Проза

Роман

Сундук Гаяз-бея

Я никогда не мог понять Гаяз-бея до конца. Казалось, что вот,
наконец, я узнал, кто этот человек, но это впечатление было обманчиво,
и я вновь вынужден был признать, что он для меня недоступен. Так
было во все годы нашего с ним знакомства. Когда же он умер, у
меня было ощущение, что Гаяз-бей вновь ускользнул от меня, оставив
свое тело, как ящерица, которая оставляет преследователю свой
хвост.

Он менял свою суть так же, как несколько раз на дню менял свое
имя и одежду.

Однажды, он пригласил меня к себе домой. Я уже прежде несколько
раз бывал у него, но еще не был с ним близок настолько, чтобы
появиться в его доме без причины. Словом, я был уверен, что он
пригласил меня для какого-то разговора.

Он встретил меня в одной из своих одежд, которая соответствовала
уже не помню какому имени, – в своем рассказе я не хочу вспоминать
эти имена, поскольку считаю, что это еще больше может его запутать.
Гаяз-бей предложил мне попить чаю. Все это происходило в его просторной
гостиной, в противоположной части которой стояли большие, в полтора
человеческих роста, напольные часы, выполненные в виде мечети
Султан-Ахмет. Мы успели выпить по две пиалы, когда часы пробили
четыре часа пополудни. Хотя вряд ли данный звук можно было назвать
боем, это была музыка, мелодичный звон, издаваемый скрытым в корпусе
часов механизмом. По утверждению хозяина это был старинный марш.

– Именно этот марш, – добавил он – звучал перед решающей битвой
Тохтамыша и Тамерлана, когда должна была решиться судьба Золотой
Орды. Музыканты в той битве были все до одного перебиты. Но музыку
услышал один из воинов Тохтамыша, который остался жив. Он ускакал
в кипчакскую степь, мелодию же передал посредством свиста своим
детям. Мелодия кочевала по степи несколько веков, пока ее не услышал
часовых дел мастер из Кемера.

– Прислушайся, – сказал он мне. – И ты услышишь победные нотки,
которые не смогло приглушить время.

– Я слышу и нотки, которые добавили человеческий свист и степной
ветер, – ответил я.

– Я всегда знал, что ты способный малый, – улыбнулся Гаяз-бей.
– Пойдем я покажу тебе сундук.

Он повел меня в одну из комнат. Я шел вслед за ним, некоторые
комнаты были сквозные, в другие же вход был из коридора. Я почувствовал
тогда, что суть его дома для меня так же недоступна, как и хозяин.
В коридоре на равном расстоянии друг от друга возлежали страусиные
яйца, как сказал мне Гаяз-бей они здесь для того, чтобы отпугивать
гадов и пауков.

Наконец, он привел меня в самую дальнюю комнату, в углу которой
стоял внушительных размеров, кованный сундук. Он подвел меня к
нему.

– Я купил его на базаре в Аксарае. Посмотри, как прекрасно он
обработан.

И впрямь, сундук был покрыт изящным орнаментом. Затем хозяин открыл
его. Под крышкой было пусто. Я вопросительно посмотрел на Гаяз-бея,
но его эта пустота ничуть не смутила.

– Посмотри, здесь есть второе дно, – сказал он и поднял дно.

– Но это еще не все, – продолжал он. – Здесь есть третье дно.
И четвертое.

– А сколько же всего?

– Число это не имеет для тебя значения.

Уходя домой, я сказал ему:

– И это все, что вы хотели мне сегодня сообщить?

– А тебе этого разве мало? – удивился он.

Этот случай вылетел бы из моей головы, если бы с ним не был связан
один мой сон. Человек видит сны всю жизнь, но есть всего лишь
несколько снов (а, быть может, даже один), которые мы запоминаем
навсегда. Так женщина имеет за свой век одного мужчину, а при
некоторых особых обстоятельствах судьбы – двух, трех.

Сон был таков. Я шел по дому Гаяз-бея, помню, что по дороге мне
попались часы в гостиной, те самые, что в виде мечети Султан-Ахмет.
Мне почему-то захотелось сосчитать число минаретов, и, сосчитав,
я удивился, что это число не соответствует действительному числу
минаретов. Позднее, рассуждая над этим сном, я понял, что это
вполне объяснимо, ведь часы, выполненные в виде мечети – это копия
реальности, сон – тоже копия реальности, следовательно, передо
мной была копия с копии, и здесь возможны любые искажения. Нечто
подобное должно возникнуть, когда во сне вы рассматриваете фотографию
или трогаете рукой каменный бюст.

Итак, я шагал по дому Джевжет-бея, это продолжалось довольно долго,
но сколько, объяснить не смогу, поскольку в снах время движется
иначе, нельзя сказать быстро оно течет или медленно, оно течет
по другому, а, быть может, вовсе не течет. Я шел по коридору,
проходил через комнаты, некоторые из них были сквозные, а некоторые
выводили обратно в коридор. Конечный пункт движения был мне неясен,
но во мне жило твердое убеждение, что туда нужно придти, во что
бы то ни стало.

