Проза

Роман

Итак, она стояла прямо передо мной, вспоминая, что еще надо купить,
я же сидел за столом, глядя на нее. Замечу, мое положение
было куда более выигрышным. Я знал, кто она такая. Она же не
подозревала о моем существовании. Она была передо мной, как
на ладони, словно освещенная со всех сторон светом
прожекторов. Я же находился в полной темноте, невидимый, недоступный,
словно пребывающий вне бытия. Огромное, невообразимое,
страшноватое преимущество. Что ж, подумал я. Пришла пора и мне
стать хозяином положения. Наступает мое время.

Когда она ушла, я принялся расспрашивать о ней хозяина кафе. Он
этому не удивился, напротив, одобрил мой к ней интерес и
добавил, что любая женщина оставляет после себя особый след в
пространстве, след же красивой женщины живет особенно долго,
гораздо дольше ее же следа на песке, который, в конце концов,
заметает ветер. Что же касается женщины, которая сейчас
побывала здесь, то ее дом находится с той стороны горы. У нее есть
муж, значительно старше нее, он редко здесь показывается, и
вообще слывет нелюдимым типом. Покупки делает их служанка,
иногда же, как это случилось сейчас, женщина приходит сама.
Сколько они здесь живут? Лет, пожалуй, десять. Прежде,
говорят, они жили в Кордове, а откуда явились в Кордову, никто не
знает. Скорее всего, из-за океана, поскольку ее испанский
не таков, на каком говорят здесь. Чем они занимаются? Там же,
с той стороны горы, чуть пониже их дома находится
принадлежащее им ранчо.

Я выслушал эту информацию, и мне понадобилось некоторое время, чтобы
ее усвоить. Хозяин кафе деликатно оставил меня наедине с
собой, как делал уже неоднократно. К тому же, в кафе начали
появляться посетители, за окном то и дело слышался звук
притормаживающего автомобиля.

О чем же я думал в эти минуты наедине с собой? Я произнес имя,
которое стало в моей судьбе роковым. Минлебай Атнагулов. Он –
главный мотив моего повествования, скрытая причина моих
поступков и движений, тот, за кем, боясь себе в этом признаться, я
гоняюсь столько лет. Он – уже ставший миражом, бестелесным
призраком, маячащим вдалеке, обретал вдруг плоть. Минлебай
Атнагулов, мой партнер по детским играм, изобретатель
игрушечной гильотины и убийца собственного кота, бывший красный
комиссар и офицер СС – находится сейчас где-то здесь,
неподалеку, и я уже вижу его улыбку, ту самую дьявольскую улыбку,
которую не спрячут никакие стены.

Он здесь, возле двух этих гор, возле этого многозначительного
пейзажа. Здесь, где местная речь похожа на нашу речь, похожа так
же, как две эти горы похожи на наши две горы. А где он еще
мог оказаться? Почему его чувство ностальгии должно быть
слабее моего? Из всех мест на планете он выбрал именно это, он
присосался, прилип к нему, как лишайник к камню, его сердце
теперь словно на привязи, он никуда отсюда не денется, он
хочет умереть здесь. Здесь, где его женщина уже стала духом двух
этих гор, где на ранчо гарцуют его кони, где наездники так
похожи на наших деревенских мужчин. Здесь, куда я сам
пришел, словно влекомый неким магнитом. Мы оба здесь, и наша
встреча теперь неизбежна.

Так думал я, сидя за столиком, и фоном к моим мыслям по-прежнему
служил гул реки, несущейся рядом. Надо было что-то
предпринимать, вырабатывать план дальнейших действий. Разумеется, мне
должен помочь хозяин кафе, с которым у меня уже сложились
вполне приятельские отношения. Между тем, посетителей в кафе
поубавилось, и я смог спокойно к нему обратиться. Я спросил
его, нельзя ли найти карту этой местности. Он сказал, что для
того чтобы получить об этой местности представление
достаточно подняться на вершину одной из этих гор, под которой мы как
раз сейчас находимся. Оттуда видно все, как на ладони,
видны и ближайшие селения и совсем удаленные. Туда, к вершине
ведет дорога, которая начинается как раз недалеко отсюда,
добавил он. Эта дорога единственная, она проложена как раз по
доступному для подъема склону. Для себя я отметил, что,
следовательно, эта гора имеет и недоступные, скалистые,
поверхности и потому не очень-то похожа на наши горы. Как я уже
говорил, пейзажи были сходны лишь внешним очерком, детали же – в
данном случае выпуклости, скалистости, неприступные
поверхности – очень даже отличались (как и слова в двух языках, если
вы не забыли).

Далее он поинтересовался, чем я собираюсь заняться. Я посвятил его в
свои планы, сказав, что хочу исследовать окрестности, а для
начала и впрямь, попробую подняться на вершину горы, чтобы
получить о них общее, панорамное представление.

Несколько дней подряд, как было обещано хозяину, я изучал окружающую
местность. Точнее будет сказать, я изучал территорию, на
которой располагался дом Минлебая Атнагулова. Объектом моего
внимания стали все тропы и дороги – ведущие к дому и
пролегающие рядом, все подступы к дому и возможные пути отступления.
Я старался передвигаться с максимальной осторожностью,
чтобы не вызвать подозрений у владельцев дома. Мне приходилось
пробираться сквозь колючий кустарник и прятаться за камни, –
здесь сказался мой опыт, приобретенный в рядах французских
партизан. Но мои опасения, очевидно, были излишни. Если бы
даже Минлебай меня и заметил, то издалека вряд ли узнал бы,
вероятность же того, что я встречусь с ним лицом к лицу, была
практически нулевой.

Порой, в этих ежедневных моих путешествиях, мне встречались местные
жители. К собственному моему удивлению во мне не пропала
охота к изучению языка кечуа. Я останавливался, заводил
разговор, делал записи в своем блокноте. И, возможно, тем самым не
вызывал никаких подозрений о целях своего здесь пребывания,
тем более, что хозяин кафе уже, наверняка, рассказал обо мне
и моих занятиях. Добавлю, что проводимые как бы между
делом, второпях, мои научные изыскания, имели очень даже
серьезные результаты. Что позволило мне впоследствии опубликовать в
ряде журналов сравнительные таблицы некоторых слов языка
кечуа и тюркских языков. Этот факт, я имею в виду свой не
ослабший научный интерес, для меня особенно важен. Это означает,
что две причины, приведшие меня в Латинскую Америку,
по-прежнему оставались для меня равнозначными. И потому нельзя
утверждать, что мои намерения диктовались одним лишь застарелым
чувством мести.

Устав от передвижений, я ложился на теплую землю, глядел в небо и
думал о земных путях, которые привели меня сюда. Гул реки
слышался почти отовсюду. Темная, быстрая вода, что неслась
где-то рядом, вносила присутствие во все происходящее, давала
всему свое толкование.

