рассказал следующее. В лагере Ромны, в
котором ему пришлось побывать прежде, он встретился с одним
человеком. Этот человек сразу выделялся среди других пленных тем,
что прекрасно говорил по-немецки, и это позволило ему быть
на короткой ноге с немцами. Они ему стали доверять. Одно
дело, когда разговор идет о режиме, порядке и прочем, где можно
сотрудничать с лагерным начальством. Однако, этот пленный
проявил себя в другом.

– Мы стояли в строю, – рассказывал Джамали Расулев, – со мной рядом
стоял Борис Штильман, младший лейтенант. Затем нас заставили
снять штаны, и я сразу понял, зачем это с нами проделывают,
они ищут обрезанных. Борис, сказал я, сейчас нас выведут из
строя, но запомни, ты должен сказать, что ты татарин, имя
твое Ахмед, а фамилия твоя Загидуллин. Так все и случилось.
Нам сказали «Юде!» и поставили в отдельный строй. «Но я
татарин», так сказал я, так сказал и Борис. Мне уже показалось,
что немцы нам поверили, так, впрочем, и было, они нам
поверили. Но тут среди них появился этот самый пленный. Он
внимательно посмотрел на нас. Мне он ничего не сказал, поскольку со
мной было все ясно. Но он заговорил с Борисом, заговорил
по-татарски. Борис, разумеется, ничего не ответил, чем сразу
себя и выдал. И тогда я посмотрел той сволочи в глаза и
сказал: «Ты думаешь, что твое будущее будет спокойно?». Я сказал
ему по-татарски, и немцы не могли знать, о чем мы говорим. И
тогда он мне ответил тоже по-татарски: «Мое будущее сродни
свисту пули. А пулю не догонит тот, кто ходит ступнями».

– Это он, – сказал я. – Тот, кого я ищу.

Джамали Расулев взглянул на меня и продолжил:

– Бориса расстреляли вместе с другими евреями. Расстрел в лагере,
как вы понимаете, дело обычное. Но тот расстрел был
примечателен тем, что в нем, наряду с немцами, участвовал тот самый
пленный. Я же говорю, к нему у начальства лагеря было особое
доверие. Те, кто видел, как это происходило, утверждают, что
он делал свое дело уверенно, словно всю жизнь только этим и
занимался. Однако, не только этим отличался тот расстрел от
других. В течение всей его процедуры звучала музыка, и если
мне не изменяет память, то был Вагнер. Говорят, это придумал
тот самый пленный, именно он предложил завести патефон и
транслировать музыку через репродуктор. Немцам эта идея ужасно
понравилась, и последующие расстрелы тоже свершались под
музыку. Они чувствовали в этом романтизм и величие, мы же,
слыша, как очередной раз завели патефон, знали, что за этим
последует.

– Сомнений нет. Это трижды он, – сказал я. – Я даже не спрашиваю его имени.

– Это имя ты уже называл. Потому-то я тебе все и рассказал.

Итак, теперь мне, во что бы то не стало, нужно было поехать в лагерь
Ромны. Я позвонил Вернеру, он сказал, что в этом лагере уже
работала комиссия Восточного ведомства, но в любом случае
он поможет мне туда попасть. Через несколько дней я был в
лагере Ромны. Вот что мне удалось там выяснить. Военнопленный
Минлебай Атнагулов три месяца назад был переведен в лагерь
Сельдце А, который является предварительным пунктом для татар,
пожелавших воевать на стороне Германии. Однако, в данном
лагере, их долго не держат, их отправляют в лагерь Едлино, где
уже формируются боевые соединения.

Я понял, что опоздал. Уже в Берлине я спрашивал потом у Вернера, как
получилось, что Минлебай Атнагулов оказавшись в лагере
Ромны, ускользнул от нас, ведь если там уже работала комиссия,
то он, наверняка, должен был попасть в списки Восточного
ведомства. Вернер ответил, что, видимо, сам чёрт заметал след
Минлебая, он и сам не может понять, как он его тогда
пропустил. Впрочем, добавил он, я дал тебе тогда одного Минлебая
Атнагулова, того, что в лагере Хорол, кто же знал, что это не
тот, кого мы ищем? Мы оба, – добавил Вернер, – едва услышав
это имя, тут же клюнули на него, хотя я и предполагал, что
могут быть совпадения.