Я двигался по зданию, пока не достиг последней его комнаты. Однако,
мне показалось, что пропущено что-то важное, именно то, из-за
чего все это и происходит. Мне пришлось повернуть обратно, двигаясь
на этот раз уже медленней и внимательней. В одной из комнат я
обнаружил нечто такое, что прежде упустил из виду. Прямо у стены
виднелся темный провал. Подойдя ближе, я увидел ступени, которые
ведут вниз. Спустившись по ступеням, я оказался на нижнем этаже,
о существовании которого прежде не знал. Это было большое помещение
с длинным коридором и, опять же, с множеством комнат, и здесь
мне пришлось пройти тот же путь, из одного конца в другой, как
и на верхнем этаже. Но здесь я был внимателен, и потому не упустил
из виду лестницу, ведущую на более нижний уровень. Оказавшись
там и пройдя все его комнаты, я нашел, опять же, лестницу ведущую
вниз. Все это продолжалось, не могу сказать сколько долго, поскольку
в снах счет особый. Однако, в конце произошло следующее. Сойдя
по последней лестнице, глубже уже, казалось бы, некуда, я очутился,
как ни странно, вновь на самом первом исходном уровне, с которого
все началось.

В гостиной, той самой, где стоят часы в виде мечети Султан-Ахмед,
я встретил Гаяз-бея.

– Сколько у вас этажей вниз? – спросил я.

– Число не имеет для тебя значения, – сказал он.

На этом сон заканчивается, в данном случае обрывается внезапно,
но это территория нам неподвластная, здесь нет приема, подобного
тому, что используется в литературе, чтобы дать форме завершенность
(в театре это опускающийся занавес, а в кино финальные титры).
Но хватит о снах, о них можно говорить бесконечно, я же привел
этот сон, поскольку он связан с личностью Гаяз-бея.

Обосновавшись в Стамбуле и закрепившись в фирме Гаяз-бея, я получил
все земные блага, о которых мог прежде только мечтать. В глазах
многих это была неслыханная карьера. «Сам шайтан взял его за руку
и вывел в люди», – говорили мои недоброжелатели. Мой день был
заполнен делами и представлял собой бесконечную череду переговоров,
сделок, встреч, где говорили о деньгах, подсчитывались барыши
и делились доходы. Я работал, не покладая рук, и нельзя сказать,
что это меня угнетало, поскольку свет денег может скрасить любое
жизненное неудобство. К тому же, не следует забывать, что у меня
была семья, которую я перевез из Анатолии, а моя жена должна была
к трем имеющимся детям родить еще троих, – разумеется, в таком
количестве детей уже не было надобности, но в нашей крови еще
жила древняя необходимость, согласно которой твой род не должен
сгинуть.

У меня теперь было все – дом, дело, которое меня кормит, мои дети
могли получить хорошее образование. Я вступал в разговор с днем
завтрашним, и ответ оттуда был надежен. Однако, через несколько
лет меня охватило беспокойство. Я словно метался в бесконечных
комнатах, мои сны стали несчастливы. Может быть, причина моего
беспокойства в этой размеренной череде дней, спросишь ты? Ведь
со временем достаток перестает приносить удовлетворение, и человек
принимает его как постоянную среду обитания. Человек спрашивает
себя – этого ли он так страстно желал?

В те годы я водил дружбу с ишаном Саидбеком, который рассказал
мне следующую притчу. Жил на свете один человек. Он был богат,
и мог идти навстречу многим своим желаниям. Он покупал дорогие
вещи, путешествия, любовь женщин, и многое другое, о чем бедняк
мечтать не может. Однажды, пришел час, когда ему все вдруг разом
опротивело. Он не видел ни крупицы здравого смысла в любом своем
начинании. Свет ему стал не мил, и он готов был с ним распрощаться.
И вдруг случилось следующее. Этот человек в один день потерял
все, что имел. Дом был уничтожен пожаром, а его состояние и земля,
благодаря хитрой политике продажного адвоката, перешли к другим
владельцам. Словом, человек остался гол, бос и вынужден был бороться
за выживание. Сначала он испытал потрясение. Но потом понял, что
именно таким образом Всевышний спас его. Жизнь особенно ценна,
когда за нее борешься.

Я пытался сравнивать себя с героем этой притчи и спрашивал себя
– а что если ты вдруг лишишься всего того, что имеешь, и все твое
существование будет опять всецело посвящено беспрестанной борьбе
за выживание? Пойдет ли тебе это на пользу? Освободишься ли ты
от постоянного беспокойства, которое не дает тебе жить? Я понял,
что сравнение это неуместно. Мой достаток меня устраивал. Поскольку
я был богачом лишь в первом поколении. Всякого рода сомнения будут
мучить моих детей, выросших в неге и роскоши, а под моими ногтями
еще грязь той самой жизни, за которую цепляешься, что есть сил,
не зная, будешь ли жив завтра. Словом, причина моего неудовольствия
была не в сытости и достатке, которые, однажды, согласно небесной
воле были мне дарованы, хотя до сих пор не знаю, чем я так угодил
небесам.

