Проза

Роман

Начало

История с зеркалом

Лето в тот год выдалось очень жарким. Все живое стремилось в тень, в
спасительную прохладу. Но деревенский народ, как известно,
лишен этого права – пребывать в тени. Была пора сенокоса, мы
работали в открытом поле. Глаза наши застилал едкий пот, а
тело съедали безжалостные слепни. В такие часы какой-нибудь
горожанин, наверняка, задал бы вопрос – когда же, наконец,
завершится этот сизифов труд? Но в сознании деревенского
жителя подобный вопрос никогда не возникнет. Житель деревни
принимает все как есть. Он вытерпит все, что написано ему на
роду и даже больше.

А ближе к вечеру, когда работы закончились, и солнце уже готово было
спрятаться за горизонт, взрослые разошлись по домам, а мы –
разновозрастная, разношерстная детвора – побежали купаться
на речку. Мы сиганули в воду с дикими воплями, и вода
приняла нас как посвященных. После адской дневной жары нам
хотелось плавать до скончания века, нам хотелось жить в реке, как
рыбам. Я плавал вдоль и поперек реки, нырял в темную,
прохладную глубину. Так продолжалось, наверно с пол часа, а, быть
может, и больше, я потерял ощущение времени, и даже не
заметил, как остался на речке один. Лишь в какой-то момент до меня
донеслись отдаленные голоса моих друзей, которые уходили в
сторону деревни. Мои уши находились в воде, поэтому голоса
слышались словно из другого мира, а потом и вовсе исчезли.
Затем я нырнул еще раз. И вдруг, еще находясь под водой, я
отчетливо осознал: когда вынырну – что-то произойдет. Мир
изменится. Мне суждено узнать то, чего никогда не знал. Откуда
пришло это осознание – нельзя объяснить, но все было именно
так.

Вынырнув, я увидел перед собой противоположный берег, высокую траву
над ним и облако, подсвеченное закатными лучами. Мои ноги
нащупали дно. Затем я развернулся и посмотрел туда, откуда
только что приплыл. Тот берег был точно таким же, каким я его
оставил. Но вдруг, наискосок, вниз по течению, там где
прибрежные ивы бросают на воду густую тень – что-то блеснуло
золотом. Это самое что-то – плавно скользило вверх вниз по
замкнутой траектории. Приглядевшись, я понял, что это гребень. И
находится он в руке у женщины, которая расчесывает им волосы.
Женщина сидела на стволе упавшего дерева, свесив вниз босые
ноги, и не обращала на меня никакого внимания, а, быть
может, она меня просто не видела. Одета она была в длинное
просторное платье цвета речных водорослей. Волосы же ее были до
самых пят, и, расчесывая их, она, время от времени,
смотрелась в ручное зеркало. Я понял кто передо мной. Это была Мать
воды. Прежде, мне довелось много слышать о ней из рассказов
наших сельчан, кроме того, считалось, что очень редко кому
удается ее увидеть.

Я медленно поплыл в сторону своего берега, стараясь не издавать
никаких звуков. Мать воды не поворачивала головы в мою сторону,
казалось, она всецело поглощена своим занятием. Окинув
мгновенным взором окружающее пространство, я понял, что никого,
кроме меня и Матери воды на речке больше нет, и это понимание
заставило мое сердце екнуть. Я добрался до берега и начал
медленно выходить на сушу. Мать воды находилась по правую
руку от меня, на расстоянии шагов пятнадцати. «Не смотри на
нее», – сказал я себе. Тот факт, что я могу встретиться с ней
глазами, наполнил мое сердце ужасом. Однако, не взирая на
внутренний запрет, я не выдержал и посмотрел. И увидел ее лицо.

Описать это лицо нельзя. Скажу только, что это одно из тех лиц, на
которых время не оставляет своей метки. Так же можно
заглянуть в жуткую темноту бездонного колодца. Мы смотрели друг на
друга одно мгновение. Но этого хватило, чтобы кровь в моих
жилах застыла, а ноги отказались идти. Мать воды соскользнула
в воду и исчезла, даже не оставив после себя кругов. Я
опомнился, выскочил на берег и стал поспешно одеваться.

Мой взор вновь упал вновь на поваленный ствол дерева, где она только
что сидела. Я обнаружил, что Мать воды кое-что забыла. А
именно – то самое зеркало, в которое она смотрелась, когда
расчесывала волосы. Недолго думая, я подошел и взял его. Мое
сердце готово было выпрыгнуть вон, поскольку владелица
зеркала, обнаружив пропажу, каждую секунду могла вернуться. А
затем, мне ничего больше не оставалось, как, сжимая в руке свою
находку, броситься наутек из этого места. Я пересек мост,
потом побежал вверх в деревню. И, только остановившись возле
ворот своего дома, я смог перевести дыхание и, наконец,
рассмотреть этот предмет. Это было круглое зеркало размером с
чайное блюдце, с гладкой, массивной металлической ручкой. Ничего
необычного оно собой не представляло, за исключением того,
что принадлежало оно тому миру, в который нам никогда не
дано найти входную дверь. Металлический обод вокруг зеркала был
груб и неровен, как бывают неровны и несимметричны линии
природы, и отполирован омутами, рыбьими спинами, и еще чем-то,
что принадлежит водной стихии.