В один из дней я увидел, наконец, того, кого искал. Уже было почти
темно, он направлялся в сторону своего дома по тропинке со
стороны ранчо. Как говорят индейцы кечуа, человека можно
узнать не только по походке, но и по тому, какой след он
оставляет в воздухе – там есть все – и прошлая его жизнь, и
поступки, там есть даже тени его родителей. Я узнал в человеке,
который двигался по тропинке, своего партнера по детским играм
Минлебая Атнагулова, и если прежде у меня были еще какие-то
сомнения, то теперь я уже точно был уверен, что здесь нет
никакой ошибки. Я наблюдал за ним с соседней горы, он же, идя
по тропинке, при всем желании не мог меня заметить. Во мне
опять возникло то же самое ощущение, что и при встрече с
Бранкой Рахимич. Мой враг был для меня куда как доступен, я же
для него нет, он словно стоял в круге света, я же наблюдал за
ним из темноты, мне была видна вся его жизнь – настоящая и
прошлая. Мне была явлена его душа, она была пронизана светом
моей памяти. Предо мною возникли его детство, неокрепшими
ручонками пробующее творить зло, молодость, ласкаемая языками
адского пламени, зрелость, в морщины которой въелся пепел
крематориев. Он был теперь всецело в моей власти, и было ясно,
что в этот раз ему уже от меня не уйти. Я вновь сказал
себе, что приходит мое время, и мне вторила несущаяся внизу
река.

В последующие дни я изучил распорядок его дня. Он уходил из дому
рано утром и шел на ранчо. В середине дня возвращался обедать,
затем через пару часов, отдохнув после обеда, вновь уходил
на ранчо. Затем, уже когда сгущалась тьма, он покидал ранчо и
двигался в сторону дома, причем всегда одним и тем же
путем, кстати, как и в тот раз, когда мне довелось видеть его
впервые.

Я внимательно обследовал каждый участок его пути. Мне необходимо
было выбрать удобное место для встречи. Наконец такое место
было найдено. Это был небольшой отрезок дороги, один край
которого был ограничен каменной стеной, уходящей вверх, другой же
край резко обрывался вниз, где в далекой глубине слышался
гул реки. Эта точка подходила для встречи самым лучшим
образом. Отсюда уже некуда деться. Здесь-то мы сойдемся лицом к
лицу, а дальнейшее произойдет согласно небесной воле.

Безусловно, я отдавал себе отчет, насколько рискую. Мне вновь
вспомнились преследовавшие меня слова о том, что мой враг мне не
по зубам – эти слова звучали в устах тех, кто способен видеть
дальше других. Это означало, что первая же встреча с моим
врагом может стать для меня последней. Кроме того, из глубин
моей памяти выплыла фраза, которую я слышал от самого
Минлебая Атнагулова: «Мое будущее сродни свисту пули, а пулю не
догонит тот, кто ходит ступнями». Сейчас, накануне встречи, он
словно сказал мне ее уже загодя, посмотрев в упор, и в
глазах его остановился мрак, один из череды мраков, что
сменялись в нем, каждый темнее предыдущего. Я вдыхал в себя терпкий
воздух этого местечка под названием Килья, и вновь, как это
было несколько десятков лет назад, чувствовал себя одной
ногой на том свете. Что это было – страх? Определенно. Из всех
людей, кого я знал, существовал только один, кому страх
неведом. Именно с этим человеком я должен был встретиться в этом
самом месте один на один. Однако, обратного пути для меня
уже не существовало. Осталось довести дело до конца,
доверившись своим земным путям.

Прошло еще пару дней, в течение которых я продолжил свои наблюдения
за домом и его хозяином, чтобы полностью быть уверенным в
своем плане. Минлебай ходил на ранчо и обратно, не отклоняясь
от расписания. Чисто немецкая пунктуальность, та самая, по
которой можно сверять часы, обретенная вместе с нажатием
курка и лязгом гильотины. Бесстрастная пунктуальность,
перешагнувшая через здравый смысл, через сострадание и собственный
страх. Так я думал, глядя на своего партнера по детским играм,
который шел в сгущающихся сумерках, шел по тому самому
участку своего пути, где я его вскоре встречу.

В день, когда мне предстояло выполнить задуманное, я завел во время
обеда свой обычный разговор с хозяином кафе. Надо сказать,
что наши ежедневные с ним разговоры доставляли нам обоим
истинное удовольствие. Помимо блага, приносимого обычным
человеческим общением, я получал возможность в дальнейшем своем
продвижении в языке кечуа, поскольку мой собеседник говорил как
раз на том его диалекте, который был мне интересен. Хозяин
же принадлежал к той породе людей, что любят поговорить,
однако не имеют желания говорить с первым встречным. Во мне он
нашел собеседника, который его устраивал.

В тот раз, накануне важных для меня событий, я повернул разговор в другое русло:

– Помнишь, я говорил тебе о женщине, которую любил?

– Ты говорил, что ее уже нет на свете, – ответил он.

– Ее убили, – сказал я.

Он помолчал, ожидая, не будет ли продолжения, и, не услышав его, спросил:

– Это как-то связано с твоим пребыванием здесь?

– Да.

Хозяин продолжительно посмотрел на меня, затем ушел в подсобное
помещение. Затем вернулся с ружьем в руках и протянул его мне:

– Возьми, тебе без него нельзя.

Разумеется, ружье мне было очень даже кстати. Близился вечер,
неумолимо приближался тот час, когда все произойдет.

Наконец, этот час наступил. Я стоял на том самом, выбранном мной
месте, поджидая своего врага и держа в руках ружье, то самое
ружье, которое дал мне хозяин кафе. Следуя моим подсчетам и
наблюдениям, Минлебай Атнагулов должен был появиться здесь с
минуты на минуту. Мое сердце останавливалось, а затем
принималось биться с удесятеренной силой. Уже подступал мрак, и
скоро должно было стемнеть, а темнело здесь так быстро, как
темнеет только в горах. Внизу неслась река, ее гул был созвучен
вечности.

Я вдруг ощутил себя мальчиком, одиноким, беззащитным перед
неизвестностью, что вставала вокруг, высилась, неслась, угрожала,
молчала. Что ждет меня через мгновенье? Что-то ужасное? Или
наоборот, нечто совсем обычное, но содержащее в себе еще
больший ужас?

Что там за тень движется по тропинке в моем направлении? Быть может,
это албасты, женщина в полтора аршина ростом, наводящая
страх на нашу деревню, то самое существо, что связано с твоим
прошлым, тот самый призрак, пред которым ты должен держать
ответ за свои уже забытые поступки? Или это ты сам и есть,
приближается твоя смерть, ты сойдешься с ней лицом к лицу и
увидишь себя, словно в зеркале, ведь в самый последний момент
мы становимся, наконец, самими собой?

Тень подошла ко мне ближе и в нерешительности остановилась, увидев,
что путь дальше закрыт.

Минлебай Атнагулов. Он стоял передо мной, глядя на меня и постепенно узнавая.