В один из дней меня пригласил на обед один знатный господин, по
имени Джамлетдин, с которым я был некоторым образом связан по
своим коммерческим делам. За столом было еще несколько людей,
принадлежавших нашему кругу. Хозяин вылезал из себя, надувался
словно индюк, стараясь подчеркнуть свою значимость. Разумеется,
Джамалетдин-бей имел на это право, поскольку среди нас он был
самым богатым и знатным, однако выглядел он совершенно комично.
Но все дело в том, что я поддерживал эту игру, говорил, стараясь
подчеркнуть свои возможности, подразумевая силу имеющихся у меня
денег и положения. Затем я вышел на воздух, взглянул на волны
Босфора, чайку, парящую возле Девичьей башни, и лишь теперь понял,
насколько смешон в собственных глазах.

И тогда мне показалось, что меня везет повозка, запряженная сильными
лошадьми, но везет не туда, куда надо, и сойти с нее нельзя. Я
обратился к себе будущему и не узнал своего голоса.

– Пойдем со мной, – сказал мне ишан Саидбек, после того, как я
поделился с ним своими переживаниями. Он привел меня к себе домой
и бросил мне какие-то лохмотья:

– Одевай!

Я переоделся в нищего, затем по повелению ишана сел возле входа
в кладбище Эдирне-капи, рядом с такими же нищими.

– Смири гордыню, – сказал Саидбек, – проси милостыню у каждого
встречного.

В тот день стояла особенная жара. В моей руке была медная кружка,
в которой изредка звякала брошенная в нее монета. Предо мной вставал
другой мир, мир, видимый на уровне идущих мимо ног. Люди, когда
ты с ними не вровень, а смотришь на них снизу – тоже другие.

Что же я видел, сидя возле входа в кладбище Эдирне-Капи, держа
в руке кружку для сбора милостыни? Был жуткий зной, мимо проплывали
человеческие лица, зной словно стирал лицо, оставляя только его
выражение. Мимо меня проплывали сотни разных выражений, из которых
я запомнил: сострадание, что сходно с прикосновением прохладного
ветра и презрение, что сродни плевку; искреннее желание помочь
и выражение долга, который надо выполнить; внезапную замкнутость,
когда не хочется отдавать последнее, что у тебя есть и раздражение,
что возникает, когда видят нечто себе подобное, ведь ничто так
не раздражает, когда видишь себе подобное и постыдное.

Я видел лица вовсе без выражений, и видел лица столь выразительные,
что казалось – этот жаркий воздух должен запомнить их так же,
как гипс запоминает человеческое лицо, когда с него снимают посмертную
маску.

В конце дня ко мне подошел какой-то человек и, ни слова не говоря,
вдруг огрел меня плетью. Мне было, конечно, досадно и больно,
но я ничем на это не ответил, поскольку знал, что это человек
ишана Саидбека, посланный ко мне, чтобы устроить дополнительное
испытание.

Все это действие с самого начал я воспринимал как спектакль. Спектакль
этот был захватывающе интересен, однако он не мог изменить мою
жизнь.

Несколько дней я чувствовал себя спокойно, и мне даже стало казаться,
что уроки ишана оказались для меня полезны. Однако, достаточно
было пары встреч со старыми знакомыми и нескольких выходов в общество,
чтобы опять проснулось мое беспокойство. Чего я хочу? – спросил
я себя. И ответил без тени лукавства. Мне нужно больше денег,
больше уважения и почета. Меня волнует, что я представляю собой
в глазах других. Мне необходимо постоянно ощущать собственную
значимость. Мне нужно видеть выражение восторга в глазах окружающих.
Мне надо знать, что я лучше многих. Что в этом страшного? – спросил
я себя. – Тысячи и тысячи людей желают этого? Но дело в том, что
я был из тех, кто понимает всю тщету подобных желаний, но следуют
им, подобно пьянице, впавшему в запой.

В какой-то момент я ощутил следующую зависимость: насколько я
продвинулся вперед на пути, который зовется успехом, ровно настолько
же опустошена моя душа.

И тогда я пришел к Гаяз-бею и сказал:

– Я решил вернуться в Анатолию.

Он сидел в кресле, что в гостиной. Часы, те самые, что выполнены
в виде мечети Султан-Ахмед, показывали без четверти два.

– Ты оставишь дело, которое начал? – спросил он.

– Да, – ответил я.

– Зря, – сказал он. – Не надо сходить с пути, на который привел
тебя Всевышний.

– Но мы не всегда уверены, что идем именно по этому пути.

Гаяз-бей поднялся из своего кресла и прошелся по гостиной. Затем
завел разговор о стамбульских кофейнях, а так же о курении кальяна.
Он называл имена знаменитых курильщиков, которые были мне неизвестны.

Часы пробили два, а точнее это был марш, но напоминал он мелодию,
в которой угадывался свист человека и свист степного ветра.

– Приходи сегодня в семь в кофейню Рахима, – сказал Гаяз-бей.

Разумеется, я не мог его ослушаться, хотя, как мне казалось, уже
не нуждался в его покровительстве.

