Проза

Роман

История о переселении и роднике

Несколько лет подряд в наших краях был неурожай. Стояла такая
страшная засуха, что воздух обманывал тебя. Это было так,
рассказывал мне отец: ты идешь по улице, и тебе навстречу попадается
человек, который уже неделю как умер. Подойдя ближе, ты
замечаешь, что ошибся, это пастух Абдуразак. Но, придя домой,
ты узнаешь, что пастух Абдуразак умер вчера. Люди умирали
один за другим. Есть было нечего, амбары были пусты. Но самое
печальное – умирали дети, о том же, что на смену им народятся
новые – не было и речи, и все это означало, что жизни нет
продолжения, и высохший, однажды, родник может уже больше
никогда не возродиться.

Перестали рождаться дети, и что может быть хуже?

Впереди была долгая зима, которая ничего не обещала кроме смерти.
Деревенские старики решили, что медлить больше нельзя и лучше
погибнуть в дороге, чем испустить дух здесь.

Люди собрали свои скромные пожитки. Перед ними были четыре стороны
света. Иди, куда хочешь. Но куда идти – пространство огромно,
и никто не знает, какая дорога спасет тебя. Люди смотрели
друг на друга и молчали.

Вдруг сверху раздался крик. Это кричали дикие гуси, пролетающие в
осенних небесах. И тогда кто-то затянул песню. Песню о диких
гусях. О людях, которые смотрят вослед красивым птицам. О
вечной тоске и печали, которая живет в сердце каждого из нас.

Люди, не сговариваясь, двинулись вслед за птицами.

Дикие гуси летели в сторону теплых морей, крылья уносили их все
дальше и дальше. Затем стая исчезла за горизонтом. Небо
опустело, и так же опустели взгляды людей, идущих по безмерной
земле. Но затем, в небе появилась другая стая. Птицы вели за
собой странников, спасая их, возрождая тлеющий огонек надежды.
Стаи диких гусей – одна за другой проплывали вверху, и люди
уже не останавливались.

А затем, кто-то из идущих бросил взгляд под ноги и узнал дорогу, по
которой когда-то уходили отсюда в сторону священной Мекки
его предки. И тогда люди поняли, что путь их верен.

В конце концов, люди нашли землю, которая приняла их, это была,
разумеется, Азия, поскольку Азия всегда могла дать кров
бесчисленным толпам самых разномастных переселенцев.
Эмигранты-татары обосновались в степной части Турции, в Анатолии. Здесь
выходцы из чужой земли дали начало нескольким деревням и даже
городу.

Что касается меня, я был зачат в дороге, именно в то время, когда
люди вновь обрели способность любить. Мои родители никогда не
скрывали, как и где я был зачат.

Это случилось на одной из стоянок. Они – тогда еще совсем молодые
отправились к ближайшему роднику набрать воды в котлы. Думаю,
этих двоих послали туда не случайно, наверняка, люди уже
заметили, что их что-то связывает. Быть может, с просьбой
принести воды выступил кто-то из стариков, в котором уже давно
жила забота о том, что его род может не продолжиться.

Мама рассказывала, как это было. «Я буду это помнить даже на том
свете, – говорила она, – рядом неслась вода, так же бывает,
когда быстрые сны проносятся через тебя, и ты просыпаешься с
ощущением, которое не можешь объяснить, но это ощущение
счастья».

«Родник, живое существо, – добавляла она. – Если ты опустишь руку в
бьющую из земли воду, ты ощутишь живые толчки, словно у
воды, в недоступной глубине есть невидимое нам, стучащее сердце.
Твой отец входил в меня в согласии с этим ритмом, который
задавала вода, и мы сами были ее продолжением».

Об этом же самом рассказывал и отец. Вы скажете, что о таких вещах
детям не рассказывают, я имею в виду тему, связанную с
отношениями полов. Но, дело в том, что мои родители не связывали
свое счастье с отношениями полов. Их счастье было куда выше
факта их физической близости. Они давали начало новой жизни,
жизни, которая продолжится далеко от родины.

В дороге прошли долгие месяцы. Моя мать была уже на сносях. Люди шли
по незнакомой территории, и, как рассказывал отец, воздух
здесь был горячим и чужим, а тень, отбрасываемая тобой, была
не похожа на тень, что ты оставлял дома.