В его лице, однако, не проскользнуло удивления. Это был человек,
которого трудно удивить. Кроме того, он, наверняка, предвидел,
что его рано или поздно найдут, и был внутренне готов к
такому повороту событий. Как он выглядел? Он, разумеется,
изменился внешне, годы давали о себе знать, к морщинам – тем
самым, в которые въелся пепел крематориев, добавились новые, они
обильно избороздили его лицо.

Однако, в какое то мгновение он вдруг показался мне мальчиком, тем
самым мальчиком, что задумчиво слушает Лунную сонату,
приоткрыв окно, как это было много десятков лет назад в нашей
родной деревне, когда я смотрел на него из соседнего дома через
дорогу, ведь наши дома были недалеко. Вот как получается,
мелькнула мысль. Еще пару минут назад я тоже чувствовал себя
мальчиком, испуганным и сиротливым. Что ни говори, нас
объединяло наше детство. Родная деревня на двух холмах, что похожи
на две эти горы, это местечко, где мы стоим сейчас друг
напротив друга, и один из нас не уйдет отсюда живым.

Мы молчали. Вы думаете, – мы друг другу что-то должны были сказать?
Ничего подобного. Сказать друг другу мы уже ничего не могли.
Я ему все высказал заочно, поскольку не было дня, чтобы я
не вспомнил о нем.

Он же, узнав меня, сказал то, что обычно говорят в таких случаях:

– Это ты, Сарман.

Тотчас стемнело. Я же говорил, что темнело здесь быстро, так быстро,
как темнеет только в горах. Стоит сказать слово, и уже
темно. На этот раз таким словом явилось мое имя. Свет и тьма
оказались связаны через него.

В этом было что-то неожиданное, знаковое, мне недоступное.
Раздумывая над этим сейчас , я понимаю, что такие совпадения вне
моего разумения. Я уже говорил, что мы сами интуитивно движемся
в узловые точки пространства, где все странным образом
сходится, теперь же я вынужден утверждать, что мы попадаем в
особые точки не только пространства, но и времени, и там, в этих
точках, возможны любые совпадения.

Итак, передо мной стоял мой враг Минлебай Атнагулов. Он был уже едва
различим, вырисовывались только очертания его фигуры.
Выражения его лица было мне уже недоступно, однако я знал, что он
улыбается, поскольку у него была одна из тех улыбок,
которую не спрячут никакие стены. Уверяю вас, он улыбался, хотя
деваться ему было некуда. Ведь он не ведал, что такое страх.

И тогда я вскинул ружье, направив ствол в сторону его груди.
Возможно, у него был в кармане пистолет, но раньше меня он бы уже
не выстрелил. Пистолета могло и не быть, и в таком случае, я
вынужден был стрелять в безоружного, но в этом случае моим
оправданием служило то, что сам он сотни раз стрелял в
безоружного без всякого зазрения совести.

Тут произошло неожиданное. Будь хоть чуточку посветлей, мимо моего
внимания не прошло бы ни малейшего движения, я бы уловил его
дрожь его мускулов, готовых взорваться, я бы все понял по
внутреннему напряжению его тела. Мне было бы достаточно
взглянуть в его глаза, чтобы понять, что он готов совершить нечто
из ряда вон выходящее. А случилось вот что. Минлебай
Атнагулов, все с той же своей неизменной улыбкой, сделал вдруг
резкое движение в сторону и сиганул вниз, где в страшной глубине
неслась темная вода.

Вы спросите, почему я не выстрелил? Ведь движение пальца,
нажимающего на курок, куда быстрее движения тела, пусть даже оно едва
угадывается в темноте? Дело в том, что он совершенно смутил
меня, я был не готов к такому повороту событий. Шагни он в
мою сторону, я бы незамедлительно выстрелил, но он прыгнул в
темную бездну, зияющую рядом. Говорю же вам, Минлебай
Атнагулов был бесстрашен и непредсказуем.

Опять он от меня ушел, – такова была моя первая мысль. Ушел, как
уходил не раз, и сам черт замел его следы. Но вскоре стало
ясно, что у него нет никаких шансов остаться в живых. Я
прекрасно изучил это место. Упади он в несущуюся внизу воду, надежда
на спасение еще могла оставаться. Но до реки отсюда было не
допрыгнуть. Он, наверняка, упал на береговые камни, и
участь его незавидна.

Однако, мне необходимо было его увидеть. Я спустился к реке. Это
заняло достаточно много времени, так как идти нужно было по
тропинке, которая выводила к реке кружным путем. К тому же было
темно, передвигаться приходилось медленно и на ощупь. В
какой-то момент из-за горы вышла луна, осветив все вокруг
ровным, синеватым светом. Очертания гор теперь четко
вырисовывались в ночи. Идти стало гораздо легче, тропинка под ногами,
которая прежде едва угадывалась, стала видна до мельчайших
деталей.

Я подошел к тому самому месту, где ожидал найти тело. Моего лица
коснулись мелкие брызги, река неслась рядом, метрах в десяти,
но повторяю, допрыгнуть до нее Минлебай не мог. Свет Луны
заполнял пространство, были отчетливо видны прибрежные камни. Я
внимательно обследовал каждый участок берега. Куда он
делся, думал я, разве что при падении у него выросли крылья?
Линия берега заканчивалась кустарником, а далее начинались
деревья, бурная тропическая растительность, которую я как-то
сравнивал с нашим Черным лесом. Если он остался жив, то,
наверняка, заполз сюда, больше деться ему некуда, именно заполз,
вряд ли он после такого падения способен передвигаться иначе.

Я вошел в лес, меня встретила полная темнота, лишь кое-где сквозь
ветви просачивался редкий лунный свет. Далеко уползти Минлебай
не мог, однако, кто его знает, ведь речь идет о человеке,
от которого можно ожидать чего угодно. Вполне возможно, что
он лежит сейчас, истекая кровью, но с пистолетом в руке и
выстрелит в меня без промаха, ведь у него есть возможность
прицелиться. Я двинулся дальше в полный мрак, неизвестность,
углубляясь в пространство, полное звуков и невидимых шевелений.

В какое-то мгновение вновь мелькнул вопрос, который вставал передо
мной не раз. Боже мой, что ты здесь делаешь, один, в полном
мраке, на мушке у собственного врага, который сам вот-вот
испустит дух? И если это твоя последняя дорога, славен ли будет
твой конец? Не смешон ли он? Столько лет гоняешься за своим
врагом, и вот на тебе, получишь от него пулю в лоб, вот
тебе расплата за эту бесконечную гонку. Не проще ли повернуть,
пока не поздно, наплевав на все обязательства, которые ты
воздвиг в своей собственной голове?

Видимо, мои ноги знали больше меня, поскольку не останавливались.
Однако, вскоре произошло то, что и сейчас заставляет меня
содрогнуться, – по мне словно пробегает волна ледяного холода,
ввергая душу в озноб.

Вдруг послышался волчий вой, совсем неподалеку, затем раздалось
рычание, то самое, что порождает первобытный страх, с которым
нельзя совладать, он, этот страх, трогает самую твою основу,
ты сам становишься зверем, без логики, без мыслей, без
обязанностей, остается один лишь страх.