Был тот час, когда жара уже спадает, солнце близко к закату, и
город, освещенный боковым светом, отчетлив, как никогда. Так же
отчетливы и мысли, которые днем были еще невнятны. Я шел в кофейню
Рахима, наблюдая чудовищную красоту минаретов, попавших в круг
заходящего солнца. Волны Босфора отсвечивали завтрашним днем.
День завтрашний отражался и в глазах встречных прохожих.

Когда я зашел в кофейню, меня встретил мальчик-служащий и провел
к дальнему столику, где меня уже поджидал Гаяз-бей. Как ни странно,
народу в кофейне было мало, хотя, обычно, на исходе дня в подобных
заведениях посетителей хоть отбавляй.

Гаяз-бей курил кальян, и сидел, окутанный облаками дыма. Я начал
что-то запальчиво говорить, сообщать о своих планах и решениях,
но он жестом приказал мне молчать.

– Садись, – сказал он. Затем дал мне еще один мундштук, чтобы
я разделил с ним процесс курения.

Я вобрал в себя дым, и этот дым был мне незнаком. Так же сталкиваются
с незнакомой тебе истиной.

Вскоре явился владелец кофейни Рахим. Его походка и движения заставляли
думать, что он никогда не выходил отсюда на белый свет, и вся
его жизнь загадочно сосредоточена в этих стенах. Кожа этого человека
имела желтоватый оттенок, такой отсвет дает свечное пламя, проступающее
сквозь клубящийся дым, а бритая его голова напоминала сушеную
тыкву, что используются в качестве декоративных светильников.
Глаза же его смотрели на тебя так, словно он знает о происходящем
больше, чем ты.

Он спросил, хорош ли кальян. Гаяз-бей ответил, что дым сегодня
замечательный.

– Для особых гостей я кладу вдобавок к углю сушеный верблюжий
помет, – сказал Рахим. – Этому научил меня мой отец, который знал
в этом толк, поскольку ему приходилось готовить кальян для самого
султана.

Мы продолжали курить, ничего не отвечая, но Рахим, по-видимому,
считал нас людьми, которым обязательно надо оказать знаки внимания.

– Верблюжий помет, на первый взгляд, дело нехитрое. Но все зависит,
от того, где он собран. Отец говорил, что самое лучшее место,
которое ему известно, находится на середине караванного пути из
Дамаска в Алеппо. Именно там солнце соседствует с ветром так,
словно знают, что нужно для идеального тления. Раз в год я отправляю
туда своих работников с подводой. И этого хватает, так как людей,
которые знают настоящий толк в курении кальяна на самом деле не
так много. Гаяз-эфенде, по вашей просьбе я добавил в кальян молотого
жемчуга и пару ароматических трав.

Гаяз-бей, слушая, кивал головой.

– Чем так хорош верблюжий помет? – спросил я.

– Ничто не тлеет так медленно и так стойко, – ответил Рахим. –
Послушайте, уважаемый. Человеческая жизнь похожа порой на отчаянный
бег, прерываемый ходьбой или вовсе остановками, что случаются,
когда сил идти уже нет. Мы совершенно далеки от изначального движения,
присущего реальному миру, мы его не понимаем и не чувствуем. Так
вот, что я вам скажу. Тление сухого верблюжьего помета сродни
этому движению. Мой отец говорил, что, куря такой кальян, он ощущает
плавный и размеренный шаг верблюда.

Затем Рахим ушел, сказав, что он всегда к нашим услугам. Его походка
была неторопливой и плавной, и это вполне естественно, подумал
я, иначе грош цена всем его речам. Некоторое время мы курили,
ни слова не говоря. Настоящие курильщики кальяна знают, что время
за курением сродни времени, что течет в снах – его невозможно
измерить. Я видел перед собой лицо Гаяз-бея, мне показалось, что,
проступая в облаках дыма, оно слегка покачивается, словно в согласии
с тем движением, о котором говорил Рахим.

Затем я вдруг почувствовал вокруг оживление и, оглядевшись, заметил,
что людей в кофейне стало больше. Все о чем-то говорили, и, казалось,
были взволнованы.

– Уважаемый, – спросил я мужчину за соседним столом, – что случилось?

Он ответил мне, что сейчас сюда должен явиться Гассан Мамед, один
из лучших шахматных игроков империи, который проездом оказался
здесь. Мое сердце заколотилось. Почему бы мне не сыграть с ним,
подумал я. Вокруг как раз спорили о том, кто бы мог сразиться
с великим шахматистом. «Махмуд Топчибаш», – сказал кто-то, и все
посмотрели на меня. Я дал понять, что не против, но заметил, что
вряд ли Гассан Мамед этого захочет, наверняка ему не понравится
мысль играть в кофейне, да еще с первым встречным. Но один из
присутствующих мужчин заметил, что если правильно сформулировать
вызов, то человек обязан будет его принять.