Когда же закончатся наши странствия? – вопрошали глаза идущих. Люди
были измождены бесконечной дорогой. На одной из стоянок, в
ночь, когда степной ветер перекликается с морским, когда
ветра принимают людей в свою веру, случилось следующее. Женщине
по имени Халима явился во сне ее покойный дед и поведал о
том, когда людям следует закончить странствие. «Он сказал, –
повторила его слова Халима, – вам следует остановиться и
начать новую жизнь именно там, где разродится ваша роженица».

Наутро все долго обсуждали этот сон, и посчитали совет деда
разумным. Тем более, что многие еще помнили старика.

В тот же день у мамы начались роды. Ее окружили женщины, мужчины же
отошли в сторонку, как положено в таких случаях.

– Здесь мы и останемся, – сказал один из мужчин.

– Но это место не подходит для жилья, – сказал другой. – Здесь нет
воды. А где нет воды, там нельзя селиться.

– Но так велел дед Халимы, – возразил первый, – нельзя пренебрегать
советами мёртвых.

– Ты думаешь, мертвые не ошибаются? – ответил второй.

В этот момент мать, наконец, разродилась, и я появился на свет. Меня
подняли над чужой землей и передавали из рук в руки,
разумеется, все внимание было обращено на новорожденного. Все
ненадолго забыли о роженице, изнемогающей от жары и от жажды.

– Смотрите! – вдруг крикнул кто-то.

Мать висела в воздухе. Да, именно так все и было, рассказывали потом
люди. Роженица находилась на расстоянии с пол аршина над
поверхностью земли. Это длилось недолго, всего лишь пару
секунд. Сначала никто не понял, что происходит, но затем все
увидели, что прямо из-под роженицы бьет родник, который держит
женщину на весу, точно драгоценный груз.

Когда стемнело, запалили большой костер. Все собрались вокруг огня,
спать не хотелось, люди понимали, что странствия их,
наконец, окончены, и сейчас, они обретают новую родину. Странники
трогали чужую землю, вдыхали незнакомые запахи, вглядывались
густую темень, еще не зная, чего от нее ожидать.

А затем послышался топот множества копыт. «Табунный гул обладает
одним свойством, – рассказывал отец. – Он растет вместе с твоим
страхом, и непонятно, что растет быстрее – страх или
табунный гул».

С высокий коней сошли всадники и подошли к нашему костру. Это были
мужчины из близлежащих селений, которые, как про них
рассказывали, были очень воинственны и недружелюбны к пришельцам.

– Что вам нужно? – спросил кто-то из наших.

Однако, те молчали, сжимая рукояти кинжалов, что висели на поясах.
На мгновение наступила тишина, и эта тишина была во сто крат
страшнее табунного гула. И тогда в этой тишине раздалось
журчание родника. Вода заговорила, когда никто не ждал, и ее
слово было очень веско.

Все повернули головы в сторону говорящей воды.

– Что? – сказал старший из всадников. – Вода? Откуда? Эта вода давно умерла!

И тогда они рассказали о роднике, который высох несколько веков
назад. Вместе с родником иссяк и народ, который здесь проживал.
Но если вода ожила, рассудили всадники, мы не можем прогнать
вас отсюда. Никакой дурак не пойдет против воли воды.

Родник так и прозвали – родник Новорожденного. Такое же название
получила и деревня, основанная переселенцами.

Таким образом, подытожил рассказ Исламбек Топчибаш, я оказался
первым младенцем, рожденным на чужой земле. Говорят, именно так
все и было. Так рассказывал отец, то же самое рассказывали
другие, разница была лишь в деталях и датах. Но если люди и
прибавили что-то от себя, то в этом нет ничего страшного.
Вымысел, – рассуждал Исламбек Топчибаш, – питает нашу жизнь,
словно родниковой водой. Жизнь и вымысел – два близнеца, и
сопоставлять их – все равно, что сравнивать одного близнеца с
другим, кто из них больше похож на другого.

Если же говорить о моем зачатии, отец считал, что суть человека
присутствует еще до его зачатия и, тем более, до его рождения.
Так же мы судим о бьющем из земли роднике, – утверждал он. –
Мы видим место, где вода берет начало, но не видим ее
подземного движения, не знаем ее предыстории. Отец считал, что
человек выбирает подходящий момент, чтобы заявить о своей
земной жизни, и, если так угодно небесам, он ввергается в эту
жизнь, точно чистейшая родниковая вода. То же самое относится к
городам и селениям, если же говорить о нашей деревне, то ее
возникновение, связанное с бьющей из земли водой, как раз
эту мысль подтверждает.