– Вернер, – сказал я тогда в сердцах, – рисовали бы вы лучше свои картины!

Я считал, что во всем виноват именно он. Кажется, он обиделся, но
обиду свою ничем не выказал. Конечно, Вернер был не виноват,
все произошло так, как было угодно судьбе, и мы не вольны
менять пути небесные.

Но все это говорилось уже в Берлине. Чтобы вернуться из той
злополучной командировки мне пришлось потратить достаточно много
времени. Я возвращался через Варшаву, где скопилось огромное
количество эшелонов, и потому несколько суток подряд мне
пришлось провести на вокзале. Я не спал несколько ночей. Вокзал
Варшавы был переполнен, всюду сновали туда сюда бесчисленные
люди в форме вермахта. Какие-то поезда уходили неизвестно
куда, стояла поздняя осень, из-за недосыпа все это
представлялось нереальным, в какой-то непонятной подсветке. Я словно
погружался на какие-то нижние этажи, где звуки реального мира
доносятся издалека.

На четвертые сутки я вышел на привокзальную площадь, кругом было
полно народа, стояла ночь, ночь столь глубокая, словно у нее
есть бесконечные этажи вниз, как в доме Гаяз-бея. И тогда
послышался голос. Он что-то сообщал этот голос, и мне поначалу
показалось, что говорит толпа, я понимал, что меня несет в
сторону бреда, и толпа тоже словно бредила, неслась, напоминая
темную страшную воду. Но затем, сквозь потоки темной и
страшной воды вновь проступил голос, и я узнал его, это был мой
голос, который доносился из будущего. Мне дали знать, что
скоро я встречусь лицом к лицу со своим врагом.

Под утро мне, наконец, удалось сесть в один из поездов, следующих в
Берлин. В купе было тесно, говорить о чем-либо с попутчиками
и тем более знакомиться с ними мне не хотелось. Поезд
тронулся. Я вышел в коридор и посмотрел в окно. Поезд набрал ход,
напротив же, в противоположном направлении уносился куда-то
другой поезд. Все это происходило как продолжение моего
странного состояния, вызванного недосыпанием, действительность
неслась, минуя меня, не отдаваясь мыслью.

И вдруг меня встряхнуло так, что я ожил. Мою душу словно подбросило
адской взрывной волной, и она осталась висеть в
пространстве, оголенная, продуваемая насквозь вселенским ветром,
доступная любому шороху и движению. Что же произошло, спросите вы?

А произошло следующее. Я увидел Минлебая Атнагулова. Он возник в
окне проносящегося мимо поезда и тотчас унесся, словно его и не
было. Но моя память запечатлела его образ с невообразимой
точностью. Это был он, я понял это, доверяясь не только
глазам, но чему-то гораздо большему – а именно, собственной
ненависти, через которую проходили души убитых им людей.

Его виски были тронуты сединой, черты лица стали тяжелей, морщины на
лбу тоже выдавали его возраст. Одет он был в форму офицера
вермахта. Я не понял, в каком он звании, и это произошло не
потому, что мне не удалось разглядеть его погоны, ведь, как
вы помните, я схватил его образ с невообразимой точностью,
это было скорее следствием того, что я не разбирался в
воинских званиях.

Поразительно устроена человеческая память. Есть в жизни случаи,
которые протекают удивительно быстро, быть может, десятую или
сотую долю секунды. Но они несут в себе страшное содержание.
Наша память, словно наперед это зная, запечатлевает все
досконально, до мельчайших деталей, чтобы потом мы могли осознать
происшедшее в подробностях. Еще в самом начале моего
повествования я говорил о похожих случаях, если помните, я
рассказывал о самоубийце, который, сиганув из окна четырнадцатого
этажа, пролетел прямо перед моим окном, или о разъяренном
быке, который возник перед мальчиком по имени Халил. Так было и
в этот раз. Минлебай Атнагулов отпечатался в моей памяти
отчетливой донельзя картинкой. По большому счету, такие
картинки разбросаны по любой человеческой жизни, они составляют ее
страх и трепет, но в моей жизни самый незабываемый след
оставил мой враг Минлебай Атнагулов, и случилось это на вокзале
Варшавы.