Я вернулся обратно к реке. Идя вдоль берега, я вновь услышал волчий вой.

Мне это что-то напоминало. Что-то совсем забытое, из прошлой моей
жизни. И тогда я посмотрел на темную воду, несущуюся внизу, и
узнал ее. Мне уже однажды пришлось увидеть эту реку, это
было полвека назад в моей родной деревне, когда мы с моим
врагом Минлебаем Атнагуловым были еще детьми. Тогда этот пейзаж с
рекой мы увидели в зеркале, в том самом зеркале, которое
мне довелось позаимствовать у Матери воды.

Тут я почувствовал два дыхания, словно кто-то дышит мне в спину. Я
обернулся, но никого не увидел. Затем понял, что мое
воспоминание породило две сущности, две тени – Фатимы и Халила, ведь
тогда, в родной деревне, они тоже были участниками этой
сцены. Они возникли здесь, чтобы завершить картину
предсказания. Мы с Минлебаем смотрели тогда, словно загипнотизированные,
в зеркало, где, вскипая бурунами, неслась вода, Фатима же и
Халил стояли рядом. Если помните, Фатима потом выхватила
зеркало, боясь увидеть продолжение.

Продолжение же происходило сейчас, мы с Минлебаем были его
участниками, я, идущий рядом с несущейся куда-то темной водой, и он –
испускающий дух в Черном лесу. Вновь послышался волчий вой,
и мне стало ясно, что есть еще один участник, который
спешит о себе напомнить.

– Завтра я уеду, – сказал я хозяину кафе, возвращая ружье.

– Хорошо, что оно тебе не понадобилось, – ответил он. Мне показалось
странным, откуда он знает, что его ружье не выстрелило, но
я понял, что прогреми здесь выстрел, он, наверняка, был бы
услышан.

В ту ночь мой сон был крепок, это был один из тех снов, когда
человек близок к себе. В мой сон врывался гул реки, он был со мной
одним целым. Этот гул был созвучен вечности, он был
созвучен моей сути, ведь ложась спать, я знал, что внутри каждой
человеческой судьбы существует своя вечность, где есть место и
возмездию, ведь в вечности случается все.

На следующий день в кафе обсуждали следующую весть. В деревьях
повыше реки пастухи обнаружили труп мужчины, обглоданный волками.
Удалось установить личность погибшего. Это хозяин ранчо,
муж той самой женщины, которая заходит сюда за продуктами.

Что касается волков, то здесь их последние годы видели не часто. Это
особый вид – красный волк или агуарачай, его называют еще
гривистый волк. Случаи нападения этих волков на людей очень
редки. Что заставило их напасть на этого человека, остается
только гадать.

– Агуарачай, – повторяли гаучо, цокая языками.

Но я то знал, что дело не в названии волка. Мне вспоминалась ночь
клятвы в Черном лесу. Огонь, множащийся в зрачках мужчин. Уши,
внимающие каждому слову.

В тот же день я уехал. Две горы, что похожи на женскую грудь (одна
чуть косит влево, точь-в-точь, как у его жены, как заметил
хозяин кафе) отдалялись от меня, я смотрел им вслед и прощался
с местечком под названием Килья. Рейсовый автобус вез меня
до Кордовы, где мне надо было пересесть на поезд следующий
до Буэнос-Айреса. Была ли в моей душе печаль расставания?
Нет. Мне теперь было ясно, что мое здесь пребывание стало
прелюдией к некому, гораздо более значительному событию. Это
событие – возвращение в родную деревню, и оно вот-вот состоится,
я уже считаю часы и минуты.

Несколько дней я провел в Буэнос-Айресе. Мне необходимо было
встретиться кое с кем из коллег , кроме того, мне нужно было
поработать в библиотеке Буэнос-Айреса, поскольку именно здесь
можно было найти материалы, которые меня интересовали.

Хочу опять остановить ваше внимание на этом факте – я не прекращал
своих научных поисков, хотя, как вам может показаться, после
смерти Минлебая Атнагулова, гора должна была свалиться с
моих плеч, а из моей жизни должен исчезнуть главный ее мотив –
месть, так же как может исчезнуть он из моего повествования.
Если же такое случилось, я имею в виду ваш ослабший интерес
к тому, что я рассказываю, то уверяю вас, ждать осталось
недолго.

В аэропорту Буэнос-Айреса уже при посадке я встретил Бранку Рахимич.
Очевидно, в этой стране ее уже ничего не удерживало. В
самолете наши места оказались почти рядом, она сидела на один
ряд впереди меня, через проход, по которому сновали стюардессы
с напитками. Мне был доступен ее прекрасный профиль, я
опять смотрел на нее словно из темноты, она же была предо мной в
круге света, и в этом было столь глубокое неравенство, что
я спешил отвести взгляд.

Вдруг пришла несуразная мысль. Мне хотелось владеть ей. Так же, как
это делали дикие степняки, врываясь в стан поверженного
врага, и беря насильно его женщин, давая этим понять, что это и
есть настоящая победа, последняя точка в деле. Но то было
мимолетным, мелькнувшим невзначай. О чем же мне большей частью
думалось во время этого столь длительного перелета, когда
самолет переносил меня из одного полушария в другое?

После того, что произошло в Килье, во мне образовалась некая
пустота, некая пропасть, но я бы назвал это потерей. Нечто подобное
возникает, когда из твоей жизни исчезает вдруг тот, с кем
связаны все твои беды, тот, кто всему является виной, и ты
понимаешь, что он в твоей жизни не случаен, а, напротив,
играет одну из основных ролей.

Я опять прокручивал в памяти тот отчаянный прыжок Минлебая
Атнагулова. Чего он хотел? Спастись? Скорее всего – да. Он оценил
ситуацию, понял, что терять ему больше нечего, и стоит
рискнуть. А это при его бесстрашии было плевое дело.

А, быть может, его цель была иной? Быть может, он дал свершиться
тому, что неизбежно? Он своим нутром знал, что конец неминуем,
он знал силу зеркала и знал, что это за темная вода,
несущаяся рядом? И прыгнул навстречу своей смерти, поспешив туда,
где его уже ждали?

Тогда встает другой вопрос. Зачем он это сделал, ведь он прекрасно
знал, что я не оставлю его в живых? Ответ один. Он не хотел,
чтобы я обагрил руки его кровью

Что ж, быть может, душа его несется сейчас на поляну мертвых. Ведь
рано или поздно все возвращаются домой. Кто бы ты ни был,
хороший человек или законченный негодяй, ты вернешься домой.

Вот о чем я думал, летя над Атлантикой.

В какой-то момент с самолетом начало происходит что-то странное. Его
начало слегка потрясывать, а потом и вовсе мотать из
стороны в сторону, словно чья-то могучая длань забавлялась им.
Люди в салоне заволновались. Появилась стюардесса, чтобы
отвлечь пассажиров и не допустить паники.

