Проза

Роман

Начало

Вернувшись к Фатиме, я обнаружил ее дрожащей и словно пребывающей
в беспамятстве. Разумеется, она все видела, хотя и находилась
значительно дальше меня от места событий. Я взял ее за руку и
потащил прочь. Дорогу я не выбирал, поскольку сам был далеко не
в ясном уме. В такие моменты лучше не доверять рассудку, а довериться
собственным ногам и собственному телу, которое само знает, что
надо делать. Через некоторое время мы оказались возле нашей речки.
Я подошел к воде и смыл чужую кровь со своего лица. Потом я пытался
привести в себя Фатиму. Но мои судорожные действия не дали никакого
результата, она, по-видимому, находилась в состоянии шока.

И тогда я совершил то, чего сам не ожидал и никогда бы не совершил
при других обстоятельствах. Я овладел ею. Это была ночь, когда
мне дано было узнать вкус смерти и вкус женщины. Мой поступок
может выглядеть безнравственным, однако, в свое оправдание я позволю
себе немного порассуждать. Совсем недавно один мой коллега, который
значительно моложе меня (не забывайте, что я уже давно хожу по
равнине, которая зовется старостью, и уже совсем недалеко то мгновение,
когда земля оборвется под моими ногами), поделился со мной одним
наблюдением. Он поведал мне, как провел вечер с женщиной. «Когда
мы разделись – рассказывает он, – женщина попросила подождать
и ушла принять душ. Я остался один на один со своей эрекцией.
В комнате находился еще и телевизор. Там шел какой-то фильм, а
потом начались новости. Главный сюжет был о том, как в лагерь
палестинских беженцев попала бомба. Камера подробно скользила
по изувеченным телам взрослых и детей. Страшная картина, мрачные
плоды вездесущей человеческой ненависти. Однако, как ни странно,
моя эрекция не пошла на убыль. Почему? – задал я себе вопрос.
Как могут сойтись две столь несовместимые стихии? Затем скрипнула
дверь ванной комнаты, женщина пришла ко мне, и мы занялись любовью.
Но этот вопрос не покидал меня, присутствуя где-то на втором плане
моего сознания. А потом я нашел ответ. Дело в том, что, видя,
как на этой земле кого-то убивают, ты, сам того не ведая, желаешь
породить ему замену. В тебе живет закон сохранения человеческого
рода».

Наверно, в ту ночь мое подсознание руководствовалось тем же, хотя,
разумеется, я не мог бы этого тогда объяснить. Кроме того (продолжу
свои рассуждения, хотя кому-то они покажутся циничными), я хочу
вспомнить о своих диких, необузданных предках, которые шли войной
против своих таких же диких соседей. Они налетали неожиданно,
словно степной ветер. Горизонт в несколько секунд чернел, тучи
всадников неслись оттуда во весь опор, заполняя топотом все пространство,
и сердце того, кто это наблюдал, екало от страха. Всадники влетали
в селение и делали свое страшное дело. Быть может, в отместку,
а, быть может, и нет, ведь по бесхитростным убеждениям того сурового
времени разбогатеть можно было только ограбив соседей. Итак, они
грабили, волоча за собой всякий хлам, какой подвернется под руку.
И делали еще кое-что. Они убивали мужчин. И насиловали женщин.
Здесь действовал все тот же закон воспроизведения человеческого
рода, и мои дикие предки бессознательно считали своей обязанностью
зачать новую жизнь, взамен загубленной.

Вот почему в ту ночь я был близок с Фатимой (хотя многие посчитают
мои оправдания неубедительными). Если же говорить о Фатиме, то
женщина всегда ближе к истине, когда же она действует бессознательно,
она ближе к ней во сто крат.

Мы любили друг друга на берегу нашей речки, в темноте, которая
несла в себе сотни неподвластных нам смыслов, но они – эти смыслы
– не имели для нас никакого значения. Поскольку мы с моей любимой
были одним целым, и это целое было той истиной, перед которой
меркнет все остальное. Я зарывался в ее грудь, что похожа на два
холма, на которых стоит наша деревня, и не было для меня существа
ближе ни на том свете, ни на этом.

Мы пришли в себя уже на рассвете.