Видел ли он меня? Конечно, да. Я не успел заметить на его лице
какой-либо реакции на мое появление, которое было для него,
разумеется, тоже неожиданным, ведь он пронесся мимо меня в
мгновение ока. Но я долго потом ощущал вослед его улыбку, ведь он
обладал одной из тех дьявольских улыбок, которые не спрячут
ни стены, ни расстояния.

Что произошло потом? Я вернулся в купе, забрался на верхнюю полку и
тотчас уснул, то есть потерял себя, а, быть может, наоборот
обрел, ведь когда мы просыпаемся, мы об этом ничего не
помним. Проснулся я уже в Берлине.

Несколько дней подряд мы обсуждали с Вернером происшедшее, пытались
объяснить себе наши промахи, задавая вопросы – а что если с
самого начала все было делать иначе? Но эти вопросы ничего
не стоили, мы пытались этим себя лишь успокоить. Как удалось
выяснить Вернеру Минлебай Атнагулов в составе 827-го
батальона легиона Идель-Урал отправился на территорию Западной
Украины, где данный батальон будет задействован в военных
действиях против украинских партизан.

В том, что он оказался на короткой ноге с немцами, не было ничего
удивительного. Он хорошо владел немецким, поскольку, как и я,
был учеником Вернера, причем, как отметил Вернер, способным
учеником, правда, со странными наклонностями, но в данных
условиях эти наклонности как раз могли быть востребованы.

Есть ли возможность мне его достать? – спрашивал я опять у Вернера.
Боюсь, что нет, отвечал он. Для этого надо попасть на
территорию, где идут военные действия, таких поездок со стороны
ведомства пока не предвидится, ехать же самостоятельно –
полнейшая авантюра. Тем более, что ситуация с восточными боевыми
соединениями сейчас довольно расплывчата и вполне возможны
их серьезные передислокации. Что же мне делать? – вновь
вопрошал я. Ждать, отвечал Вернер, может быть, какая-нибудь
возможность и появится.

Я продолжал работать в комиссиях, по-прежнему выезжая в лагеря для
военнопленных. Кроме того, меня стали привлекать в работе
татарского посредничества при Восточном ведомстве. Так прошло
достаточно долго времени. Затем Вернер сообщил мне, что 827
батальон переводится в Голландию. Еду туда немедленно, сказал
я. Подожди, сказал Вернер, я уточню подробности, нельзя
ехать наобум, мы попробуем придумать какой-нибудь повод с тем,
чтобы оформить тебе для поездки соответствующие предписания
и пропуска.

Пару недель я сидел, как на иголках, готовый сорваться в любую
минуту. Столько лет мне пришлось ждать, говорил я себе. Мой враг
был для меня недосягаем. И вот, наконец, предоставляется
возможность найти его. Да и вообще он в моих руках. И что мне
удалось предпринять? Ничего. Я не могу выполнить клятву,
данную четверть века тому назад. И в том, что Минлебай Атнагулов
ходит по этой земле – моя и только моя вина. Я не могу его
остановить, и этим подписываю смертные приговоры, быть
может, сотням людей, поскольку знаю Минлебая Атнагулова и знаю,
что он не остановится.

И тогда, не в силах вынести ожидания, я собрал свой дорожный чемодан
и отправился на вокзал. Меня вновь встретила вокзальная
толпа, и вновь она напоминала бред и страшную темную воду.

Я подошел к кассе, и вдруг кто-то схватил меня сзади за рукав. Я обернулся.

– Минлебая там нет, – сказал Вернер.

– Где же он?

– Никто не знает. Словно сам черт замел его следы.