После меня с разницей в год полтора родились еще шесть моих младших
братьев и сестер, – продолжал мой патрон.

Все это Исламбек Топчибаш рассказывал мне во внутреннем дворике
своего дома за чашкой крепкого турецкого кофе. Наши разговоры
затягивались далеко за полночь. Нам внимала его многочисленная
родня, – ведь как положено на Востоке – люди из деревень
перебираются к богатому городскому родственнику, – множество
племянников и племянниц, двоюродных, троюродных, внучатых и
прочих. Тут и там поблескивали любопытные детские глазенки.
Затем детей отправляли спать, взрослые же еще некоторое время
сидели с нами, но тоже уходили, ведь с утра всем надо было
на работу – кому в лавку, кому на базар.

Мы с патроном досиживались порой до рассвета, когда с ближайшего
минарета доносился крик муэдзина, призывающего к утреннему
намазу. Истории, связанные с моей деревней слушались здесь с
особым интересом и почтением. Некоторые из них Исламбеку
Топчибашу, к моему удивлению, были известны. Например, легенды о
Бату Сакаеве. Но мне приходилось их повторять, поскольку
легенды живут своей особой жизнью и в разных краях
рассказываются по-разному. Они как вода, меняющая форму в зависимости от
сосуда.

Мой патрон тоже поведал множество историй, относящихся как к совсем
давнему прошлому, так и недавнему. Первую из них, историю о
переселении и роднике вы уже слышали. Сейчас, мне хочется
привести вторую, которую я назвал «Бормотание старика Зарифа».
Исламбек Топчибаш услышал ее от своего отца – Махмуда
Топчибаша, точнее будет назвать это рассказом от первого лица,
как вы поняли Махмуду Топчибашу, вкусившему горький опыт
переселения и ностальгии, было, что рассказать своему сыну.

Бормотание старика Зарифа

Старик Зариф был одинок. Сейчас уже не могу точно сказать, имел ли
он прежде семью, но если мне не изменяет память, у него была
когда-то жена и шесть дочерей. Жена умерла, не дожив до
старости, что в деревне обычное дело, дочери же, вышли замуж и
покинули отчий дом, и это то же самое, что они покинули бы
этот бренный мир, поскольку старик их уже больше никогда не
увидел.

К пожилым людям у нас относились с почтением, однако старик Зариф
оказался лишен этого заслуженного права, – того самого права,
которое дают прожитые годы, а прожитые годы у нас в деревне
ценились очень дорого, каждый год на вес золота.

Старика считали ненормальным. Его ненормальность не была агрессивна
или, скажем, как-то навязчива, он никому не мешал и жил
какой-то своей, непонятной жизнью. Самой большой его странностью
была следующая. Он разговаривал сам с собой. Старик бредит,
говорили в деревне, завидев идущего по улице Зарифа. Это и
впрямь напоминало бред. Он говорил достаточно громко и
убедительно. Временами он останавливался, опираясь на свою палку,
а затем шел дальше, помогая своей речи жестикуляцией.

Мы, пацаны, дразнили его, бежали вслед, корчили рожи, изображали
хромоту, и невнятный бред, который выражался в виде скорее
какого-то полумычания и полублеяния, – дети, в силу своего
неведения могут быть очень жестоки. Старик не обращал на нас
внимания и неторопливо шел к своему дому, мы же не унимались до
тех пор, пока кто-либо из взрослых громким окриком не
разгонял нас, ведь почтение к возрасту в нашей деревне срабатывало
в любом случае, даже в случае с ненормальным.

Всю жизнь мне казалось, что можно разгадать речь льющейся воды и
свистящего ветра.

Видя птичьи следы на песке, я подозревал, что это письмена, которые
при желании можно прочитать.

Сверкающие в небе молнии казались мне последовательностью знаков
заклинаний, я считал, что душа способна возвыситься до их
понимания.

Я и сейчас не устал задумываться над всяким порождением этого мира –
будь то линии на дереве, трещины на камне, круги на воде,
морщины на лице. И вот какой вопрос я всегда задаю. Человек
создал множество кодов, взять хотя бы азбуку Морзе, шифры для
посланий, формулы, сигналы, символы. Почему нечто подобное
прежде не мог создать Всевышний?