Когда держишь перед собой какое либо зеркало, первое желание – тут
же посмотреть в него. Что я и сделал. Я посмотрел на свое
отражение с расстояния вытянутой руки. Вот мое лицо, за ним на
заднем плане – уходящий вдаль забор, деревенская улица, на
которую уже начали спускаться сумерки, и там, в самом ее
начале движется сюда гнедая лошадь, которая тащит за собой
телегу, груженую сеном. А еще дальше, за деревней уже мерцала в
небе ранняя звезда Чулпан.

Ничего особенного, – сказал я себе. Но, повернувшись, осекся. Не
было позади меня никакой лошади и никакой телеги. Улица была
совершенно пуста и просматривалась из конца в конец, не смотря
на сгущавшиеся сумерки. Небо за деревней тоже было пустым,
и ни одна из звезд еще появилась.

В это время из-за ворот выкрикнули мое имя, меня звали к ужину. Я
сунул зеркало под рубаху и пошел в дом. Где ты пропадаешь? –
спросили меня родители. Купался в речке, – ответил я. Что-то
долго, садись за стол, руки мыл? Нет. Ступай вымой.

Я вышел обратно во двор к рукомойнику. Вымыл руки. Затем сунул
зеркало под бревно, что возле сарая. Затем не выдержал, отворил
калитку и вновь окинул взором то самое пространство, что
прежде отразилось в зеркале. Улица была уже темна, но не
настолько, чтобы не разглядеть в ее начале гнедую лошадь, которая
тащит за собой телегу, груженную сеном. А в небе мерцала
ранняя звезда Чулпан.

Чёрт те что, – произнесли мои губы. Лошадь подошла ближе, в телеге
сидел один из жителей нашей деревни Гайнан Яушев.

– Почему не здороваешься, а? – крикнул он, поравнявшись со мной.

Я, опомнившись, поприветствовал его.

– То-то, – продолжал он. – Пока не заставишь – даже не
поздороваются. Вот молодежь пошла. Во времена моего детства – попробуй
только не поздоровайся со старшим! Тут же получил бы такую
затрещину, что неделю в ушах звенело бы.

Он еще долго что бормотал себе под нос, пока не скрылся за поворотом.

Ночью я неожиданно проснулся. В окнах мерцал лунный свет. Все в доме
спали, с половины родителей доносилось мерное похрапывание
(а с печки – сопение моих младших братишек и сестренок). Я
понял, что не усну. Какая-то необъяснимая сила влекла меня за
собой. Я вышел из дома, пересек двор и подошел к калитке,
ведущей на улицу, чтобы отворить ее. Мне было ясно, что этого
делать нельзя, но мой страх полностью подавлялся жутким
чувством любопытства. А что будет – там? Там – обязательно
что-то произойдет. Я увижу нечто такое, отчего дух захватывает.

Я повернул щеколду и толкнул калитку, которая, скрипнув, отворилась.
Улица, освещенная лунным светом, напоминала декорацию к
некоему действию, смысл которого был мне пока еще неведом. Я
шагнул вперед. Посмотрел налево, потом направо. И ничего
странного не заметил. Но вдруг в дальнем конце улицы, там, где
свет переходит в тьму, что-то шевельнулось. Я направился в
сторону этого места, стараясь держаться в тени деревьев. Лунная
тень – она делает человека невидимым. Кроме того, на ногах
моих не было никакой обуви, поэтому звука шагов никто не
слышал. Так, крадучись я добрался до того места, где, как мне
показалось, я заметил какое-то движение. Здесь дорога уходила
вниз, и темень, которая издали казалась непроглядной,
отступала перед вездесущим лунным светом. Дальше начинался спуск
с нашего холма, оттуда веяло сыростью и прохладой, и если
идти в ту сторону – одна тьма будет сменять другую до
бесконечности, и непонятно куда тебя выведет твоя стезя.

Я постоял немного в нерешительности и уже собрался вернуться, как
вдруг почувствовал, что рядом кто-то есть. Это был не звук, не
шорох, а опять же некое легкое, неуловимое движение. Я
почувствовал его даже не глазом, а своими похолодевшими легкими.
В темноте, в шагах десяти от меня, угадывалась чья-то тень.
Она стояла неподвижно, и было неясно, мужчина это или
женщина.