Случайно или нет, ко мне повернулась Бранка Рахимич. и мы на
какой-то миг встретились с ней взглядами. Шумы прекратились, все
зависло в невесомости, и я ощутил вдруг эту странную власть,
которую она имела на бывшего моего врага Минлебая Атнагулова.

Вскоре самолет выправился, затем последовало еще несколько толчков,
но послабей, и я подумал тогда, что это, может быть, душа
Минлебая спешащая домой, пересекается с нами своей
траекторией. А, быть может, не только его душа, а множество других душ,
ведь все мы, рано или поздно, возвращаемся.

Я бросил взгляд в иллюминатор. Под нами расстилался Атлантический
океан, и при желании можно было рассмотреть отдельные волны.

На этом повествование моего попутчика заканчивается.

Как вы поняли, рассказчиком он был превосходным. Последняя точка
повествования пришлась на океан, и вот о чем я тогда подумал.
Есть на свете несколько вещей, на которые можно смотреть
бесконечно, – на морские волны, на полыхающий огонь, и еще на
что-то, уже не помню. Так вот. Я мог слушать своего попутчика
бесконечно долго. Его рассказ был сродни воле волн или
полыхающему огню. В нем было нечто ценное само по себе, без
всяких мотивов и причинно-следственных связей.

Тем не менее, рассказчик использовал множество приемов, призванных
зацепить внимание слушателя. Говорю о том вполне уверенно, и
могу это оценить, поскольку в своей профессии стремлюсь к
тому же самому. Рассмотрим, хотя бы такую вещь, как месть,
которая служит главным мотивом повествования, хотя рассказчик
ненароком оговаривается, что его поступками движет порой
нечто иное. Ясно, что это лишь хитроумный трюк, перед нами
передний план картины, но есть задний план, который оказывается
гораздо более важным. Все это замечаешь лишь при внимательном
рассмотрении.

Или, к примеру, концовка повествования. Профессор произнес последнюю
фразу, после чего ему осталось времени только раскланяться
(да еще выпить по чашке чая, поскольку без этого, как вы
поняли, нельзя). Надо же, какое совпадение, вынуждены сказать
мы. Как все сошлось по длине. Хочу вам сказать, что так все
сходится только у хороших рассказчиков. Я оценил его
мастерство, как радиожурналист. У нас это считается признаком
профессионализма – тебе известно время окончания передачи, и ты
должен выложить все, что хотел, не забывая, чтобы все
выглядело пристойно. Мой попутчик прекрасно ориентировался во
времени, он мог опускать какие-то детали или, наоборот, добавлять
их. Он жил в своем рассказе, он общался с собой будущим и
собой прошлым, подобно старику Зарифу, стихия повествования
была полностью ему подвластна.

Итак, мы выпили с ним напоследок по чашке чая, после чего он,
попрощавшись, сошел на своей станции. Больше, я его в своей жизни
не видел. Впрочем, видел, но не знаю можно ли это так
назвать?

Если вы еще не забыли, речь моего попутчика записывалась на мой
портативный магнитофон. Последняя точка в его повествовании была
подкреплена громким щелчком отжатой клавиши Rec, и это
означало, что мои обязанности журналиста на сегодня закончены.
Выше я описал наше прощание. Вынужден признать, что это
получилось несколько возвышенно, чему способствовали, быть может,
инерции, порожденные самим рассказом. На самом деле мне
запомнились еще кое-какие детали, и довольно приземленные.
Например, тот же щелчок клавиши Rec, – вся эта физика, связанная
с магнитной записью, делает мое изложение событий куда
более приземленным. Кроме того, я помог профессору сойти, у него
был двольно объемистый чемодан. Ему еще предстояло
добираться до родной деревни на автобусе, и вполне вероятно, ему
посчастливилось найти попутную машину. Поезд тронулся, я
вернулся на свое место и начал приводить в порядок магнитофонные
кассеты. Пара кассет остались незаписанными. Я подержал их на
ладони и подумал, что у рассказчика все сошлось как по
маслу: последняя фраза, чай и до свидания, вот моя станция. Но
есть вещи ему не подвластные, вот, например, две кассеты
остались лишние. Боже мой, что за чушь ты несешь, одернул я
себя, ты ищешь зависимости там, где не надо. Если же говорить о
кассетах, то их в этом затянувшемся интервью было
использовано предостаточно, мне пришлось выбегать на крупных станциях
и докупать их в привокзальных киосках. Никогда еще в моей
практике мне не приходилсь записывать столь длинные интервью.

Вернувшись домой, я сложил кассеты в шкаф. У меня есть хорошая
черта, я никогда не выбрасываю ничего из записанного, и никого не
допускаю до своих архивов, хотя за двадцать лет, что
пролежали в моем шкафу эти кассеты, в моей жизни появлялись особы
женского пола, желающие навести там порядок (что порой
чревато невосполнимыми потерями). Почему эти записи пробыли в
моем шкафу так долго? Безусловно, в том моя и только моя вина.
Кроме того, по-видимому, не было поводов, чтобы вспомнить о
них. И хотя старик, постоянно напоминал мне, что ему
хочется, чтобы история его жизни, легенды его родной деревни, не
канули в лету, я позволил себе забыть об этом. Замечу, что это
тоже является нашей профессиональной чертой – мы
преспокойно забываем вещи, которые в процессе работы кажутся нам
уникальными.

Тем не менее, пришло время, когда все то, что было рассказано мне
профессором Сарманом Биги, вновь выплыло на поверхность из
темных вод забвения. Почему так случилось? Ведь мы преспокойно
забываем множество вещей вполне достойных нашего внимания?
Причина, как мне кажется, в следующем. Помните старик
рассказывал о кругах судьбы, которые мы замыкаем по ходу своей
жизни? Быть может, этим самым он разбудил некие инерции, которые
стремят нас к точкам своего исхода? И потому слово, однажды
сказанное, должно было прозвучать вновь? Кроме того, мой
попутчик, говоря о деревенских легендах, утверждал, что они
остаются в человеческой памяти точно оттиск ладони на
проносящейся лаве. Быть может, рассказу старика уготована столь же
почетная судьба?

Одним словом, мне пришлось вернуться к магнитофонным записям,
сделанным двадцать лет назад. Как это произошло? К тому времени я
уже сменил сферу деятельности и работал в документальном
кино. Мне предстояли съемки в сельской местности и,
просматривая планы и карты съемок, я наткнулся на деревню, название
которой не спутаешь ни с каким другим. Луна. И тогда в моей
памяти забрезжили два холма, что напоминают женскую грудь,
речка с тем же названием и Черный лес.

У меня возникло желание прослушать эти кассеты. Благо, что магнитный
слой не пришел в негодность, – обычно я стараюсь соблюдать
условия хранения, кроме того, если уж в небесах решили, что
рассказ старика должен быть услышан, так тому и быть,

силы небесные обязательно вмешаются в земную физику, связанную с
магнитными слоями.