Великий шахматист явился с двумя сопровождающими и сел за предложенный
ему стол. Не успел он допить свою чашку кофе, как его окружили
несколько мужчин и о чем-то начали ему быстро говорить. Очевидно,
они убеждали его сыграть. «Махмуд Топчибаш…, – донеслось до меня,
– … с днем завтрашним». Гассан Мамед внимательно посмотрел в мою
сторону. Наши взгляды на мгновение перекрестились. Затем ко мне
подошли его люди и сказали, что мэтр готов сыграть со мной партию.

Мы сели друг напротив друга и начали игру. Нас обступила затаившая
дыхание толпа зрителей. В моих ушах раздалась мелодия, это был
тот самый бой, что издавали часы Гаяз-бея, а точнее марш, который
звучал перед решающей битвой между Тохтамышем и Тамерланом, но
на этот раз поле битвы, где когда-то сошлись две лавины страшных
всадников, сменилось шахматной доской.

Тут я заметил Рахима. Он стоял в стороне, скрестив руки на груди,
на губах его играла едва заметная улыбка, глаза его, по-прежнему,
смотрели так, словно он знает о происходящем нечто большее, чем
ты.

Игра продолжалась ровно столько сколько положено, а сколько именно
судить не ручаюсь, поскольку ход той игры был созвучен времени,
что течет в снах.

Я выиграл. Это было неожиданно, как для меня самого, так для моего
противника и зрителей. Вокруг раздавались возгласы восторга. Гассан
Мамед, признав поражение, пожал мне руку. Похвалы в мой адрес
не стихали. Я был победителем, весь мир был у моих ног, фанфары
на небесах трубили в мою честь. Взволнованные зрители подняли
меня на руки и понесли вперед, точно нового кумира. Руки, сотни,
тысячи рук возносили меня выше и выше. Я потерял ориентацию, и
уже не соображал, где небо, где земля. Затем все превратилось
в дым. А сквозь дым проявилось лицо Гаяз-бея. Он по-прежнему сидел
напротив меня, неторопливо покуривая кальян.

– Где Гассан Мамед? – спросил я.

– Впервые слышу это имя, – ответил он.

Оглянувшись, я увидел, что в кофейне ничего не изменилось, посетители
пили кофе и вели неспешные беседы, ясно было, что здесь не произошло
что-либо, что могло бы их отвлечь.

– На сегодня мне, пожалуй, хватит, – сказал я и, встав из-за стола,
попрощался с Гаяз-беем.

– Куда ты так торопишься? – удивился он, – еще совсем не поздно.

Я вышел на улицу, и мои легкие тотчас наполнил свежий морской
воздух. Солнце уже зашло, силуэты минаретов едва угадывались в
сгустившемся мраке. Я направился в сторону дома, навстречу мне
попадались многочисленные прохожие, было и впрямь еще не поздно.
Я решил не брать извозчика и прогуляться пешком, посчитав, что
вечерняя прогулка будет мне полезна, тем более, что сердце еще
не успокоилось, оно летело внутри существующего лишь в моем воображении
теле, все еще подбрасываемым вверх бесчисленными руками поклонников.

– Надо же, куда только не занесут тебя дороги собственного ущерба,
– вдруг сказал какой-то встречный прохожий.

– Что вы имеете в виду? – спросил я.

– Почему вы встреваете в чужой разговор? – возмутился он, и я
увидел, что он занят беседой со своим попутчиком.

Мне пришлось извиниться. Стало прохладно. Я шел домой по дороге,
по которой уже хаживал сотни раз.

– Стойте! – послышался сзади голос.

Я обернулся и увидел, что меня догоняет какой-то запыхавшийся
незнакомец.

– Махмуд-эфенде! – обратился он ко мне, переводя дух. – Мы ищем
вас весь день. Я только что был в кофейне Рахима и мне сказали,
что вы отправились домой. Вы немедленно должны явиться во дворец
султана!

Незнакомец крикнул, кого-то подзывая, и тотчас подкатил экипаж,
вид которого не вызывал сомнений в том, что предназначен он для
того, чтобы перевозить высочайших особ.

Я занял предложенное мне место, рядом сел незнакомец.

– Трогай! – крикнул он кучеру, который тотчас стеганул коней.
Экипаж сорвался с места и помчался вперед.

– У нас совсем мало времени, – говорил мне мой провожатый, пока
мы мчались во весь опор по вечерним улицам. – Не знаю, почему
так вышло, что вам своевременно не сообщили о предстоящем событии.
Приношу свои извинения.

Мое сердце, только успокоившееся, вновь забилось быстрее. Глядя
по сторонам, я узнавал места, куда вход мне был прежде закрыт.
Мы подъехали к сторожевой башне, и стражники, ни слова ни говоря,
пропустили нас, как пропускают избранных. Затем моему взору предстала
территория, недоступная простым смертным – внутренняя область
султанского дворца, но разглядеть, что она из себя представляет,
мне как следует не удалось, потому что экипаж остановился у каких-то
высоких дверей с роскошной лестницей. Там нас поджидали несколько
служащих, которые тут же бросились к нам:

– Быстрее! – заговорили они. – Сейчас как раз вызовут вас, Махмуд
Топчибаш, нельзя медлить ни секунды.