Рассказывая о себе, о своих мотивах и переживаниях, я совершенно
забываю о Фатиме. Какие бездны неслись внутри нее в ту ночь? Как
вы поняли, поначалу она была в состоянии шока, а затем доверилась
инстинкту продолжения рода, который свел две наши души в одну.
Но после всего, что случилось, уже придя в себя, отдавала ли она
себе отчет в содеянном? Ведь, как я уже говорил, женщины в нашей
деревне не смели даже поднять глаза на мужчину, а не то, что броситься
ему в объятия. Однако, Фатима была из тех, кто видит дальше других.
В первую же минуту, когда Минлебай Атнагулов появился в нашей
деревне, она узрела занесенную над нами саблю, и поняла, что поляна,
которая зовется жизнью, может оборваться под нашими шагами в любую
минуту. И потому ее поступки были отчаянны. Кроме того, есть еще
одна причина, и эта причина, самая главная. Она любила меня.

Все это было очень давно, но живет во мне столь отчетливо, что
я в любую минуту могу повернуть время вспять и опять ощутить себя
полностью в той ушедшей реальности. Но теперь у меня есть одно
важное преимущество. Я могу бесконечно много раз повторять фрагменты
происшедшего, обдумывать каждый свой шаг, давать ему толкование,
искать возможные альтернативы своим поступкам, где итоги нашего
существования совершенно иные. Порой я очень вдохновляюсь, переставив
роковые даты, убрав нежелательные персонажи и направив события
совершенно в другое русло. Но потом все перечеркиваю, поняв тщетность
своих усилий.

И как бы я не хотел отменить Минлебая Атнагулова, он появляется
вновь – бесстрашный, с холодной бездной в глазах.

После случая с пленными вся деревня ходила погруженная в молчание,
словно испытав некое мгновенное потрясение. Разумеется, с ним
никто не разговаривал, но Минлебай этим не очень то и тяготился.
Пленных похоронили рядом с нашим кладбищем. Ямы для могил копали
наши мужики, таков был приказ красного командира. Но в любом случае,
тела убитых были бы преданы земле, этот закон в деревне не нарушается
никогда.

Иоахим Вернер уехал, как только представилась такая возможность,
а случилось это на следующий же день после той страшной ночи.
Позднее ему удалось перебраться в Германию.

«Музыкой можно нарисовать бога», – сказал Вернер, однажды, беседуя
с муллой. Безусловно, эта фраза применима к той самой ночи, когда
немец играл Бетховена, будучи первый раз в нашей деревне. Что
же можно сказать о ночи другой – той самой, когда казнили пленных?
Вернер вынужден был нарисовать – вы догадываетесь кого.

Как я уже упоминал, впоследствии мне при пришлось встретиться
с нашим немцем уже на далеких, чуждых сердцу территориях. В последние
десять лет, бывая в Мюнхене, я частенько захаживал к нему. Мы
пили чай, говорили, а иногда просто молчали, предавшись воспоминаниям.
С этим человеком можно было говорить ни о чем, или вовсе не говорить,
поскольку он был из тех, кто умеет не перебивать молчащего.

Он умер пару десятков лет назад, и случилось это в сентябре. Всевышний
отыграл на нем то, что задумал. И крышка гроба захлопнулась над
Вернером так же, как в гулкой осенней тишине захлопывается крышка
рояля.

Но вернусь в нашу деревню. Итак, после казни пленных деревня была
погружена в молчание, и это молчание было столь тягостным, что
даже птицы покинули ее. Да, все было именно так. Сначала из деревни
исчезли птицы, потом лошади, а потом мужчины.

Почему исчезли лошади, спросите вы? Мы были уверены, что красноармейцы,
уходя, заберут их. Это было обычным делом. В соседних деревнях
лошадей уже не осталось. Шла война, власть менялась едва ли не
каждый день, приходили и уходили белые, красные, кроме того, всюду
сновали вооруженные банды, которые забирали все, что подвернется
под руку.

Но деревня Луна, как вы помните, была особой. В наших жилах текла
кровь непокорных всадников. Мы уводили лошадей в Черный лес и
там прятали. Мы знали – если у тебя отнимут коня, ты теряешь не
только средство транспорта. Ты теряешь не только друга. Ты перестаешь
быть свободным. Поскольку своей свободой человек обязан своему
быстрому коню. Свобода – она возможна лишь вместе с топотом копыт,
свистом хлыста, и дикой музыкой ветра.