Я боялся пошевелиться. Я сам стал тенью, деревом, землей,
бездыханным мраком. Ни в коем случае нельзя было дать обнаружить себя.
Быть может, меня еще не заметили. Так продолжалось,
наверно, несколько минут, но мне они показались вечностью. Моя
тактика оказалась верной. Вы, наверняка, знаете, что если сидеть
в избе, не двигаясь в течение продолжительного времени, то
из углов начинают появляться мыши. Они считают тебя частью
интерьера, пусть даже ты живой, дышишь, имеешь глаза и уши.
Так произошло и здесь. Тень тронулась с места, а затем
направилась назад в деревню. Немного подождав, я последовал за
ней. Тень скользнула в темноту меж деревьев, но затем снова
появилась и последовала дальше, вдоль окраины. Ее маршрут был
мне неясен. Я следовал за ней, стараясь не выдать себя, но в
то же время, не желая отставать. В какой-то момент я
осмелел, и прибавил шагу, значительно сократив расстояние между
нами. Что позволило мне полностью убедиться в том, что передо
мной человек. Я видел его спину, он по прежнему куда-то шел,
петляя, перемещаясь из лунного света в темень и обратно.

Затем человек подошел к изгороди, что выросла на его пути, и
остановился. Человек (а, может быть, все-таки тень) застыл на
месте, опираясь руками на изгородь, спиной ко мне. Я тоже
вынужден был замедлить ход и остановиться. «Сейчас он повернется, и
произойдет что-то ужасное», – подумал я. Он по-прежнему
стоял спиной ко мне, словно отсчитывая задуманную паузу. И,
наконец, будто время для этого уже наступило, он начал медленно
ко мне поворачиваться. С каждым его движением моя душа
проваливалась в пропасть. И вот он полностью повернулся ко мне.
Лунный свет упал на его лицо и тут я закричал от страха.

Я увидел то, чего не ожидал никогда. У него было мое лицо. В том то
и весь ужас, когда видишь себя. Лицо было точно таким же,
каким я его знал всегда. Но было в нем еще что-то, что нельзя
объяснить, но что я уже пытался как-то назвать. На нем не
было метки времени.

Я закричал так отчаянно, что все вокруг содрогнулось от моего крика.
Передо мной пронеслось несколько бездн, а затем я осознал
себя кричащим в собственной постели.

– Ты кричал во сне. Ты не болен? – спросила, склонившаяся надо мной
мама. В окнах мерцал лунный свет. Было уже далеко за
полночь.

– Дай ему воды, – послышался голос отца. – Он, наверно, перегрелся на солнце.

– Или перекупался, – сказала мама.

И хотя я был еще безмозглым пацаном, мне уже было известно, что если
человек несчастлив в снах, путь его будет тяжел и наяву.
Поэтому наутро я вытащил из-за бревна не принадлежавшее мне
зеркало, с тем, чтобы избавиться от него. Отвернувшись в
сторону, чтобы ненароком не увидеть хотя бы краешек того, чего
видеть не надо, я завернул зеркало в старую портянку и засунул
под рубаху. Миновав улицу, по которой мне пришлось уже
проходить нынешней ночью, в самом ее конце я встретил Халила,
Фатиму и Минлебая Атнагулова. Встретить их вместе было
странно, но такова жизнь, иногда она так скрещивает пути, что диву
даешься. Фатима сразу поняла, что со мной произошло что-то
неладное. Она всегда могла распознать человека, который
несчастлив в снах:

– С тобой что-то случилось. Ты встретил кого-то?

Тут я достал из-под рубашки завернутое в портянку зеркало и все
рассказал им. Из них троих мне не поверил только Минлебай
Атнагулов.

– А зачем Матери воды нужно зеркало, если она может спокойно
смотреться в воду? – спросил он.

Но Фатима с Халилом были совершенно серьезны. Я не стал
разворачивать зеркало, а ждал, не зная, что делать дальше.

– Говорят, что в этом зеркале можно увидеть будущее, – сказал Халил.

– А я слышала, что в нем можно увидеть свою смерть, – сказала Фатима.

– А разве смерть не принадлежит будущему?

– Конечно принадлежит.

Я слушал их, держа в руках свою ношу, которая уже обжигала мне руки.

– Что же мне с этим делать? – спросил я.

Тут в разговор вступил доселе молчавший Минлебай Атнагулов:

– По-моему это все чушь собачья.

– Мне так не показалось, – возразил я.

– Тогда дай посмотреть.

– Не вздумай, – осекла его Фатима.

– Вы просто боитесь, – не сдавался Минлебай Атнагулов.

– Еще бы не бояться.

Тут наш партнер по детским играм сделал неожиданный ход. Он вдруг
выхватил у меня этот злополучный предмет и, прежде чем я успел
что-то сообразить, отскочил в сторону и развернул портянку.
В следующее мгновение он уже стоял, рассматривая себя в
зеркале, точно жених перед свадьбой. На лице его было выражение
интриги. Я бросился к нему, но на полпути остановился, как
вкопанный. Дело в том, что у нашего товарища изменилось
выражение лица. Оно изменилось настолько, что все мы тотчас
поняли – Минлебай Атнагулов видит сейчас то, чего никак не
ожидал.

Любопытство всегда возьмет верх над страхом. Я обошел сзади
Минлебая, который стоял словно загипнотизированный, и заглянул в
зеркало. Вот что там было. Вот что преподнесло зеркало нашему
партнеру по детским играм.