Человеческий бред тоже загадочное порождение этого мира, и потому я
всегда прислушиваюсь к нему. Бормотание сумасшедших мне
интересно вдвойне.

Но тогда, в то время, о котором ведется речь, этот интерес еще не
проснулся, и я бегал за стариком Зарифом вместе со всей
детворой, стараясь скорчить рожу позабавнее. Интересно, что он
делает дома, думали мы и, однажды, решили подсмотреть за ним в
его окно. Старик сидел и неторопливо вел разговор сам с
собой. Затем он, так же разговаривая, пил чай, а затем приступил
к молитве.

– Почему он разговаривает сам с собой? – спросил я как-то у кого-то
из старших братьев.

– Наверно, он считает, что больше нет умных людей, с кем можно
разговаривать, – ответил мне старший брат.

Прошло пару лет, я стал подростком, причем достаточно
любознательным, одним из тех, которые, по словам старшего брата, везде
суют свой нос. Старик Зариф стал для меня носителем тайны.
Помню, однажды, он сидел на лавочке возле своих ворот, греясь на
весеннем солнышке, и, как всегда, что-то бормотал себе под
нос. Проходя мимо него, я вдруг услышал слова старика:

– Будь здоров, дорогой, не болей.

Сначала мне показалась, что сказанное относится ко мне, но старик не
смотрел в мою сторону, и я понял, что он опять
разговаривает сам с собой. Затем я вдруг вспомнил, что вчера на этом же
старик Зариф чихнул, причем так громко, что даже гулявшая
рядом курица отшатнулась. И тогда во мне забрезжило
подозрение. В этих двух событиях угадывалась некая связь. Словно
незнакомый ветер пролетел, обдав тебя холодом и взметнув волосы
на макушке.

В другой раз я увидел старика идущим к мечети. Мне запомнилась фраза
на его устах:

– Дорога в Мекку проходит через двести двенадцать селений и двенадцать городов.

На другой день я услышал:

– Смотря какой дорогой идти – через Каир или Константинополь.

Мои подозрения усилились. Тогда я поступил так. Два дня подряд я
ходил за стариком, не отставая ни на шаг, и записывал на бумагу
все его бормотания. Надо сказать, что он говорил порциями,
словно невпопад, иногда замолкая, и вдруг вновь оживая,
когда уже не ждешь.

Вечером первого дня я прочитал написанное. Моему пытливому уму там
не за что было зацепиться, в словах не было той емкости,
которую порождает даже простейшая мысль. Бред представлял собой
следующий набор слов: « … что ты предпочитаешь нынче,
уважаемый? … разумеется …на ночь это другое дело, а утром … если
побывал в Бухаре вряд ли забудешь ее запах … порой даже вода
с ветром не согласны …». И далее в том же духе.

Вечер второго дня тоже не принес никаких результатов. Я изучал лист
бумаги вдоль и поперек, перечитывал фразы безумного старика
и опять ничего не понимал.

На третий день я уже решил не надоедать старику своим
преследованием, решив, что занимаюсь никчемным делом. Однако, уже на
заходе солнца мне вновь захотелось прочитать сделанные мной
записи, которые тянули меня к себе, не давая покоя. Я тасовал
листы, словно колоду карт, и в какой-то момент в моих руках
оказались одновременно два листка бумаги, содержащие записи,
сделанные в разные дни. Я начал читать один из них, не упуская
из виду второй – так же бывает, скажем, когда идешь, глядя
под ноги, чтоб не запачкать сапоги, но в тоже время видишь в
луже отражение жутко далеких облаков.

Я составлял написанные слова и фразы в новые предложения, которые
порождали неожиданные смыслы. Для меня существовали только
слова, в них пряталась разгадка тайны. На время я забыл о
ненормальном старике, о деревне, и вовсе о нашем бренном мире.
Моя логика была верна. Наука математика, где итог всегда ясен,
имеет дело только с переменными и формулами, уже не помня,
что было их природной первоосновой.

Я играл в странную игру, и это продолжалось довольно долго. Наконец,
мне открылась разгадка тайны. Она сверкнула в моем сознании
так отчетливо, что я вспомнил муллу Курсави, который, не
взирая на ураган, дописывал свой трактат при свете молний.