Минлебай Атнагулов все это прекрасно знал. В один из следующих
дней в Черном лесу был застрелен крестьянин Гайнан Яушев. Он пошел
проведать своего коня, но был выслежен солдатами. У меня не выходит
из головы тот случай (каких в то время было великое множество).
Крестьянина убивают из-за коня, которого он не хочет отдавать.
Я уверен, что тот, кто совершает это убийство, грубо вторгается
в сакральную связь, которая существует между человеком земли и
конем, и потому убийце не может быть никакого оправдания. Когда
это происходило, мертвые закричали на поляне мёртвых. Все ангелы
– христианские, мусульманские, иудейские – заплакали разом. Трава
перестала расти. Будда и Кришна остановили дыхание. Земля застыла
на своей орбите. На всех семи кругах ада грешники повернули сюда
головы. Потому что именно здесь происходит самое великое святотатство.

Крестьянин падает, окропив своей кровью осеннюю листву. Его коня
берут под уздцы и уводят. Им будет править неизвестно кто и воевать
за идеи, в основе которых обычная человеческая ненависть.

А теперь я хочу пару слов сказать о Халиле. Поскольку в моих воспоминаниях
он частенько появляется вместе с Минлебаем Атнагуловым, таковы
игры моей памяти. Когда начались эти события, я имею в виду то
время и тот воздух, что пахнет порохом и кровью, Халил и так довольно
замкнутый, стал еще более странным. Следующим утром после того
случая с пленными, мы увидели его сидящим, как когда-то в детстве,
в поле, с ногами, зарытыми в осеннюю землю. Один глаз его был
направлен на восток, а другой в землю. При этом он что-то пел,
но это не было песней, а было чем-то тягучим, идущим то ли из
его души, то ли из самой земли.

Он стал несколько раз на дню ходить на поляну мёртвых, чтобы говорить
с матерью. Пару раз при входе в Черный лес его арестовывали, считая,
что он идет проведать коня, но потом отпускали.

Молчание в деревне становилось столь тяжелым, что земле трудно
было его удерживать. Однако, кое где, время от времени, слышался
звук наждачного камня, бегущего по стали. Во дворах точили сабли.
Эти сабли достались нам от дедов и прежде висели на стенах или
валялись, забытые, в сараях.

Затем до всех в деревне был доведен приказ, что каждый, кто имеет
собственность в виде лошади, должен сдать эту собственность на
нужды Красной армии. Те, кто будет уклоняться, по закону военного
времени подвергается расстрелу. Разумеется, никто в деревне не
бросился немедленно выполнять этот приказ. Но рассвет следующего
дня был омрачен следующим событием. Еще двое крестьян были убиты
на опушке Черного леса. Они, как и Гайнан Яушев, шли проведать
своих коней, и попали в засаду, устроенную красноармейцами.

А в следующую ночь из деревни исчезли мужчины. Они ушли в Черный
лес к своим коням, которых не хотели отдавать.

Те, кто не желает собраться в стадо, собирается в стаю. Наша стая
представляла собой два десятка мужчин, чей возраст был разбросан
от семнадцати до шестидесяти лет. Хочу назвать тех двоих, кому
было семнадцать и шестьдесят. Это были отец и сын Иманкуловы –
оба с крепкими жилистыми руками, одинакового роста. Они были очень
похожи внешне, но перепутать их было нельзя, поскольку лицо отца
было иссечено морщинами. Вы не перепутали бы их еще и потому,
что сын безоговорочно слушался отца и выполнял любое его поручение,
что вообще свойственно нашей деревне. Из всех мужчин, способных
воевать, к нам не примкнул только Халил, но никто по этому поводу
не высказал бы ему упрека, поскольку принадлежал он к породе людей,
которые всегда пребывают вне какой-либо стаи. Мы уже знали, что
нам грозит, если нас поймают, поэтому готовы были к любому повороту
событий. В наших рядах было несколько бывших солдат, – тех, что
уцелели на первой мировой войне, и пару лет назад, покрытые шрамами,
вернулись в деревню. Остальные пороху еще не нюхали. Однако, среди
нас было несколько очень хороших охотников. Добавьте еще к этому
умение держать саблю, которое в нашей деревне передается по наследству,
а так же еще и то, что в наших жилах текла кровь свободных всадников.