Там была река. Темная вода неслась откуда-то сверху, местами она
вскипала пеной, обнажая большие валуны. Берега реки были высоки
и скалисты. Совершенно чужой, незнакомый пейзаж. От всего
этого дохнуло таким жутким холодом, что дыхание перехватило.
А потом послышался не то гул ветра, не то волчий вой и
непонятно, откуда он доносится, потому что трава и деревья вокруг
нас тоже заволновались.

Эту картину мне удалось наблюдать всего лишь пару мгновений, но она
столь прочно зафиксировалась в моей памяти, что потом еще
долгие годы я настойчиво прокручивал ее, словно старую
кинопленку. Без внимания не осталась ни одна деталь. И потому, я
совершенно уверенно могу сказать, что на одном из берегов, на
краю высокой скалы, виден был далекий, едва угадываемый
силуэт волка.

Спустя тридцать лет я понял, что это была река, текущая в ад.

А потом, спустя еще тридцать лет, я понял нечто большее об этой
реке. Однако о том, как пришло это понимание, я расскажу в
последней части моего повествования. А пока вернусь в ту самую
точку, на которой мне пришлось сделать остановку.

Итак, река с темной водой мчалась в зеркале, вскипая пеной, порождая
буруны и воронки, а Минлебай Атнагулов стоял точно обухом
огретый, не в силах оторвать от нее взора. Я же, находясь за
его плечом, пребывал в сходном с ним состоянии. Так
продолжалось бы до бесконечности, если бы чья то уверенная рука не
прервала затянувшееся действие.

Фатима Сакаева. Эта девочка сразу поняла, что происходит, поскольку
всегда видела дальше других. Она выхватила у Минлебая
Атнагулова зеркало и тут же спрятала его подмышку:

– Давай сюда тряпку, быстро!

Я поднял с земли портянку и подал ей. Она в мгновение ока завернула
зеркало и тут же вручила его мне:

– Избавься от него, слышишь? Немедленно!

– Как?

– Так же, как и получил. Понял?

Раздумывать было некогда. Не переводя дыхания, я побежал вниз с
холма к речке, промчался через мост, потом, минуя прибрежный
кустарник, слетел туда, где повстречал вчера Мать воды. Затем,
старательно отводя глаза, развернул портянку и положил
зеркало на поваленный ствол, точно в то самое место, откуда его
взял.

Вечером я пошел на речку вместе со всеми, но купаться не стал, вид
воды вызывал у меня беспокойство. И пока все купались на
песчаной отмели, создавая ужасный шум и сутолоку, я сходил к
поваленному дереву и убедился, что зеркало исчезло.

Однако, во мне остался былой страх. Я был уверен, что Мать воды не
оставит меня в покое. Мне ничего не оставалось делать, как
пойти за советом к Вафа-бабаю.

– Выбрось из головы, – сказал он, при этом вырезая какую-то
очередную фигурку из дерева.

– А если она мне отомстит?

– За что? Ты же вернул то, что взял.

– А вы сами ее видели?

– Видел.

– Мне страшно.

– Дорогой мой, – Вафа-бабай повернулся ко мне лицом. – Ты взял у них
то, что тебе не предназначалась, и попытался зайти туда,
куда нам хода нет. Но теперь ты понял, что был не прав. Не
надо их бояться. Люди куда опаснее.

– Что же будет дальше?

– Ничего.

Он меня успокоил. И в самом деле, все последующие ночи я спал, не
видя никаких снов. Говорят, в такие часы человек ближе всего к
себе истинному, но, проснувшись, уже ничего не помнит.

Я рассказал вам историю с зеркалом, случившуюся со мной уже
шестьдесят лет назад. Сейчас, глядя на свою жизнь со скалы, которая
зовется старостью и с которой рукой подать до пролетающих
облаков, я могу многое оценить заново, рассмотреть в деталях.
И вот что забавно. Происшедшее шестьдесят лет назад в моей
памяти живет гораздо отчетливее того, что произошло, скажем,
тридцать лет назад. Если сравнить нашу память с магнитной
лентой, кинопленкой или еще каким носителем увиденного,
услышанного, прочувствованного, мы убедимся, что в детстве этот
носитель куда более высокого качества. Я помню каждую тропку
на двух наших холмах, отдельные выкрики птиц, я вижу
передний, задний план каждого действия, я чувствую блики воды на
своей коже. В начале жизни мы оснащены совершенным записывающим
инструментом, который безупречно сохранит все до самого
последнего часа. Но мы об этом еще не подозреваем. Мы ныряем в
глубокий, увлекающий нас неведомо куда, омут, совершенно не
зная, что навсегда фиксируем каждое мгновение.

Какой из этого следует сделать вывод?– спросите вы. А никакой,
отвечу я. Очень часто мы делаем слишком много ненужных выводов и
пытаемся дать толкование тому, что в том не нуждается.

Но я опять отвлекся. Ведь прежде я завел речь о своем сверстнике
Минлебае Атнагулове. Собственно говоря, историю с зеркалом мне
хотелось рассказать именно в связи с этой персоной. Он здесь
главная фигура, хотя и остался в тени. И самый незабываемый
здесь момент – не мои страхи и переживания, а та самая
темная, быстрая река, которую преподнесло Минлебаю Атнагулову
зеркало.