Вот какая истина мне явилась. Бред первого дня, сходясь с бредом
второго дня превращался в обычный диалог. Выше, как вы помните,
я приводил выдержки из записей, сделанных в первый день.
Вот как это выглядело в диалоге:

– Что ты предпочитаешь нынче, уважаемый?

– Я полагаю, ты имеешь в виду чай?

– Разумеется.

– Тысяча и одна ночь, дорогой, я пью его после вечернего намаза.

– На ночь, это другое дело. А утром?

– Бухарский зеленый. Ты пробовал что-нибудь лучше?

– Если побывал в Бухаре, то уже не забудешь ее воду и запах.

– Странно, обычно ты редко со мной соглашаешься.

– Порой даже вода с ветром не согласны.

Итак, я нашел то, что искал. Но это была разгадка на уровне науки
математики, где ответом являются переменные, то есть опять же
знаки. Мне предстояло найти явления, которые прятались за
этими знаками.

Прошел не один год, прежде чем я понял, что происходит. Старик
разговаривал сам с собой. Но не просто сам с собой. Он
разговаривал с собой завтрашним. Или собой вчерашним, – это зависело
от его настроения.

Но когда я все это осознал в полной мере, старика Зарифа уже три
года как не было на этом свете. Мне хорошо известны подробности
его смерти, в то время я уже понимал, что имею дело с
чем-то особенным, поэтому был внимателен к каждому его слову.

– Зариф, как ты относишься к сорту «Колодец дракона»? – спрашивал
он, сидя на той же лавочке возле забора и греясь на раннем
весеннем солнышке. – Ты пробовал этот чай, будучи в Восточном
Туркестане, я знаю. Зариф, почему ты молчишь? Почему ты не
отвечаешь, ты спишь? Не думал я, что можно спать так долго.
Зариф, ты слышишь меня?

Старик некоторое время сидел молча, словно осознавая происходящее.
Затем ушел в дом, где приготовил все для похорон, а ближе к
полудню попросил одного из соседских мальчишек сбегать к
мулле, чтобы тот завтра пришел читать ясин.

Вечером, старик Зариф угодил под ледяную глыбу, которая сорвалась на
него с крыши собственного дома. Я потом долго корил себя,
что этот случай можно было предвидеть, но тогда я еще не
знал, что есть вещи, против которых мы бессильны.

Как, вы поняли, это была лишь одна из множества историй,
рассказанных Исламбеком Топчибашем. Она вызвала самые оживленные наши
споры. Я много еще тогда не понимал, но считал, что вправе
спорить и доказывать свою точку зрения.

Сейчас, говоря о понимании, я хочу вспомнить Махмуда Топчибаша,
который имел на этот счет свое мнение. Привожу его, опять же, со
слов его сына Исламбека Топчибаша.

«Настоящее понимание приходит не в результате объяснения. Оно
приходит само собой. Представьте, например, себе следующий диалог:

– Что ты сидишь столько времени, ничего не делая?

– Я отращиваю волосы.

Звучит нелепо. Так вот что я скажу. Понимание растет естественно,
подобно волосам. Его не надо торопить. В один прекрасный день
ты обнаружишь его так же, как волосы, которые вдруг
отрасли».

Наши с патроном беседы продолжались не только во внутреннем дворике
его дома. Мы спорили с ним порой в его конторе, где он,
отложив счеты, вдруг забывал о работе и пускался в рассуждения.
Иногда, по дороге домой, мы заходили в какую-нибудь из
кофеен, где голос патрона, проступая среди множества других
голосов, звучал особо значительно, – так же в жизни проступает
нечто в данный момент главное, указующее дорогу.

– Старик Зариф – персонаж, которого можно понять не сразу, – так
говорил Исламбек Топчибаш, глядя в окно на Галатский мост, по
которому шли бесконечные вереницы людей. – Мне он интересен
не менее, чем моему отцу. Почему?

Патрон заказал кофе подошедшему официанту и продолжал свою речь:

– Зариф накоротке с днем завтрашним и днем вчерашним. Он словно
берет тебя за руку и ведет тебя в ту неведомою точку, откуда
тебе можно говорить с твоим личным будущим и прошлым. Моего
отца это бесконечно удивило. Как ты помнишь, в его рассказе
присутствует незнакомый ветер, вметнувший волосы на макушке.
Однако, со временем отец стал воспринимать Зарифа более
естественно. Вот что он говорил мне уже на склоне лет:

«Будущее кажется тебе той комнатой, куда нет доступа. Однако, каким
бы загадочным оно не казалось, оно всегда тебе доступно,
только ты не всегда это осознаешь. Скажем, ты ставишь будильник
на семь утра. Что это означает? Это означает, что ты –
вступаешь в контакт с собой завтрашним. Или, например,
завариваешь чай. Ты ополаскиваешь чайник кипятком, выбираешь сорт
чая, насыпаешь, используя мерную ложку. Твой взгляд озабочен, в
нем читается желание угодить. Кому? Себе будущему –
человеку, который через несколько минут будет пить этот чай.