Я включил свой старый магнитофон, который тоже не спешил выбросить
за ненадобностью, и вновь окунулся с головой в то
путешествие. Речь старика была теперь иной. Время давало ей свое
толкование, время присутствовало здесь вроде фона, невнятного
гула, а, быть может, это была сама вечность, тот самый фон,
который мы, обычно, не замечаем. Мне стали доступны детали
второго плана, которые прежде были не видны. Я словно
разговаривал с прошлым, собственным прошлым, ведь на кассетах было
записано и мое молчание. Я общался с человеком, которого уже
нет, но разговор с прошлым – другое дело, здесь этот человек не
менее реален, чем мы с вами сейчас.

О своей поездке в деревню Луна я расскажу чуть поздней, Сейчас
несколько слов о том, что было уже после поездки. Побывав в
родной деревне старика, я решил переложить его рассказ на бумагу.
Как вы помните, мне пришлось использовать свои навыки
редактора, ведь слово печатное и слово сказанное имеют разную
природу. Кое-что пришлось сократить, например, повторы. Старик
временами повторялся, подозревая, что слушатель мог что-то
из сказанного забыть. В моем же изложении такой надобности
нет, ведь читатель может спокойно вернуться на пару десятков
страниц назад.

В результате получилась довольно объемная рукопись. Я дал ее
почитать кое-кому из своих знакомых. Отзывы были совершенно разные.
Один мой приятель, который имеет отношение к исторической
науке, высказал свое мнение. В рассказе старика много
неточностей, сказал он. И главная неточность заключается в
следующем. Жители татарской деревни (имеется в виду родная деревня
старика) не могут быть такими, какими они здесь представлены
– воинственными, гордыми людьми. В татарских деревнях не
могло быть сабель. Любое оружие было запрещено, власти боялись
восстаний. Даже деревенский кузнец, который мог выковать
оружие, обязательно был русским, при этом с него не спускали
глаз, как бы не вошел с местными в сговор. Тем более, никто из
сельчан не мог иметь охотничьего ружья, как Бату Сакаев.
Просто твой старик, добавил приятель, видит своих
соплеменников такими, какими хочет видеть, а не такими, какими они есть
на самом деле.

Другой мой приятель, литератор, после прочтения рукописи заявил, что
все это вполне могло быть. Здесь, скорее всего, имеются в
виду татары, принадлежащие к сословию казаков. В истории
встречаются и такие татары. Они превосходно владели саблей, были
прекрасными наездниками, им разрешалось заниматься охотой.
Их брали на военную службу в первую очередь, в рассказе
старика это сразу бросается в глаза – вспомните темную воду,
уносящую из деревни мужчин. И если даже они не были казаками,
они могли быть, скажем, их внуками, не утратившими свой
гордый нрав.

Третий мой приятель, художник, нашел в рукописи много для себя
интересного, в первую очередь родственную душу Вернера. Однако он
отметил, что порой возникает ощущение, что старик водит нас
за нос. Рассказчик какими-то невнятными намеками, едва
заметными касаниями подводит нас к неким таинственным сферам,
путям, что не подвластны нашей воле. Но все это как-то
неопределенно и бессистемно. Нет, чтобы все называть своими
именами, и чтобы все сходилось!

Вот что на это ответил четвертый мой приятель: «Но и в жизни мы
общаемся с этими сферами так же неопределенно, бессистемно, и
никогда не знаешь, чего от этих сфер ждать! Старик, как видел,
так и говорил».

Я долго рассуждал, мог ли старик что-то от себя добавить или
приврать. И вспомнил одно из его изречений. «Жизнь и вымысел – два
близнеца. И сравнивать их такое же пустое занятие, как
сравнивать двух близнецов – кто из них больше похож на другого».
Если старик что-то и прибавил от себя, то в этом нет ничего
страшного.

Но что-то подсказывает мне, что все рассказанное – чистейшая правда.

А теперь мне хочется поведать о своей поездке, где я, наконец,
собственными глазами увидел все то, о чем столь красноречиво
рассказывал мне мой попутчик. Как я уже говорил, деревня Луна
значилась на карте наших съемок, и вполне было вероятно, что
наша съемочная группа могла оказаться от нее неподалеку.
Случилось так, что мы мчались в нашем студийном микроавтобусе по
теплому вечернему шоссе. Позади было несколько суток
работы, нынешний день подходил к концу. Мимо проносились поля и
перелески, в воздухе витала песчаная пыль, подсвеченная лучами
заходящего солнца. Мы ехали в районный центр, где должны
были переночевать. И тут сначала промелькнул указывающий на
деревню дорожный знак, а затем, показались два холма, что
похожи на женскую грудь. Мое сердце встрепенулось. Так бывает,
когда увидишь вдруг в толпе знакомое, дорогое тебе лицо,
которое вот-вот исчезнет, спрячется, уйдет из твоей жизни
навсегда. У меня возникло странное ощущение, и оно было сродни
сердечной боли – я понял, что если сейчас ничего не
предпринять, то можно упустить что-то очень важное.

Я попросил шофера остановиться. На меня посмотрели вопросительно, но
вопросов мне в подобных случаях не задавали,
подразумевалось, что режиссер ищет место для очередных съемок и пожелал
присмотреть подходящий ландшафт. Я вышел из машины. Передо
мной расстилался пейзаж, который стал частью моих сновидений. В
снах, как говорил старик, одно прошлое путается с другим,
более давним прошлым. Добавлю, что это давнее прошлое может
быть и чужим.

Мое необычное состояние вскоре сменилось предчувствием: мне что-то
здесь должны сообщить. Я буду полным дураком, если сяду
сейчас обратно в машину и уеду вместе со всеми.

– Езжайте без меня, – сказал я.

Никто не удивился, все давно привыкли к чудачествам режиссера (кто
знает, что у него на уме, быть может, что-то задумал). По
моей просьбе мне выдали палатку, плед, термос с чаем и кое-что
из еды. Заберем вас завтра утром, в девять тридцать, на этом
же месте, – так мне было обещано. Микроавтобус умчался,
подняв придорожную пыль, которая медленно оседала,
пронизываемая закатными лучами. Я сошел с обочины и направился в сторону
деревни. Пройдя с полсотни шагов, я остановился. Мне нужно
было осознать происходящее. Итак, предо мной была деревня
Луна, два ее холма, река, бегущая внизу. Закатное солнце
освещало холмы теплым боковым светом, придавая картине объем и
выпуклость. Я понял, что нахожусь сейчас в особой точке
пространства. Это как раз то самое место, откуда деревня видна как
на ладони. Именно с этого места смотрит на нее старик в
своих воспоминаниях.

Отсюда же смотрел на нее негодяй Минлебай Атнагулов – в тот самый
раз, когда его окликнули по имени, и он ушел, пряча слезы. Он
еще не знал, что есть несколько видов ностальгии, и самая
горькая ждет его впереди.