Затем Вернер добавил, что только что получил данные о том, что
827-ой батальон находится сейчас в Голландии, а точнее в районе
города Бред. Но в списках легионеров нет человека по имени
Минлебай Атнагулов.

Город Бред. Голландия. Атнагулов. Бред вокзальной толпы. Меня несло
неизвестно куда. Куда меня вынесет, в какую темень, в какой
бред? Найду ли я того, кого так страстно ищу или сгину в
потоках темной и страшной воды? Мне стало ясно, что название
голландского города является ответом на все мои вопросы. Я
вошел в круговорот бреда, из которого надо выйти. Помню, что
Вернер, наблюдая мое тогдашнее состояние, сказал:

– Тобой движет только месть. Ты уже себе не хозяин. Переведи дух.
Нельзя этому посвятить остаток жизни.

Затем мы сидели в нашем любимом кафе на Фридрих-штрассе и обсуждали
создавшееся положение. Вот что говорил мне Вернер за чашкой
чая:

– Ты будешь гоняться за ним по всей Европе и не настигнешь его.
Почему? Потому что сейчас его время. Понимаешь? Он будет
носиться всюду, как черный демон. И будет недосягаем. Так же как
недосягаем он был четверть века назад во время гражданской
войны в России.

Я вынужден был согласиться с ним. Мы пришли к выводу, что, скорее
всего, Минлебай Атнагулов, сменил имя и фамилию. Это могло
произойти после того, как он увидел меня в окне поезда и
почувствовал опасность. Однако, мы недооценили своего противника.
Он и не думал прятаться, ведь это было его время, и в нем он
чувствовал себя хозяином. Мы не могли тогда знать, что
Минлебай Атнагулов причислен к 1-му восточно-мусульманскому
полку СС, который находился в это время в Западной Белоруссии. В
августе 44-го года этот полк будет участвовать в подавлении
Варшавского восстания. И мы увидим в списке солдат и
офицеров, награжденных за это железным крестом, оберштурмфюрера
Минлебая Атнагулова. Разумеется, нам останется только
догадываться, какие подвиги он совершил.

Через пару десятков лет после войны, мне довелось побывать на одном
званом вечере. Там играл приглашенный по этому случаю
скрипач. Как мне сказали мои соседи по столу, этот скрипач очень
широко известен как виртуоз исполнитель, его приглашают по
особо значительным случаям. Играл он и впрямь замечательно,
зал, слушая его, то и дело разражался бурными аплодисментами.
Это был человек лет тридцати пяти с тонким и выразительным
лицом. Хотя выразительным оно могло показаться только мне,
поскольку я почувствовал между нами некую связь, и никак не
мог объяснить себе, в чем она заключается. Так бывает, когда,
например, двое мужчин связаны любовью к одной женщине. Они
объединены общей тайной, общим влечением. Они догадываются
друг о друге шестым чувством. Однако, в данном случае было
что-то другое.

К концу вечера, когда кое-кто из гостей был уже навеселе, произошло
следующее. За рояль вдруг сел один из гостей. Он сделал
несколько весьма убедительных пассажей, затем взял несколько
аккордов и заиграл «Чакону» Баха. При этом гость красноречиво
взглянул на скрипача, чтобы тот присоединился. Скрипач,
вскинувший было скрипку к подбородку, вдруг побледнел и ушел. На
его исчезновение мало кто обратил внимание, так как
присутствующие, уже разгоряченные алкоголем, были увлечены
разговорами и новыми знакомствами, за столами то и дело разносился
высокий женский смех.

Я вышел на балкон. Скрипач, стоял спиной ко мне, и, облокотившись на
перила, смотрел на светящийся тысячами огней Стамбул. Он
взглянул на меня, и я заметил, что он по-прежнему бледен. Я
подал ему стакан, в который прежде предусмотрительно налил
коньяку. Скрипач, молча взял стакан и залпом выпил содержимое.
Затем он закурил сигарету. Мы стояли теперь рядом, обозревая
ночной Стамбул, и ветер шевелил наши волосы.

– Есть ли на свете что-то такое, чего вы не сделаете никогда, –
спросил он меня вдруг – или сделаете лишь под страхом смерти.