Кроме того, возможен контакт и с чужим будущим. Ты пишешь письмо
другу, зная, что прочтет он его через несколько дней, а то и
недель, в зависимости от того, как далеко он от тебя находится
и насколько расторопны почтовые службы. Однако, несмотря на
такой сдвиг во времени, ты изливаешь свои чувства (и
получаешь его соучастие), словно он внимает тебя сейчас.

К слову сказать, писатель, предавая бумаге свои мысли, так же
говорит с будущим (почему только писатель, любой творящий говорит
с будущим, добавишь ты), он знает, что, быть может, его
прочтут через десятилетия, а то и столетия.

Но вот что я хотел заметить. В споре с будущим всегда выиграешь,
поскольку оно еще не случилось. В споре с прошлым всегда
проиграешь. Оно диктует нам свою волю. Даже если ты и считаешь,
что за тобой последнее слово, – оно может повиснуть в воздухе,
не найдя адресата. Ты пытаешься докричаться до Леонардо, но
он не отвечает. Ты обращаешься к Ибн Рушду или Габденасыру
Курсави. Но они не хотят с тобой разговаривать. Свой диалог
с будущим они обрезают фразой: я сказал все и повторять не
намерен».

– Но я немного отвлекся, – Исламбек Топчибаш перевел дух. – Все
рассуждения моего отца привести невозможно. К сожалению, он сам
не имел привычки что-либо записывать. У него было тайное
убеждение, что каждое сказанное нами слово остается высеченным
в воздухе, как на камне. Как ты понял, личностью он был
незаурядной, его помнят в Стамбуле, в Иске-Шахаре и других
местах, где ему довелось побывать.

Мы по-прежнему сидели в кофейне в районе Галатской башни, попивая
кофе из маленьких чашечек. Кое-кто из посетителей курил
кальян, в воздухе висел синеватый дым. В дальнем углу двое мужчин
в фесках играли в нарды. За окнами начало темнеть.
Посетителей становилось все больше, многие здесь были завсегдатаями.
Патрон отвечал на приветствия, вежливо улыбаясь. Затем он
опять продолжил свою речь:

– Кстати, отец на склоне лет тоже разговаривал сам с собой подобно
старику Зарифу. Многие считали, что он слегка двинулся
рассудком. Но я то понимал, что это за разговор. Вот что я записал
за ним, как ты догадался, он разговаривал с собой
завтрашним и собой вчерашним, этот диалог был разбросан по дням,
слова надо было собирать словно в некой головоломке (как бусины
рассыпавшегося ожерелья и нанизывать на одну нитку, которая
зовется здравым смыслом). Потом я перенес этот диалог в свою
записную книжку.

Патрон достал из внутреннего кармана пиджака записную книжку и зачитал вслух:

«– Вот что я хочу сказать тебе Махмуд, ты слушаешь меня?

– Да дорогой.

– Мне не нравится твой голос.

– У будущего свой голос, дорогой Махмуд, ты еще не научился отличать его?

– Вот что я хочу сказать тебе.

– Говори.

– Однажды наша нация обратится к себе завтрашней и не услышит ответа.

– Что же это ты такое говоришь, Махмуд?

– Открой глаза, Махмуд».

Патрон закрыл записную книжку и спрятал обратно в карман:

– Я записал все слово в слово.

Некоторое время мы сидели молча. Вокруг играли в нарды, слышно было,
как падают на доску игральные кости. За некоторыми столами
играли в шахматы.

К нам подошел официант:

– Не желаете ли поиграть, Исламбек-бей? Я принесу шахматы.

– Нет, на сегодня у нас другие планы, – ответил патрон, взглянув на
меня, по-видимому, подразумевая, что у него сегодня нет
партнера для игры. В этом он был, разумеется, прав, поскольку я
не умел играть ни в одну из этих игр. – Принеси-ка нам лучше
еще кофе.