Здесь вставал на колени и целовал землю Халиулла Камалеев, тот самый
солдат, который, того не ведая, поглумился над могилой деда
и который, в конце концов, получил прощение.

Здесь прощались с домом деревенские мужчины, они замирали здесь на
несколько мгновений, перед тем, как их унесет отсюда темной и
страшной водой.

Здесь стояли, радуясь своему возвращению те, кому повезло.

Мои подошвы ощутили тепло, шепот, доверительный ток, идущий от
земли. Этот пятачок земли подо мной, словно содержал в себе
тайные силы, ответные инерции почвы.

Мне показалось правильным поставить палатку на берегу рядом с
зарослями ивы. Здесь было тихо и уютно. С реки веяло легкой
прохладой, временами со стороны полей налетал мягкий, теплый
ветер. Быстро стемнело. Я набрал сухих веток и разжег костер.
Затем долго смотрел на пламя, переводя порой взор в темноту. У
меня давно не было возможности остаться наедине с собой. Я
вспомнил слова старика о том, что жизнь должна быть насыщена
общением самим с собой. Где имеешь дело с самим собой, там –
твоя единственная и верная реальность.

Мирно горел мой костер. В темноте вырисовывались силуэты прибрежных
деревьев. Подойдя к берегу, я долго смотрел на быструю воду
реки и думал о том, что у человеческой души и текущей воды
есть что-то общее. Вода везде найдет себе дорогу. И так же,
как находит дорогу вода, старик, в конце концов, нашел дорогу
домой

Именно тогда у меня возникла мысль записать рассказ старика на
бумагу. Надо заняться этим сразу же по приезду, подумал я. С
этой-то мыслью я забрался в палатку и уснул.

Не знаю, сколько длился мой сон. Я вдруг проснулся и понял, что
спать совершенно не хочется. Полог палатки был приоткрыт, в
образовавшуюся щель проникал лунный свет. У меня вновь появилось
ощущение, что сейчас что-то должно произойти, и это было
продолжением того ощущения, что возникло еще вечером, когда,
увидев деревню, я сошел с автобуса. Более того, у меня была
уверенность, – там, в темноте, в пугающей неизвестности –
меня ждут.

Я вышел из палатки. Меня встретила ночь, в ней было что обещающее, в
ней словно таился скрытый смысл. Она влекла меня в себя,
заманивала своими звуками, тенями, шевелениями. В темноте
раздавалось журчание реки, я понял, что слышу женский голос,
поскольку река эта была женской.

Я пошел по тропинке вдоль берега. Все вокруг было залито синеватым
лунным светом. Вскоре тропинка вывела меня к тому месту,
откуда уже виднелся Черный лес, разумеется, лес это или нет было
не разглядеть, быть может, очертания его рисовало мое
воображение.

Тропинка спустилась ближе к воде. Я шел теперь бок о бок с рекой,
словно нам было по дороге, мне была доступна ее суть, мы
становились с ней одним целым. Река в этом месте была совсем
неширокой, оба ее берега были видны совершенно отчетливо, за
исключением пространств, порожденных тенями прибрежных
деревьев. Впереди река поворачивала в сторону, поворот этот был
плавным и мягким, как изгибы женского тела. Я продолжал свое
движение, и в какой-то момент противоположный берег оказался
прямо по ходу моего движения, хотя меня и разделяла с ним
вода. И тут случилось вот что. Там, на той стороне что-то
блеснуло в лунном свете. Мое сердце похолодело в ожидании чего-то
из ряда вон выходящего. Но я решил не останавливаться –
будь, что будет. Блеснувший предмет перемещался в воздухе, рисуя
небольшую окружность. Подойдя еще ближе, я увидел мать
воды. Предмет же, блеснувший издали, оказался гребенкой. Она
расчесывала свои длинные, спадающие до пояса, волосы, глядясь в
свое зеркало – то самое зеркало, о котором мне было столько
известно. Пальцы ее ног касались струящейся внизу воды. Она
продолжала свое занятие, не обращая на меня никакого
внимания, нас разделяла вода. Мне пришла в голову мысль, что если
бы у меня была возможность заглянуть ей в глаза, то вряд ли
бы я ей воспользовался.

Между тем, я продолжал идти дальше, оставив мать воды за спиной.
Противоположный берег по прежнему был доступен моему взору,
река не стала шире или уже. И тогда там, на том берегу,
возникло что-то в темноте – поначалу было неясно, тень это или
человек стоит, не двигаясь. Лунный свет осветил его лицо, и я
понял, кто передо мной. Это Лотфулла Хасани, основатель
деревни Луна. Бесстрашный Хасани, пожелавший уйти от
несправедливости и бесчестья. Сзади него проявлялись фигуры его
единоверцев, тех, кто последовал за ним в поисках новых мест
обитания. Они молча смотрели на меня. В их взорах было нечто,
неподвластное времени, и это заставило меня вспомнить, что передо
мной жильцы поляны мертвых. Затем я увидел Бату Сакаева,
того самого смельчака и смутьяна, чувствующего сердцевину
жизни, желавшего видеть своих соплеменников свободными. Того
самого Бату, кто умудрился сохранить свою голову, не преклонив
при этом колен. Кто это там – подальше? Закария Камали,
прирожденный воин, а рядом с ним еще девять его товарищей, это те
самые, верные своему слову смельчаки, которых народ назвал
несходящими с коней. Вот появляются один за другим
деревенские мужчины, те, кто примчался из Черного леса, чтобы спасти
моего героя Сармана Биги и которые погибли здесь, на родной
земле. А вот еще – множащиеся, теряющиеся в темноте
бесчисленные фигуры – это мужчины деревни Луна, которых в разное
время уносило отсюда темной и страшной водой.

Слышится песня, мне ясно, что она звучала и прежде, просто я не
обращал на нее внимания, она здесь словно фон всему
происходящему, она словно сама вечность, чье присутствие мы обычно не
замечаем. И тогда я вижу Халила, того самого Халила, он поет,
он поет так, как не умеет петь никто.

Рядом с ним – Фатима Сакаева. Передо мною и впрямь женщина, которую
можно любить всю жизнь. Она стоит, внимая песне, она –
сродни этой реке, которой когда-то доверила моего героя.

Я продолжаю идти дальше, минуя скопища душ , знакомых и незнакомых.
Между тем, моя собственная душа уже полна предчувствием,
песня звучит все сильнее, словно вечность имеет точку апофеоза.
Приближается ответственный момент, мое сердце замирает.
Сейчас состоится самая важная встреча. Меня ждет он, начало
всех начал, точка исхода всех земных путей, которые оказались
для меня столь важными. Неужели это произойдет? – думаю я.
Неужели это возможно?

И вот я, наконец, его вижу. Он стоит у самой воды, той воды, что нас
разделяет. Его взор ничем не озабочен.

– Вот мы и встретились. Ты, наверно, не думал, что так произойдет?

– Не думал.

– Я умер через пару лет после той нашей встрече в поезде. После
того, как мне довелось побывать в родной деревне, я уже
относился ко многим вещам спокойно, словно все мои жизненные круги
уже замкнулись.