Меня ввели в большой зал, наполненный гулкими перешептываниями.
В самом центре зала стояла рядком группа незнакомых мне людей,
чьи позы сквозили торжественным ожиданием.

– Встаньте здесь, – сказал один из служащих, подведя меня к самому
началу ряда.

В этот момент громко произнесли мое имя.

– Махмуд Топчибаш!

Прямо передо мной возник человек в генеральской форме, очевидно,
это был один из высших военных чинов империи.

– По высочайшему повелению султана, – продолжил он, – вы награждаетесь
орденом за особые заслуги перед отечеством!

Раздался шквал рукоплесканий, земля ушла из-под моих ног. «Наконец-то
это произошло, и все это заслужено, – подумал я, почувствовав
на своей груди орден.

Оркестр заиграл торжественный марш, и тут я заметил Рахима, который
стоял в дальнем углу зала в той же своей позе – скрестив на груди
руки, на губах его по-прежнему играла едва заметная улыбка. Я
прислушался к звукам марша и узнал мелодию, которую издавали часы
в гостиной Гаяз-бея, но звучала она несколько иначе, слегка приглушенно,
словно я слушал ее с нижнего этажа, а не с верхнего, где располагались
часы. Затем действительность превратилась в дым, а передо мной
появилось лицо Гаяз-бея. Мы опять находились в кофейне Рахима,
в которой, неспешно переговариваясь, сидели немногочисленные посетители.

Я потрогал собственную грудь, а точнее то самое место, где только
что находился орден, но, разумеется, никакого ордена там не оказалось.
Гаяз-бей, все так же куря кальян, усмехнулся, словно все знал.

– С меня довольно, – сказал я и, попрощавшись, покинул кофейню
Рахима.

В городе царил вечер. «За кого он меня принимает, – думал я о
Гаяз-бее, шагая в городской толпе. – Он считает, что со мной можно
играть, как с каким-нибудь пацаном и водить за нос».

На этот раз я решил изменить маршрут и не идти по той улице, откуда
меня увезли во дворец султана, и потому свернул в один из проулков,
с которого, в конце концов, можно было выйти на дорогу, ведущую
к моему дому. Вскоре мне удалось успокоиться, мир уже не казался
мне таким безрадостным. «Как раз поспею к чаю, самовар разжигают
ровно в девять», – подумал я.

На моем пути возникла контора Джамалетдина. Да, именно здесь она
и находится, вспомнил я, перед дверями же, словно кого-то поджидая,
стоял сам ее владелец.

– Пожалуйста, заходите, – пригласил он.

Не знаю почему, но я согласился. В конторе было двое служащих,
которые сидели за своими рабочими столами и, как мне показалось,
ждали команды своего хозяина. Джамлетдин обратился ко мне:

– Сейчас мы сосчитаем, у кого из нас больше денег.

– Мне не нравится твое предложение – ответил я.

– Зачем друг друга обманывать, ведь по ночам мы не можем уснуть,
считая чужие доходы – сказал он. – Поэтому давай сосчитаем наши
деньги и поставим на этом точку.

Мы начали считать. Нам помогали служащие, один из них щелкал костяшками
счетов и громко произносил цифры, другой записывал промежуточные
результаты на бумаге, для них это была повседневная работа и делали
они ее совершенно не меняясь в лице. Мы же с Джамалетдином были
увлечены так, словно на карту была поставлена не только жизнь,
а нечто большее. Цифры проносились бесконечной вереницей, строки,
столбцы, последовательности, ряды. Ничто не должно было остаться
без внимания – суммы на банковских счетах, акции, недвижимость,
драгоценности, наличные и прочее. Замечу, что эти цифры нельзя
было проверить, каждый называл их по памяти, при нас, как вы понимаете,
не было банковских выписок, реестров недвижимости, тем более документов,
подтверждающих суммы наличности.

Затем, поняв тщетность этой затеи, я сказал:

– Все это бессмысленно, Джамалетдин. Ведь я могу завышать цифры
и обманывать тебя.

В ответ он усмехнулся:

– Ты не будешь завышать цифры, Махмуд Топчибаш. И знаешь почему?
Ты хочешь доказать, что богаче меня. Но доказать ты хочешь не
мне, а себе. Поэтому обманывать нет никакого смысла.

Я вынужден был с ним согласиться, и мы продолжили подсчет, который
продолжался, не могу сказать сколько, поскольку часов в конторе
Джамалетдина не было, а если бы и были, то мы вряд ли взглянули
бы на них, настолько были увлечены процессом. Наконец подсчет
закончился, и служащие, совершив итоговые вычисления, назвали
победителя.

Им оказался я. И это было столь неожиданно, что сердце мое было
готово выпрыгнуть из груди. Джамалетдин был подавлен, я понимал,
что необходимо его как-то поддержать и утешить, но моя радость
застилала мне глаза. Я плыл на волнах своей радости, и мое счастье
было безмерно.

Но вскоре я заметил Рахима. Он стоял в той же своей позе, скрестив
на груди руки, в самом углу конторы возле двери, там было темно,
но не настолько, чтобы не разглядеть едва заметную улыбку на его
губах.