– Много чего, – ответил я. – Например, не сигану сейчас вниз.

– Я тоже не сигану вниз, – продолжал он.– Но если спросить меня,
чего я не сделаю ни при каких обстоятельствах, я назову нечто
другое. Видимо, в данном случае приоритеты устанавливает наши
страх, боль и ненависть.

И он рассказал следующее.

– Это случилось в Варшаве, осенью сорок четвертого года. Мне было
тогда двенадцать лет. Мы вышли из бомбоубежища, нас было
несколько десятков человек, мужчин и женщин самого разного
возраста. И попали под облаву. Нас выстроили у стены ближайшего
здания и наставили на нас автоматы. Затем офицер СС поманил
меня к себе пальцем. Я поначалу не понял, что ему от меня
надо, но потом мне стало ясно, что привлекло его внимание. Он
заметил мою скрипку, а я обычно всегда брал ее с собой, когда
приходилось прятаться в бомбоубежище. Затем офицер приказал
мне играть. Он не говорил никаких лишних слов, он сказал
лишь коротко и повелительно: «Бах. Чакона». Я достал скрипку из
футляра и заиграл. И тут офицер выстрелил в тех, кто стоял
у стены, а вслед начали стрелять его солдаты. Это выглядело
так. Люди падали, словно в съемке замедленного действия, и
все это потому, что расстрел сопровождался музыкой, она
обволакивала собой каждое движение, это был словно гимн смерти. Я
прекратил играть, вдруг словно опомнившись. Но офицер
пригрозил мне пистолетом – играй! Я продолжал играть, видя, как
падают, словно обволакиваемые музыкой, мои родители и
сестренка. Меня не тронули.

– Так вот, – продолжал он. – Я никогда, ни при каких обстоятельствах
не заиграю «Чакону» Баха. Мне легче сигануть сейчас вниз,
чем заиграть ее. Эта музыка во мне словно проклятие.

Он опять замолчал. Так же молча докурил сигарету. Затем, спросил:

– У этой истории есть продолжение. Хотите услышать историю любви?

– Да, – ответил я.

И он, видимо почувствовав во мне внимательного слушателя, продолжил:

– Каждый человек имеет свою историю любви. Я любил. До одури, до
сумасшествия. Моя любимая отвечала мне взаимностью. Нам было по
двадцать лет, мы были молоды, красивы, и люди, глядя на
нас, умилялись – какая хорошая пара. Словом, мы запланировали
свадьбу на конец августа. В то лето мне пришлось много ездить
с концертами, я играл тогда в составе симфонического
оркестра. И случилось то, что должно случиться, поскольку не может
быть продолжительного счастья. Она изменила мне. И это было
не раз. Когда я узнал об этом, свет померк в моих глазах. Я
спросил у нее – это правда? Да, ответила она. Но это было
полбеды. Я бы все простил ей, поскольку любил ее по
настоящему, а настоящая любовь может простить все. Но к моему
несчастью она заявила, что у нас теперь ничего не получится, так
как она любит того, другого. Извини, сказала она, но ничего
изменить нельзя. Услышав это, я пришел в какое-то дикое
состояние и себя уже не помнил. Я пытался ее уговаривать, и тут же
начинал угрожать ей. Я и плакал, и кричал страшные
ругательства. Затем я бросился душить ее, и мои руки сошлись на ее
шее. Она отчаянно отбивалась, но вскоре ее сопротивление
стало слабей, а потом и вовсе прекратилось. Но я не размыкал
рук. Вот тут-то пришел момент, который заполнился мне очень
отчетливо. Я словно наблюдал за своими действиями глазами
постороннего, так порой бывает, причем в самых невероятных
случаях, когда, казалось бы, ты вовсе неуправляем. Итак, я
продолжал ее душить. Надо сказать, что делать это было легко, так
как шея у нее была тонкая, как гриф скрипки. И тут я, к
своему удивлению, заметил, что пальцы моей левой руки пляшут на
ее шее, словно что-то наигрывая. Я прислушался, пытаясь по
движениям пальцев, уловить ритм и мелодию. Черт возьми! Это
была «Чакона» Баха. Я опять, как тогда мальчишкой в Варшаве,
играл это произведение, оглашая неслышимой музыкой смерть,
которая вот-вот должна состояться. Передо мной возникло лицо
того офицера СС, который опять дал мне команду. И тут меня
словно обдало холодным душем. Я отнял от нее руки и сказал:
«Извини. Будь счастлива со своим избранником». Она встала,
откашлялась, пришла в себя и заплакала, жалея меня: «Бедный
мой, бедный мальчик!». Мы плакали, обнявшись, точно дети.