Остаток ночи мы провели возле костра, огонь плясал в наших глазах.
Мы знали, что совершаем нечто бесповоротное, и это знание заставляло
биться сердце быстрее. На рассвете мы вышли к опушке Черного леса
и напали на засаду красноармейцев. Их было трое, и никто не ушел
живым. Они не ожидали, что на них нападут со стороны леса. Вот
тогда-то я первый раз убил человека. Что мне пришлось испытать?
Не буду об этом рассказывать, скажу только, что чувствовал я себя
так, будто из меня извлекли некий важный орган, и образовавшаяся
пустота зияет внутри меня, разрастаясь до размеров Вселенной.

Ты совершенно прав, говорил, я себе. Эти люди сидели в засаде,
чтобы убить тебя. Если бы ты не убил, то сам сейчас был бы мертв.
Так я убеждал себя, но пустота внутри зияла так, словно в ней
поселились сквозняки.

После этого Черный лес стал нашим домом. Это не тайга, где можно
вовсе сгинуть без следа, но здесь, хотя бы на время, мы могли
ощутить себя в безопасности.

Наше противостояние с отрядом Минлебая Атнагулова продолжалось
несколько дней, и эти дни были наполнены кровью, ненавистью и
смертью. Нас пытались выследить, но мы оказывали отчаянное сопротивление.
Мы доверялись своим коням. Нам помогал Черный лес, и голоса с
поляны мёртвых предупреждали нас об опасности. Наши ряды редели,
но обратного пути не было.

Разумеется, нам приходилось время от времени наведываться в деревню,
чтобы пополнить запасы еды. Для этого кто-нибудь из нас отправлялся
туда, стараясь остаться незамеченным, благо войти в деревню можно
было с любой стороны, а численность наших противников была не
настолько велика, чтобы отследить всю эту территорию. Тем более,
те, кто отправлялся за провиантом, обращались в дома, стоявшие
ближе к краю, и, как правило, в дома своих родных, чтобы еще раз
с ними увидеться.

В один из дней за провиантом ушли отец и сын Иманкуловы. Неудивительно,
что оправились они в родной дом, а куда они еще могли прийти,
спросите вы. Они не успели обняться с женщиной, которая для одного
из них была женой, а для другого матерью, как были схвачены. Не
берусь судить, как Минлебай Атнагулов выследил их, быть может,
кто-то из его людей заметил лазутчиков еще на подходе в деревню.
А потом случилось вот что. Многочисленную родню загнали в избу.
Во дворе остались отец и сын, окруженные красноармейцами. Минлебай
Атнагулов посмотрел на плененных врагов, прошелся взад-вперед
и сказал следующее:

– Я даю шанс одному из вас остаться в живых. Для этого предлагаю
вам сойтись в поединке. Один из вас умрет. Второй же спокойно
уйдет отсюда, и никто его не тронет.

Отец и сын стояли молча. Вокруг нависла гулкая тишина.

– Верните им сабли, – скомандовал Минлебай Атнагулов.

Отец и сын взяли в руки сабли. Красноармейцы выстроились с ружьями
наизготовку, образовав правильную окружность. Поединок обещал
быть из ряда вон выходящим.

– Ну что же? – В голосе красного командира прозвучало нетерпение.
– Мы ждем. Начинайте.

В избе кто-то закричал, это была женщина, которая одному из них
была женой, а другому матерью. Отец и сын, сжимая рукояти сабель,
посмотрели друг на друга. А затем, не сговариваясь, бросились
на своих врагов, пытаясь достать ближайшего. Сын успел нанести
смертельный удар одному из красноармейцев, и лишь потом упал,
сраженный пулей. Отец – метил в Минлебая Атнагулова, но тот выстрелил,
едва увидев взметнувшуюся вверх саблю. И потому Иманкулов-отец
ушел на тот свет, не забрав туда своего врага.

– Жаль, – сказал Минлебай Атнагулов, засовывая в кобуру свой браунинг.
– Ведь я давал одному из вас шанс.

Той же ночью мы Черном лесу собрались вокруг костра. Мы произнесли
слова клятвы, и эти слова повторялись столько раз, сколько было
людей, говоривших их. Огонь множился в наших зрачках, и потому
слова имели особую силу. Суть клятвы состояла в том, что Минлебай
Атнагулов должен быть наказан. Любой из нас обязан преследовать
его, пока не убьет. Пока наш враг жив, мы не имеем права на спокойное
существование.