Когда я вспоминаю об этом человеке, мне, уже с высоты лет, ясно еще
и то, что он был совершенно бесстрашен, и эта его черта
проглядывает уже в начале жизни. Он мало чего боялся и всегда
был готов взглянуть в темную воду своего будущего, каким бы
ужасным оно ни представлялось. Однако, есть в этом бесстрашии
нечто, отдающее холодным металлом, здесь нет души – замершей
от страха и отчаянно взметнувшейся

в небеса.

Семья Атнагуловых перебралась в город Казань, когда Минлебаю было
около шестнадцати. Теперь этот юноша смотрел по ночам в темную
воду реки Булак, что делит город на русскую и татарскую
половины. Его лицо обветрилось в сквозняках, которые мечутся в
мрачных подворотнях. Кулаки окрепли в жестоких уличных
потасовках. Его легкие вдыхали багровые туманы, что встают над
озером Кабан после ночей, наполненных воплями, винными парами
и продажной любовью. Кое-кто из наших, побывавших в Казани,
рассказывал, что Минлебай Атнагулов стал революционером.
Другие подтверждали это и добавляли, что его разыскивает
полиция, – фотографии нашего односельчанина висят на всех столбах,
и за его поимку обещана крупная сумма. Более того, ходили
слухи, что Минлебай Атнагулов – бомбометатель, и на его
совести уже не одна загубленная душа. Потом пронеслись две
революции, и наш партнер по детским играм оказался на самом гребне
страшной, разрушительной волны. Теперь уже доходили слухи,
что он – известный красный комиссар, которого побаиваются
очень многие.

А затем, уже в разгар гражданской войны, Минлебай Атнагулов появился
в нашей деревне во главе отряда красноармейцев. Это было
уже осенью, когда вечера прохладны, а горизонты багровы и
похожи на длинную сабельную рану.

Мы знали – что-то должно произойти, поскольку, незадолго до этого, в
одну из лунных ночей, вновь появился волк-лунатик. Он
пробежал по улице, из конца в конец деревни, и многие в ту ночь
его видели. Волк-лунатик остановился на окраине, там, где
начинается спуск к Черному лесу, и долго сидел на краю холма,
глядя вниз, в темноту. Уже потом, через годы, я понял, что
это означало. Мужчинам не придется возвращаться далеко. Поляна
мёртвых рядом. А наша деревня – ближе некуда.

Минлебай Атнагулов возмужал и очень изменился, но мы узнали бы
нашего бывшего односельчанина, измени он и вовсе свою внешность.
Наш партнер по детским играм смотрел на нас со своего
высокого коня, в глазах его читалась радость возвращения, но в
этой радости было еще нечто, отдающее таким колючим холодом,
что даже коню под всадником было неуютно.

В доме Сакаевых разместился штаб. Разумеется, жителей дома попросили
убраться вон. Султанахмет Сакаев, к счастью, в это время
отсутствовал – дела задержали его в Орске. Забегая вперед,
скажу, что в деревню он так и не вернется. Он умрет от тифа на
одной из узловых станций, пытаясь добраться домой в той
страшной неразберихе, что породила война.

К слову сказать, к тому времени этот бренный мир оставил мой отец, –
он умер во время принудительных работ, организованных не то
белыми, не то красными, в то время, как вы помните,
крестьян заставляли рыть окопы. Он был уже стар, но людей забирали
не взирая на возраст, и в конце концов голод, холод и
непосильный труд сделали свое дело. А через пару месяцев вслед за
отцом этот мир оставила моя мать. И это было объяснимо. Они
прожили вместе ровно столько, сколько надобно для того,
чтобы друг без друга уже было нельзя.

Вафа-бабай уже тоже принадлежал тому свету. Он умер прошлой весной,
в майский полдень, на берегу нашей речки. Когда его
обнаружили, старик сидел, прислонившись к стволу большой ивы, а в
реке танцевали веселые солнечные блики. В руке его был
карманный нож, смерть настигла его, когда он вырезал что-то из
дерева, скорее всего это был курай. Внизу, на воде покачивалась
сотворенная когда-то его руками лодка. Лик старика был
светел, а на губах застыла неприметная улыбка. Впрочем, никто
другой эту улыбку не заметил, да и мне, скорее всего она
привиделась. Подозреваю, что тому было причиной. Незадолго до
этого, у нас был с ним разговор, не помню о чем, быть может,
даже и ни о чем. Вафа-бабай был из тех, с кем можно говорить ни
о чем и при этом получить гораздо больше, чем, если бы
кто-то обстоятельно и настойчиво учил тебя жить. Я помню, что
беседа коснулась одного из жителей нашей деревни – одинокого и
нелюдимого мужчины по имени Коктобай.

– У него всегда очень грустный вид. Говорят, он общается с тем
светом, – сказал я тогда.

– А с чего ты взял, что там грустно? – спросил меня Вафа-бабай.