Он постоял, глядя на меня молча, как и тогда в поезде. Я не
перебивал его, поскольку знал, что нельзя перебивать мертвых.

– Кстати, эта лодка сделана моими руками, – вдруг сказал он, и я
заметил лодку, которая покачивалась возле его ног. – Уроки
Вафа-бабая не пропали даром.

Немного в стороне под высоким вязом сидел Вафа-бабай и согласно
кивал головой, поддакивая своему ученику. На его лице светилась
легкая улыбка, мне вспомнились его же слова – а с чего ты
взял, что на том свете грустно?

И тут я заметил, что там, подальше, возле кустарников мерцает чья-то
одинокая, безымянная душа. Мне стало ясно, что мой герой
предстает передо мной как-то однобоко, здесь отсутствует
что-то особенно важное, забыт один из главных мотивов
повествования. «Добро и зло – две щеки одного лица», – тотчас
вспомнилась фраза.

– А где Минлебай Атнагулов?

В ответ старик показал рукой в направлении той самой одинокой,
безымянной души. Его жест был емок, печален и красноречив. Все
возвращаются домой. Всех ожидает поляна мертвых.

Теперь можно задавать любые вопросы, показалось мне, почему бы не
воспользоваться случаем? Во мне по-прежнему не затихал
профессиональный инстинкт. Вот он, мой герой, передо мной, нас
разделяет всего лишь вода реки.

– Помните наш разговор в поезде? – спросил я. – Вы начали с того,
что ваше рождение потрясло вас. Но сейчас, учитывая ситуацию,
мне хочется спросить. Ваша смерть потрясла вас?

– Дорогой мой, – ответил он, помолчав, – зачем я буду рассказывать
тебе о том, что ты сам непременно испытаешь?

Его лицо тронула едва заметная улыбка, и мне стало ясно, что это
улыбка прощания. Затем он повернулся и пошел в направлении
поляны мертвых.

Я двинулся дальше вдоль реки, передо мной по-прежнему возникали
души, персонажи, теней становилось все больше и больше, я понял,
что попадаю в другие пространства, туда, где обитают жильцы
совсем других полян. Вот промелькнули бывший легионер
Джамали Расулев, наверняка, вернувший в свою деревеньку, подобную
нашей, затем, нашедшие пристанище на чужбине Махмуд
Топчибаш и его сын Исламбек, за ними проследовал хозяин загадочного
дома Гаяз-бей, вот возник, словно виртуозный фортепианный
пассаж, незабываемый немец Иоахим Вернер. Они появились и
исчезли, а навстречу мне шли уже толпы теней, знакомых и
незнакомых, порой они напоминали мне шумные толпы Стамбула или
Берлина, временами они становились редкими, так же, как редки
прохожие в местечке Килья. Они заполняли уже все вокруг,
сливались с песней, что созвучна вечности, становились летящими
птицами, превращались в пылинки пепла, что кружась, образуют
пыльные смерчи, затем все тонуло в темной, проносящейся
воде, я уже плохо ориентировался в происходящем, настолько
плохо, что постепенно стало включаться другое сознание, и это
сознание подсказывало мне, что все это сон.

Тут я и впрямь проснулся. В палатке было еще темно, но через полог
уже пробивался рассвет. Пространство было наполнено
предутренними звуками. Я выглянул наружу. Веяло прохладой, над рекой
вставал легкий туман.

Утром я поднялся в деревню. Я вошел в нее, словно возвратившись из
долгих странствий, так же, как возвратился сюда, однажды, мой
попутчик профессор Сарман Биги. Это была уже не та деревня
Луна, о которой рассказывал мне старик. Дворов в ней стало
значительно меньше, и улицы поредели, словно зубы во рту.
Жители были большей частью пожилыми людьми, вся молодежь, как и
в других деревнях, спешила перебраться в город.

Я расспрашивал о местных легендах, но их здесь уже почти не помнили.
Кто-то знал фамилию Сакаевых, кто-то фамилию Камалеевых, но
никто не смог сказать, что с этими фамилиями связано.
Замечу, что умение беседовать с местными жителями входит в сферу
моих профессиональных навыков, и если кто-то заподозрит, что
я делал это не так настойчиво, он ошибется. Одним словом,
мне не удалось найти здесь то, к чему я внутренне готовился.
Кроме того – я не увидел Черного леса, который в рассказах
старика подступал к одному из холмов. Где-то совсем далеко,
через поле виднелась какая-то растительность, которая могла
оказаться всего лишь узенькой лесопосадкой.

– Когда-то давно лес и впрямь был недалеко от деревни, – сказал один
из стариков. – Но его начали вырубать еще в тридцатые годы.
А во время войны и вовсе ничего от него не оставили. Что ж
поделать, такое было время, все нуждались в топливе.

Всюду веяло ветром забвения. Этот ветер проносился в моей душе,
разгоняясь, словно в чистом поле, где не было теперь ни одного
дерева. И тогда мне стали понятны старания моего героя во что
бы то ни стало рассказать о своей деревне, о своей жизни, и
мечте вернуться. Мне вновь стал ясен его замысел зацепить
меня, продлить это спонтанное интервью в поезде. Ведь все, о
чем он тогда мне рассказал, могло исчезнуть бесследно.

Мое желание записать его рассказ на бумагу стало еще более
настойчивым. Я укрепился в мысли, что обязан это сделать, чего бы это
мне не стоило.

Затем мне пришло в голову расспросить местных – не помнят ли они
чудаковатого профессора, который приезжал сюда двадцать лет
назад? Как ни странно, все его помнили.

– Он и в самом деле был чудаковат и поселился у нас, – рассказала
одна старушка. – И целыми днями ходил то к реке, то в поле, то
еще куда. Вечерами он сидел на лавочке и смотрел, как
возвращается в деревню стадо. Однажды, он попросил у меня кое-что
из инструментов. Собрались что-то строить? – спросила я
его. Да, говорит он. Берите в сарае, сказала я. Затем он купил
у соседей доски. И принялся что-то во дворе мастерить.
Сначала было непонятно, что он такое затеял. На следующий день мы
поняли, что это – лодка. Когда лодка была готова, он
законопатил ее горячей смолой. А затем попросил ребят постарше
дотащить ее до реки. Зачем? – спрашивали все у него. А он
отвечал, что на реке обязательно должна быть лодка.

– Кстати, – сказала старушка. – Она и сейчас там, если совсем не
сгнила. На ней катаются ребятишки, когда приезжают на каникулы.
Кажется, кто-то опять просмолил ее весной. Хотя, быть
может, это уже и не та лодка, а другая. Спустись отсюда вниз к
реке, и ты ее увидишь.

Я спустился к реке. Лодка лежала на берегу, словно ожидая меня. Я
столкнул ее на воду и, запрыгнув, сел на скамью,
предназначенную для гребца. Река приняла меня, как посвященного.

Я взмахнул веслами.