Мы говорили все это по кругу, смыкаясь в одно целое. И вдруг один
из нас увидел в темноте, поодаль от костра, некое шевеление. Там
среди стволов кто-то нас слушал. И тогда, приглядевшись, мы распознали
знакомый силуэт.

– Это волк-лунатик, – сказал кто-то. – Он уже не первую ночь здесь
ходит.

После этого слова клятвы зазвучали вновь. Мы говорили их, глядя
в огонь. А слова, которые входят в душу с огнем, остаются в ней
навечно. Я сразу хочу сказать, что один из тех, в кого вошли эти
слова, выполнит клятву.

А когда ночь уже была на исходе, трое из нас отправились в деревню,
взяв с собой огонь, ведь это пламя было сродни клятве, которую
мы произнесли. Мужчины несли факел, передавая друг другу. Огонь,
предназначенный Минлебаю Атнагулову, некоторое время удалялся
от нас, становясь все меньше, а вскоре и вовсе исчез в гулкой
ночи. А затем огонь показался вновь, но был он в тысячу раз сильнее
– то в деревне пылал дом Сакаевых.

Все это происходило почти на рассвете, когда сон особенно крепок.
Двое часовых, охранявшие штаб, были убиты, не успев проснуться.
В доме находилось около десятка красноармейцев вместе с их командиром.
При пожаре погибли все. Кроме Минлебая Атнагулова. Поскольку он
был не из тех, кто гибнет в огне.

Когда случается пожар, тушить его сбегается вся деревня. Однако,
на этот раз никто из деревенских не покинул свой двор. Люди подошли
сюда только утром, чтобы посмотреть на то, что осталось после
пожара. Семья Сакаевых пришла тоже. Мальчики, младшие братья Фатимы,
ходили среди тлеющих головешек, среди своих воспоминаний и обугленных
костей чужих людей, и взоры их были не по-детски печальны. Мать
Фатимы, не в силах перенести увиденное, стояла, отвернувшись к
пепелищу спиной, и плакала в голос, завывая, как осенний горький
ветер. Младшие дочери, прижавшись к ней, вторили ее плачу, словно
ветра-подростки. Лишь Фатима смотрела на все отстраненно, словно
видя во всем этом лишь фон к чему-то, что другим недоступно. Поодаль
стоял Минлебай Атнагулов и что-то говорил своим солдатам. Бездна
в его глазах стала еще неуютнее. «Даже огонь его не берет», –
говорили старухи, сплевывая на осеннюю землю.

Я встретился с Фатимой в ту же ночь. А затем и в последующие.
Я был близок с ней в течение всего того страшного, пропахшего
кровью и порохом отрезка времени, который никогда не исчезнет
из моей памяти. Отношения между мужчиной и женщиной никогда не
бывают полностью взаимными. Обычно, кто-то из двоих отдает больше,
чем другой. Но мы отдавали себя без остатка. И готовы были отдать
друг за друга жизнь и даже больше. Мы предавались нашей любви
с отчаяньем загнанных зверей, подозревая, что каждая встреча может
стать последней. Разумеется, мы понимали, что идем по лезвию ножа.
И поэтому наша связь имела особый привкус. В ней было что-то столь
реальное, что дух захватывало, и, казалось, сердце вот-вот остановится.
Сколько раз потом в своей жизни я испытаю моменты, способные потрясти
любое воображение. Сколько раз я буду на волосок от гибели, и
душа моя будет падать в пропасть, а потом, возродившись, взлетать
под самые небеса. Но уже никогда мне не доведется испытать мгновений,
подобных тем, что я пережил в те самые ночи, обнимая любимую женщину.

Я поднимался на один из наших холмов неслышно, стараясь держаться
лунной тени, да и сам был словно тень. Прятаться на территории
деревни было куда как удобно, тем более ночью, ведь как вы уже
знаете, земля под ногами здесь всегда меняет свой уровень. И потому
я не один раз вспоминал добрым словом Лотфуллу Хасани, который
основал деревню именно здесь. Два наших холма напоминали горы,
в которых можно спрятаться. Черный лес стал бескрайней тайгой,
где нас уже не достать. А река? Река, призванная быть морем, где
твой след растает без следа, как же быть с ней? – спрашивал я
себя и тут же отвечал, – вот тут Лотфулла Хасани слегка прогадал.
Мне тогда и в голову не могло прийти, что наша речка спасет меня.