Если зашла речь о земных и небесных дорогах, то надо сказать и пару
слов о мулле Гильметдине. В то время, о котором я сейчас
рассказываю, он был еще жив и находился в уездном городе. Мулла
посчитал, что там ему будет безопаснее. Но судьба найдет
его в середине двадцатых, как раз в те годы, когда для
приближения светлого будущего власть спешно избавлялась от
священнослужителей. Это случится во внутреннем дворе НКВД. Мулла
Гильметдин получит с дюжину пуль в грудь, и его душа, медленно,
ходя по кругу, словно вокруг священного камня, уйдет вверх,
обретя последнюю истину.

Итак, семью Сакаевых выгнали из ее родного дома. Фатима Сакаева, ее
мать, а также шесть младших братьев и сестер собрали узелки
с пожитками и переселились к своим родственникам, живущим на
другом конце деревни. Они уходили молча, переступая через
осенние лужи, и эта грустная процессия растянулась на пол
улицы. Никто не думал, что семья оставляет свое гнездо надолго,
так как в последние месяцы деревня переходила от красных к
белым и наоборот уже не один раз. Но в глазах Фатимы была
отстраненность и готовность принять все, – она видела дальше,
чем видят другие.

В доме разрешили остаться только немцу. Поначалу Вернера выгнали
вместе со всеми, но затем Минлебай Атнагулов пожелал, чтобы тот
остался. Никто не понял, почему командир решил именно так,
но вопросов никто не задавал. Немцу отвели место на чердаке.

А через пару дней произошел случай, который смутил жителей нашей
деревни настолько, что даже обсуждать его никто не хотел.
Ранним утром Минлебай Атнагулов прогуливался на окраине деревни,
там, где один из холмов плавно переходит в Черный лес. Вдруг
справа, на расстоянии шагов десяти, возникла женщина не
выше полутора аршин ростом, в платье до самых пят, с черными,
чернее воронова крыла, волосами. Она шла не торопясь,
подстраиваясь под шаг своего попутчика. Но Минлебай Атнагулов был
готов к встрече с албасты. Он выхватил браунинг, развернулся
и выстрелил. Женщина упала навзничь, из ее груди хлынула
черная кровь, которая в мгновение ока залила все вокруг, в том
числе и саму женщину. А затем мертвая женщина исчезла, будто
ее и не было. Так Минлебай Атнагулов убил своего албасты.

– Тот, кто избавился от своего прошлого, всегда думает, что уйдет от
будущего, – сказал я Минлебаю, встретив его возле дома
Сакаевых.

– Мое будущее сродни свисту пули, – ответил мой партнер по детским
играм. – А пулю не догонит тот, кто ходит ступнями.

Он посмотрел на меня, и в глазах его не было ни сожаления, ни
угрозы, ни страха. Я почувствовал дыхание бездны за его спиной.

Затем к нему обратился кто-то из его солдат, и он ушел на двор к
Сакаевым. Оттуда тотчас донесся оживленный разговор, который,
разумеется, посторонних не касался. Но мне удалось услышать
отдельные фразы – «телеграмма из штаба армии», «пленные». Как
я понял, через деревню должен проследовать какой-то обоз с
пленными.

Дни в деревне похожи, как две щеки одного лица. Но с возвращением
Минлебая Атнагулова каждый из дней обрел значимость и
вескость. За несколько дней произошло столько, что если бы положить
эти дни на весы – они запросто перевесили бы полвека, а то и
век. Я вспоминал и переживал все это заново долгие годы, и
буду переживать до самого последнего моего вздоха.

В ту осень ветра были особенно пронзительны. Они неслись по нашим
улицам, сходясь на перекрестках и образуя небольшие, с
человеческий рост, смерчи, которые сновали перед глазами, словно
пыльные дьяволы.

Вооруженные люди ходили по деревне, и лица их были недобры. Что было
вполне объяснимо, потому что шла война, и ждать от этих
людей добра было бессмысленно. В их облике читалась
причастность к некому долгу, но что это был за долг, никто не знал.

А потом произошел случай с пленными. Как выяснилось позднее, обоз
должен был остаться здесь на ночь, а затем проследовать
дальше, в уездный город, где пленных ожидал трибунал. Они прибыли
на трех телегах в сопровождении четырех конных
красноармейцев. День уже клонился к закату. Обоз проследовал вдоль по
нашей улице, люди прильнули к окнам, поскольку невольников у
нас еще не видели, многие из деревенских вышли и стояли у
своих ворот, чтобы рассмотреть пленных поближе.

Их было около дюжины, в основном мужчины, но, помню, были среди них
и три женщины, невесть какими путями вовлеченные в эти
непонятные мужские игры. Пленные были одеты очень легко,
по-городскому, осенний ветер продувал их насквозь. Они отличались от
наших деревенских, и тогда я еще не мог объяснить, в чем
состоит это отличие, но сейчас точно могу сказать – в них
угадывалось дворянское происхождение.