– Рахим, что ты тут делаешь? – спросил я, но туту же осекся, поняв,
насколько неуместен мой вопрос.

Затем все вокруг потонуло в дыму, и я вновь осознал себя в кофейне
Рахима, а напротив меня, по прежнему покуривая кальян, сидел Гаяз-бей.

На этот раз я покинул кофейню, не сказав ни слова, ибо попрощаться
еще раз было бы смешно. Однако, во взоре Гаяз-бея проскользнуло
удивление, поскольку он считал меня человеком, всегда отдающим
долг правилам приличия. «А если он не знает?», – подумал я, идя
уже по улице.

Я направился в сторону дома, не выбирая дороги, мне представилось,
что, сделав выбор, можно попасть в очередную западню. Через некоторое
время местность показалась мне незнакомой. Куда можно было так
далеко уйти, чтоб потеряться, спросил я себя, ведь все улицы здесь
давно исхожены мной вдоль и поперек. Затем мне удалось найти этому
объяснение, скорее всего, я зашел в один из неприметных дворов,
куда прежде не захаживал. Выйти же отсюда очень просто, вот арка
в стене и, пройдя в нее, я выйду на знакомую дорогу, ту самую,
что ведет к моему дому.

Я зашел в арку, надеясь пройти ее насквозь, но, идя вглубь, обнаружил,
что она не кончается, как ей положено, а продолжается дальше и
дальше, словно тоннель в горе, вокруг же, с каждым шагом становится
все темнее. Сначала вокруг меня был полумрак, а в какое-то время
я оказался в полной темноте и продвигался вперед, пребывая в полной
неизвестности, лишь какое-то шестое чувство указывало мне путь.

Вскоре впереди наметился слабый, дрожащий свет, а затем послышался
гул голосов – безусловно, впереди должна быть улица, которая мне
нужна. Я ускорил шаг в сторону света, но арка, к моему удивлению
вывела меня не на улицу, а в какое-то большое, незнакомое мне,
помещение, наполненное множеством людей. Люди эти сидели рядами,
точно на каком-то собрании, внимая выступавшему, который о чем-то
очень увлеченно говорил. Я заметил свободный стул в одном из первых
рядов и сел, не зная, как себя здесь вести. Оглядевшись, я обратил
внимание, что в зале присутствуют священнослужители, заметил так
же людей, одетых современно по европейски, остальные же были в
одежде традиционно мусульманской, в целом же у меня сложилось
впечатление, что здесь преобладает публика, которую называют просвещенной.
В зале назревал спор, речь шла о неком немногочисленном народе
и его правах.

Тут и там раздавались реплики, а некоторые из слушающих вскакивали
с мест и громко выражали свое мнение. Вскоре вокруг уже трудно
было что-то расслышать, каждый желал быть услышанным и старался
перекричать своих оппонентов. И вдруг кто-то сказал:

– Махмуд Топчибаш, а что скажете вы? Можем ли мы считать этот
народ коренным?

В зале воцарилась тишина, все смотрели на меня и ждали моего слова.
Тогда я встал и произнес следующую фразу:

– Любой народ на этой земле является коренным. Он является коренным
так же, как зубы являются коренными жителями рта.

Последовала пауза, затем грянули аплодисменты, зазвучали возгласы
одобрения. Затем я продолжил речь, развивая свою мысль. Мне внимало
множество ушей, и вновь оглядев зал, я понял, что попал на заседание
известного городского общества, в которое входят многие деятели
культуры, писатели, философы и прочие. Разумеется, для меня было
совершенной неожиданностью, что эти столь уважаемые мужи слушают
мою речь, не пропуская ни слова.

Но вскоре я увидел то, что рано или поздно должен был увидеть.
В дальнем углу зала с той же своей неприметной улыбкой и в той
же своей незабываемой позе стоял Рахим. Вновь раздались овации,
но цена им была, как вы понимаете, нуль, затем все потонуло в
дыму, из которого постепенно появилось лицо Гаяз-бея.

И я вновь покинул кофейню Рахима. После чего произошло то, что
уже было вполне предсказуемо – я опять попал в очередную западню.
Меня словно поджидали прямо за дверью, чтобы изощренно и целенаправленно
водить за нос. Временами до меня доносилась мелодия, что издавали
часы Гаяз-бея, и слышал я ее не с верхнего этажа, а с очередного
нижнего, погружаясь все глубже и глубже. И всякий раз я встречал
Рахима все в той же неизменной своей позе и неприметной улыбкой
на губах. Так происходило не могу сказать сколько раз, число это
не имеет значения, я попал в западню, выход из которой был мне
недоступен. Я словно метался в доме Гаяз-бея, столь же неясном
для меня, как и его хозяин, я был заперт в сундуке, одно потайное
дно которого сменяется другим потайным дном. Однако, во время
моего странного путешествия, у меня мелькнула следующая мысль.
Если я погружаюсь все глубже и глубже, то, наверняка, существует
тот самый нижний этаж, который в то же самое время окажется верхним.
Эта мысль возникла с множеством других, которые проносились тогда
в моей голове, и была тотчас мной забыта.