– Я не зря привел тебя сюда, – заговорил патрон, после того, как
официант принес кофе. – Ты, наверно, заметил, что в Стамбуле
много кофеен, а местные жители не могут жить без кофе.

– Сказать по правде, мне пока не ясна суть этого напитка, – сказал я.

Исламбек Топчибаш помолчал, а затем заговорил немного отстраненно,
так обычно произносится предыстория события.

– Говорят, когда пророк Мухаммад, был сильно болен, к нему явился
архангел Джебраил и напоил его напитком темным, как камень
Каабы. Пророк посмотрел на оставшуюся в чашке гущу, которая
была похожа на внутреннее вещество земли, и в то же время на
штормовое небо и почувствовал, что силы его многократно
прибывают. После чего одолел в бою полсотни воинов.

Патрон говорил, глядя в гущу, словно черпал оттуда сюжет своего разговора:

– Тебе не понятна суть этого напитка. Посмотри вокруг.

Я огляделся. В кофейне не осталось свободных мест и стало шумно.
Посетители вели себя здесь словно дома. Тут и там слышались
разговоры, хохот, оживленная болтовня и перебранка.

– Не всякий напиток может собрать людей, – продолжал патрон. –
Только тот напиток, где есть божественный замысел.

Я опять посмотрел на посетителей заведения. И кое-что заметил. Так
же, как деревья в лесу раскачиваются не по отдельности, а все
разом – так же и в лицах людей было нечто общее.

– Первая кофейня, – голос патрона стал немного глуше, – появилась в
Константинополе в 1554 году. Затем их стало столько, сколько
может переварить этот город. Однако выяснилось …

Патрон был вынужден сделать паузу, поскольку через стол от нас, двое
игроков в шахматы затеяли громкий спор, и один из них
спорил особенно громко.

– … выяснилось одно обстоятельство. В дымном воздухе кофеен
вызревала общая мысль. А это не всегда нравилось правителям, которые
боялись смуты. Известно, например, что султан Махмуд
Четвертый в один погожий майский день приказал казнить всех
содержателей кофеен, а так же, пару сотен их посетителей. На
следующий день на дверях всех городских кофеен висели замки. Но
именно теперь и могла возникнуть настоящая смута. Поскольку
нельзя идти против напитка, имеющего божественное начало.
Советники и визири сумели убедить властителя изменить свое
мнение. У того хватило ума послушаться своих подчиненных.

– Итак, мы здесь не случайно, – продолжал патрон, – потому что речь
вновь пойдет о моем отце Махмуде Топчибаше, мне кажется,
тебе будут интересны некоторые моменты его жизни.

Махмуд Топчибаш впервые появился в Стамбуле полвека тому назад,
замечу, ему тогда было двадцать шесть лет. Сейчас я уже точно не
могу сказать, что привело его в Великий город. Быть может,
он приехал сюда с крестьянами на базар. Но, скорее всего,
мой отец надеялся найти здесь работу. Ведь жизнь татарских
переселенцев на анатолийской земле не была сладкой. К тому
времени он имел троих детей, старшему из них, то есть мне, было
восемь.

Он оказался в одной из городских гостиниц, имея в кармане несколько
монет, чтобы оплатить ночлег, и вряд ли у него были деньги
на обратный путь. Зная своего отца, могу утверждать, что он
уже видел дорогу в свою деревню, но не видел на этой дороге
себя. Вечером он спустился в кофейню при гостинице. Она была
полна посетителей. Так же, как и здесь, в той кофейне играли
в шахматы. Махмуд Топчибаш прежде никогда не видел
шахматных фигур и не знал, как они ходят. Как ты догадался, отец был
чрезвычайно взволнован. Человек, который вглядывается в
линии на дереве и прислушивается к бреду сумасшедших,
обязательно заинтересуется шахматной игрой, в основе которой символы
и знаки, воплощенные в фигуры и ходы. «Более того, – говорил
мне потом отец, – хороший игрок всегда общается с будущим,
просчитывая возможные варианты и видя игру на несколько
ходов вперед». Затем, он пускался в обычные свои рассуждения:
«Шахматы сродни математике, где мы имеем дело с символами. Но
люди уже забыли, что является природной основой этих
символов. И эта природная основа включает в себя и возможность
заглянуть в будущее».