Я запомнил одного из них, мужчину средних лет, с прямой осанкой и
правильными, волевыми чертами лица. На нем была солдатская
шинель, и напоминал он доктора Фауста, которого я видел,
однажды, в одной из книг нашего немца Иоахима Вернера. Во взгляде
пленного была отрешенность и готовность принять все, как
есть и даже больше. Обоз проследовал к центру села, улица
опустела. Взметнулся ветер, и на дороге заплясали пыльные
привидения. Затем появилась Фатима Сакаева, и ветер тотчас утих.

Пленным выделили место в сарае, что во дворе Сакаевых, как раз
напротив штаба. Два красноармейца с винтовками заняли место возле
дверей. Потом на деревню опустилась ночь, и она ничем не
отличалась от других ночей, но был в ее тьме некий скрытый
смысл, так же как во тьме сундука есть тьма второго дна.

Наши души были неспокойны. Никогда еще в нашей деревне не
останавливалось разом столько людей. Никогда еще на наших двух холмах
не жили бок о бок палачи и обреченные.

Я подозревал, что в эту ночь мне не уснуть. Она, эта ночь, должна
принести мне что-то особенное, но в чем эта особенность, пока
еще было неясно. Я вышел за калитку и осмотрелся. Улица была
освещена лунным светом.

Из темноты появилась фигура. Это была Фатима Сакаева. В ее руке был узелок.

– Я несу им еду, – сказала она.

– Но они спят, – сказал я.

– Они не спят.

Мы пошли к дому Сакаевых. Я был уверен, что передать что-либо
пленным солдаты не разрешат. Кроме того, было ясно, что Фатиме
опасно лишний раз там показываться, поскольку красные считали
ее классовым врагом. Тьма перед нами была страшна и
двусмысленна, но я готов был идти с Фатимой в самое сердце этой тьмы,
чего бы нас ни ожидало.

У ворот дома Сакаевых стоял часовой. Мы увидели его еще издали, и
пока он нас не заметил, свернули на боковую улицу и решили
зайти во двор сзади, там, где начинается крутой спуск с холма к
нашей речке. Продравшись через кустарник и траву, мы вышли
туда, куда направлялись. И тотчас поняли – там что-то
происходит. Во дворе дома Сакаевых мелькали тени, слышны были
голоса множества людей. Перед нами словно разыгрывалось некое
представление, и мы наблюдали самую важную из его частей.

Центром этого представления был большой костер, который разожгли
прямо посреди двора. С одной стороны от костра, вдоль стены
дома Сакаевых, в одну шеренгу стояли с десяток красноармейцев.
Их лица были освещены светом подрагивающего пламени. С
другой стороны – находился сарай и оттуда как раз выводили
пленных. Руководил всем этим действием Минлебай Атнагулов. Он
что-то громко говорил, но ветер подхватывал и уносил его слова,
и потому неясно было, о чем идет речь.

Тут меня, видимо, бес попутал, и мне захотелось подойти и
рассмотреть все это поближе. Фатима, к счастью, осталась стоять на
месте, очевидно, творящаяся на наших глазах картина, испугала
ее. Она могла приручать смерчи, но люди порой вызывали у нее
страх.

Как вы помните, деревня наша располагается на двух холмах. И потому
земля под ногами всегда меняет свой уровень. Бродя по нашей
территории, то поднимаешься вверх, то спускаешься вниз. Двор
Сакаевых представлял из себя поляну, которая круто
обрывалась вниз, образуя большую, с человеческий рост ступень. И
потому, подойдя к территории двора вплотную, я оказался на
подножии этой ступени. Я словно стоял у края сцены, к которой
вышел из темноты зрительного зала. Плоскость сцены находилась
вровень с моими глазами. Я смотрел на происходящее немного
снизу, любой жест был значителен и весок, тем более, что все
было подсвечено дрожащим светом костра, а то, что подсвечено
ночным пламенем – остается в памяти навечно.

Минлебай Атнагулов стоял рядом с костром и держал речь перед своими
людьми. Смысл ее был таков. Из штаба армии получена
телеграмма. Белые перешли в наступление, и сейчас они на подходе к
уездному городу. Возможно, что нам придется отступать. И
потому пленных приказано расстрелять.

Пленники стояли рядком возле стены дома Сакаевых, их лица были
бледны. В тишине потрескивал огонь, откуда-то издали доносился
крик ночной птицы. Одной из женщин стало плохо, и кто-то из
стоящих рядом поддержал ее, чтобы она не упала.

Минлебай Атнагулов сделал паузу, а затем продолжил. Нам не хватает
боеприпасов, и неизвестно когда они появятся. В первую
очередь мы должны экономить патроны и не можем их тратить на
пленных. Ситуация говорит сама за себя. Пленные должны быть
зарублены саблями.

Опять наступило молчание, перебиваемое лишь потрескиванием огня.

Затем Минлебай Атнагулов назвал фамилии красноармейцев, которые
должны исполнить этот приказ. Пленникам приказали стать на
колени. Поскольку человека, стоящего на коленях, ударить легче.
Так сабля имеет большую силу.