Скрипач опять замолчал, а за тем продолжил:

– Возможно, в старости у меня будет болезнь нервов. Моя левая рука
будет дергаться, точно ходя по тонкому грифу, а пальцы будут
плясать, наигрывая ту, страшную мелодию. Мне уже будет
трудно бороться с этим…

Он все так же глядел на ночные огни. И тогда мне стало ясно, что нас
с ним связывает – страх, боль и ненависть. Я подумал тогда,
что надо рассказать эту историю Вернеру. Мне хотелось
рассказать ее именно ему, поскольку, однажды, он оказался в
сходной со скрипачом ситуации. Но Вернера к тому времени не было
на свете. Уже четыре года как крышка гроба захлопнулась над
ним, как захлопывается крышка рояля над клавишами, и я уже
не мог о многом спросить его. Например, я хотел узнать –
играл ли он когда-либо Лунную сонату, после того случая, когда
его заставил играть Минлебай Атнагулов?

Но я ответил себе – вряд ли он играл. Кроме того, после того случая
в деревне мне ни разу не удалось видеть его за роялем,
думаю, что он вообще не приближался к инструменту. Он
переключился на живопись, которая была связана с гораздо более теплыми
его воспоминаниями. Это занятие каким-то образом сближало
Вернера с собственным прошлым, с его столь необычным
учительством, с нашей деревней и ее двумя холмами, что издали похожи
на женскую грудь. Наверняка, водя по холсту кистью, он
вспоминал и муллу Гильметдина, с которым когда-то вел
бесхитростные споры, поскольку тот в силу своего положения, вынужден
был относиться к живописи с опаской. Мулла Гильметдин, как я
говорил, спорил с Вернером не ради истины, а из симпатии к
нему и доброго к нему расположения, что подтверждалось
последующим чаепитием в доме муллы.

Я вновь вспомнил Вернера в годы, когда его душа пребывала в
гармонии. Мне очень трудно вновь вернуться в те времена, когда
судьба ткнула нас лицом в грязь. Мне нестерпимо тяжело смешивать
эти две совершенно несовместимые субстанции – его чуткую
душу и тот мир, где хозяйничают такие силы, как СС или
Восточное ведомство. Но Вернер вынужден был смириться и пойти на
уступки собственной совести, как это делали тогда многие немцы.
Не случайно именно в этот период он рисовал особенно много,
по-видимому, пытаясь найти в этом спасение. Он по-прежнему
приглашал меня в свою мастерскую, и я смотрел на очередной
его пейзаж, узнавая знакомые сердцу места.

Вот какой вопрос я частенько задаю себе. Испытывал ли Вернер чувство
мести к своему бывшему ученику Минлебаю Атнагулову? Ведь,
однажды, он был сломлен, раздавлен этим человеком, ученик
преподал учителю жестокий, незабываемый урок. Наверняка, Вернер
мучался не меньше, чем скрипач, о котором я рассказал. Но
скрипач, зная, что мы не увидимся, мог быть со мной
откровенным, Вернер же, не заговорил о том случае ни разу. И потому,
я могу только вообразить те бесконечные бездны переживаний,
через которые он шествовал.

Так хотел ли Вернер отомстить? Художник мстить не может и не умеет.
Что Вернеру оставалось, так это в меру сил помогать мне, при
этом, большей частью, полагаясь на силы небесные, и,
вынужден заметить, он частенько смотрел на вещи более трезво, чем
я.

(Продолжение следует)