Несколько дней подряд Махмуд Топчибаш не выходил из кофейни,
наблюдая за играющими и постигая смысл игры. Затем кто-то из
посетителей, не зная, что имеет дело с новичком, предложил сыграть
партию. Махмуд Топчибаш согласился и, к своему удивлению,
выиграл. После чего он играл множество партий с разными
людьми и всегда одерживал верх. Это позволило ему заиметь деньги
на карманные расходы, поскольку большинство посетителей
кофейни не играли за так. Тогда же он укрепился в мысли не
возвращаться в деревню.

Однажды, играя очередную партию, он заметил господина у окна,
который неторопливо попивая кофе, посматривал в его сторону.
Назавтра этот господин сидел опять на том же самом месте. В один
из следующих дней к Махмуду Топчибашу подошел официант и
сказал:

– С вами желает поговорить Гаяз-бей. Подойдите, пожалуйста, к его столу.

Это был тот самый господин, сидящий у окна. Отец сел на предложенный
ему стул. На нем, по-прежнему, была крестьянская одежда, и
вид его не внушал доверия. Но господина это ничуть не
смутило.

– Обычно я посещаю кофейню возле моего дома в Бишекташ. Но последнее
время я что-то зачастил сюда, – сказал Гаяз-бей. – Ты
хорошо играешь. Но я вижу, в тебе есть чутье, которое
простирается дальше движения фигур. Приходи завтра утром в мою контору.

Об этом человеке в ту пору говорили, что он из тех, кто может одним
движением повернуть вспять реку, а на ужин съесть гору и
запить ее Красное морем, точно красным вином. Кроме того, о нем
было известно, что по несколько раз на дню он меняет
одежду, а вместе с одеждой имя, и каждая одежда соответствует
своему имени. А еще, как сообщил кое-кто из завсегдатаев
кофейни, Гаяз-бей видел человека еще до его появления и мог
безошибочно сказать, кто сейчас войдет в дверь.

Гаяз-бей был человеком денег. Представители этого круга, по
утверждению моего отца делятся на три типа. Первый тип – самый
распространенный. К нему относятся люди, которые понимают, что
такое деньги. Второй тип включает в себя людей, которые
понимают, что такое желания, иначе говоря, то, что существует
прежде денег. Третий тип – самый редкий. Люди этого типа
понимают то, что предшествует желаниям.

Гаяз-бей принадлежал к последнему типу. Таким образом, он сразу
разглядел в Мухмуде Топчибаше человека, который ему нужен.
Несмотря на то, что его протеже был полуграмотным крестьянином,
он предложил ему достаточно серьезную должность в своей
фирме. Разумеется, Гаяз-бей не прогадал. Махмуд Топчибаш,
освоившись, прекрасно понял схему действующих денежных потоков и
вскоре удвоил прибыли фирмы.

– Это правда, что ты видишь свое завтра? – спросил его как-то кто-то
из служащих.

– Завтрашний день ближе, чем твоя собственная ладонь, – ответил он.

Гаяз-бей не был скрягой и не жалел денег для хороших работников. Со
временем Махмуд Топчибаш разбогател, купил дом, в который
вскоре из Анатолии переселилась его семья. Так мы оказались в
Стамбуле. Таким образом, в возрасте десяти лет я испытал
очень серьезную перемену в своей жизни – перемену к лучшему, я
получил возможность вкусно есть и хорошо одеваться. К этому
человек привыкает очень быстро, как впрочем, и к нужде.

Деловые отношения моего отца с Гаяз-беем не помешали, однако, их
дружбе. По вечерам их частенько можно было видеть коротающими
время за шахматной доской в одной из кофеен в Бишекташе. Я
видел их за игрой. В их глазах не было той интриги, которая
отличает игроков. Они словно вели неспешную беседу, непонятную
неискушенному зрителю.

Отец часто рассказывал о Гаяз-бее и отзывался о нем с большим
почтением. Сейчас мне хочется вспомнить одну из историй, которую
отец рассказал мне уже в тот период, когда я имел к жизни
много вопросов. Задавать много вопросов отцу у нас не принято,
и потому отец, понимая это, время от времени рассказывал мне
истории. Порой это лучший способ обучения, ты согласен со
мной?

Исламбек Топчибаш поведал мне очередную историю, рассказанную ему, в
свою очередь, его отцом Махмудом Топчибашем, и которую я
привожу здесь под названием «Сундук Гаяз-бея».

(Продолжение следует)