Первым из названных был матрос Игнатий Хлеб. Пламя скакнуло вверх,
осветив его лицо, и все увидели, что он гораздо бледнее тех,
кого должен убить. Ему подали саблю. Но матрос, даже не
взглянув на нее, отвернулся. А затем отошел, пошатываясь, словно
при штормовой качке.

Вторым был латышский стрелок Григас. Он взял саблю и сделал
несколько шагов в сторону стоящих на коленях людей. Я сразу обратил
внимание, что у него походка охотника. Подойдя к своим
жертвам, стрелок выпустил из рук саблю, словно обжегшись.

Третьим был казак Савелий Перегуда. Он решительно подошел к первому
из пленников и высоко занес над ним саблю. Но видимо, замах
его был слишком долог, и в это время казак успел вспомнить о
себе. Известно, что в последние секунды перед человеком
проносится вся его жизнь. Но это касается тех, кто будет убит.
Что же касается тех, кто сам должен убить, здесь дело
обстоит несколько иначе. Он вдруг может вспомнить о себе. Савелий
Перегуда вспомнил, что он – сын воина, внук воина, и все его
предки были воинами. Они убивали в бою, в бою же умирали
сами. И потому казак, словно опомнившись, воткнул саблю в
землю и отошел в тень.

Минлебай Атнагулов смотрел на это молча, с прохладной усмешкой. А
затем разразился тирадой. Революции нужны твердые руки. Нам не
нужны слабонервные типы, которые боятся запачкать руки. По
мере того, как он говорил, я заметил, что все красноармейцы
все больше отдалились в тень, словно второстепенные
персонажи драмы. Посреди сцены стоял один Минлебай Атнагулов, чуть в
стороне – освещенные пламенем, стоящие на коленях, жертвы.
Я старался не высовываться, но не исключено, что главный
герой спектакля видел меня. Спектакль предполагает наличие
зрителей, и потому мое присутствие было оправданным.

Затем произошло следующее. Минлебай Атнагулов привел приговор в
исполнение сам. Но перед этим он приказал, чтобы из дома
Сакаевых выкатили рояль, а так же пригласили немца, чтобы тот
играл. Казнь должна была сопровождаться аккомпанементом. Иоахим
Вернер поначалу отказался наотрез, но после того, как ему
пригрозили пистолетом, вынужден был сесть за инструмент. Он
заиграл Лунную сонату. А что же он еще должен был играть,
спросите вы, в деревне по имени Луна, когда в небе виден лик
ночного светила, а рядом, ближе некуда – смерть?

Бетховен заполнил всю деревню, так же, как тогда, в первый приезд к
нам Вернера. Минлебай Атнагулов, разумеется, помнил эту
музыку. Он вообще был чуток к музыке. Итак, казнь свершалась под
Лунную сонату. Палач подходил к очередной жертве, сабля
возносилась и падала вниз, затем падал с рассеченной головой
пленник. Мне показалось, что все это происходит как-то плавно,
замедленно, словно в воде. И причиной тому была музыка,
которая обволакивала собой каждое движение.

Сделав половину работы, палач остановился и отер пот со лба. В это
время кто-то из жертв что-то ему сказал. Я плохо расслышал,
что именно было сказано, но, как мне показалось, это был
вопрос – «Зачем?». Палач подошел к пленнику. Это был тот самый
мужчина, похожий на доктора Фауста.

– Зачем? – переспросил Минлебай Атнагулов. На его лице плясали
огненные блики. Он посмотрел пленнику прямо в глаза. Но тот его
не боялся. Поскольку уже не было ничего, чем его могли бы
запугать.

Несколько мгновений они смотрели друг на друга. Затем спектакль был продолжен.

– Зачем, спрашиваете вы? – Минлебай Атнагулов прохаживался по сцене
взад вперед, держа в руке испачканную кровью саблю. Вернер
по прежнему играл Лунную сонату. Луна уже взошла в небе и
светила в полную силу.

– Я вам отвечу, – продолжал Минлебай Атнагулов, прохаживаясь, словно
в лучах театральных софитов. – Один наш деревенский дед
говорил: «У Всевышнего свои планы насчет каждого из нас». А я
скажу так. Человеческая душа похожа на рояль. В ней есть
белые клавиши, и есть черные клавиши. И Тот, в чьей это власти,
открывает крышку и извлекает из нас музыку, которая им
задумана. И это может быть Бетховен, или напротив, какой-нибудь
паршивый собачий вальс.

– Сейчас, – Минлебай Атнагулов вдохновенно пошел в моем направлении,
к самому краю сцены, – я ощущаю величественную музыку
бытия!

Он стоял прямо надо мной.

– Посмотрите! Какая потрясающе красивая Луна! – он показал саблей на
Луну. Капельки крови упали мне на щеку. Сабля была прямо
надо мной. Бетховен заполнял все пространство вплоть до
последних уголков.

Затем Минлебай Атнагулов вернулся к своим жертвам и продолжил свой
жуткий спектакль. На сей раз его сабля трудилась без
остановки.

– Жизнь – это всего лишь фон к чему-то гораздо более реальному, –
сказал пленник похожий на доктора Фауста, когда подошла его
очередь.

(Продолжение следует)