Мои мытарства, однако, продолжались. Я брел вперед, стараясь обрести
реальность, и порой мне казалось, что я обрел ее, но все вновь
оказывалось обманом. Моя дорога приводила меня в очередное пространство,
согласно некому, недоступному моему разумения, порядку, где мне
либо устраивали овацию, либо восторгались, либо тихо завидовали,
и все это было так изобретательно, так неожиданно, что я попадался
на ту же самую удочку.

В конце-концов я перестал доверять этой действительности, что
пытались мне навязать. Помню, что пару раз, слыша гул рукоплесканий
за спиной, я подходил к Рахиму и спрашивал:

– Ведь это все неправда? Да?

В ответ он кивал головой, и в его взоре по-прежнему угадывалась
легкая насмешка.

Помню, что передо мной опять появилось лицо Гаяз-бея, и я, уже
уставший разбирать, где действительность, а где нет, решил на
всякий случай с ним попрощаться.

– До свидания, дорогой, – ответил он. – Не забудь, я жду тебя
завтра утром.

– Если есть «завтра» и есть «утро», буду в девять тридцать, –
сказал я и, выйдя из кофейни Рахима, направился знакомой улицей
в сторону дома. Было совсем темно, и накрапывал мелкий дождь.
Помню, что я потрогал левую щеку, и она была мокрой. «Ветер дует
со стороны Черного моря и потому дождь косит влево», – подумалось
мне. Я потрогал щеку еще раз, и она, как мне представилось, оказалась
мокрой – действительно мокрой, а не как-то иначе. Я вспомнил,
что забыл в кофейне зонт, но решил не возвращаться. «Мне только
не доставало возвращаться этажом назад», – такая мысль пронеслась
тогда в моей голове, и мысль эта была мной благополучно забыта,
как и множество других.

Я пришел домой, точнее, зашел во внутренний двор моего дома, где
меня уже поджидала мое многочисленно семейство, а так же кое-кто
из родни. Увидев меня, они тотчас пришли в оживление, словно скрывали
что-то неожиданное.

– Пока тебя не было, приходил курьер из городской ратуши и принес
письмо.

– Что за письмо? – спросил я и попросил прочесть его вслух одного
из своих племянников.

Юноша вскрыл конверт и зачитал послание городского совета, в котором
сообщалось, что я, Махмуд Топчибаш, за мою добросовестную деятельность
на благо общества – далее перечислялись мои заслуги – награждаюсь
именной медалью, а так же мне присваивается звание почетного гражданина
города. Кроме того, я, как один из именитых горожан, приглашаюсь
на званый ужин, который будет проходить во дворце султана. Вокруг
раздались аплодисменты и возгласы одобрения, к которым я, как
вы понимаете, остался вовсе безучастен. Я сплюнул и отвернулся.

Затем зазвучала музыка, и это был тот самый марш, издаваемый часами
Гаяз-бея. Но звучал он на этот раз более отчетливо, словно слышался
уже не с нижнего этажа, а с верхнего. Прислушавшись внимательней,
я почувствовал, что музыка доносится из какого-то определенного
места, она имеет точку исхода. «Все нас свете имеет точку своего
исхода», – сказал я себе и пошел навстречу музыке. Далее мне пришлось
зайти в собственный дом, и в гостиной я увидел то, что явилось
причиной возникновения музыки – в самом углу, на столике стояли
часы в виде мечети Султан Ахмед, и они были точной копией часов
Гаяз-бея, правда, значительно меньшего размера.

Вслед за мной зашел кто-то из домашних и сказал, что еще днем
Гаяз-бей прислал мне в подарок эти часы. Затем я прошелся по комнате,
вышел обратно во двор, встретил взволнованные взоры домочадцев
и понял, что во всем это действии чего-то не хватает. Не хватает
Рахима, который стоит поодаль все в той же своей позе и наблюдает
за происходящим с неприметной улыбкой.

И тогда я вдохнул ветра, который принесся с Черного моря, и осознал,
что нахожусь в реальности, а точнее на самом нижнем этаже, который
в то же время является верхним.

Исламбек Топчибаш закончил свой рассказ. и некоторое время сидел
молча, словно обдумывая рассказанное и переживая его заново, его
глаза были несколько отстранены, словно он за короткое время пронесся
сквозь все этажи, число которых не имеет значения.

– После этого, по его словам, жизнь моего отца изменилась, и он
успокоился. Как он мне сказал, самое главное – найти истину в
собственной жизни, на той самой дороге, на которую привел тебя
Всевышний. Со временем он открыл собственный бизнес, и Гаяз-бей
не препятствовал этому, а даже наоборот очень помог.

И еще он мне говорил про число этажей, которые ему пришлось преодолеть:
«Этажей было ровно столько, сколько надо, чтобы понять – многое,
чему мы придаем такое большое значение, в самом деле, того не
стоит. Но закрывать на все глаза – тоже не следует. Соглашайся
и кивай головой. И никогда не забывай, что есть самый нижний этаж,
который является верхним. Именно там твои глаза видят, а уши слышат».