В ту самую ночь, когда я шел на свою с Фатимой последнюю встречу,
мне пришлось некоторое время идти вдоль реки. По пути мне попалась
привязанная к берегу лодка, та самая, сотворенная руками Вафа-бабая.
Она покачивалась на волнах, поднимаемых легким ветром. Мне вновь
вспомнился наш мудрый деревенский старец, и далее я шел, словно
движимый своими детскими воспоминаниями. И тут произошло нечто
неожиданное, но то, что уже когда-то со мной случилось на этом
же месте. В тени высоких вязов, что-то сверкнуло в лунном свете.
Это был гребень. Мать воды сидела на стволе поваленного дерева
и расчесывала волосы, глядя в столь знакомое мне зеркало. Я подошел
к ней поближе, раздвигая прибрежные ветви руками. Под ногой моей
хрустнула ветка. Мать воды обернулась на звук и посмотрела на
меня тем самым взором, в котором отсутствует метка времени. Я
встретился с ней глазами и словно заглянул в темноту бездонного
колодца. Однако, душа моя не ушла в пятки, поскольку все пространство
моего обитания было теперь не менее пугающим и непредсказуемым.
Наверху, в деревне послышались чьи-то громкие и чужие голоса.

– Уходи, Мать воды, – сказал я. – Они убьют тебя.

Она соскользнула в воду и скрылась, не оставив после себя кругов.

Меня ждала Фатима. Мне необходимо было встретиться с ней, что
бы нам ни угрожало. Я взошел на холм, невидимый и неслышимый,
словно тень. Мы не договаривались с Фатимой о месте встречи, поскольку
знали, что найдем друг друга.

Нам помогало соединиться нечто гораздо более тонкое, чем нюх собаки.
Мы были уверены, что найдем свою половину так же, как вода, которая
отыщет себе дорогу даже в снах.

Я увидел Фатиму на соседнем холме, она шла навстречу мне вдоль
забора, слегка подсвеченная лунным светом, едва угадываемая в
ночной темени. Она тоже меня заметила. Мои ноги понесли меня ей
навстречу – туда, под уклон, в расщелину меж двух холмов, в темный,
согреваемый нашим частым дыханием рай. Фатима тоже спешила ко
мне. Наши души опережали нас, они неслись вниз, словно в свободном
падении, чтобы сойтись воедино. И я опять зарывался в ее грудь,
что похожа на два наших холма, а рядом журчал ручей, и сколько
это продолжалось сказать нельзя, поскольку подобное не измеряется
временем.

Когда мы пришли в себя и осознали окружающее, где-то рядом послышался
лязг затвора. Из-за стволов появились силуэты людей.

– Прошу извинить, что нарушили ваше уединение, – раздался голос
Минлебая Атнагулова.

Я тотчас вскочил, схватив лежащую рядом саблю. Но в меня уперлось
сразу несколько стволов:

– Спокойно. Ты свое отгулял, парень.

Минлебай Атнагулов стоял напротив меня, и поскольку было еще темно,
мне не видно было его лица. Но я знал, что он улыбается. Поскольку
у него была одна из тех дьявольских улыбок, которые видны в темноте,
и больше таких улыбок встретить мне не довелось.

Фатима подошла ко мне и, взяв за руку, стояла теперь рядом.

– Ты можешь идти домой, – сказал ей Минлебай Атнагулов. – Твой
черед еще не наступил. Но придет время, мы разберемся и с тобой
и с твоей семейкой.

Фатима по-прежнему стояла, не отпуская моей руки.

– Смотрите! Что это? – вдруг сказал один из солдат, показывая
рукой наверх.

Там среди стволов, за которыми уже угадывался рассвет, сидел волк-лунатик.
Он смотрел вниз, в нашу сторону и наблюдал за нами. В его позе
было величие животного, познать которое человек не в силах, но
может им любоваться. Минлебай Атнагулов посмотрел на волка, вскинул
свой браунинг, тщательно прицелился и выстрелил. Но выстрел его
не достиг цели, так как в самый последний момент Фатима бросилась
вперед и повисла на его руке.

– Ах ты, тварь! – он с досадой ударил ее по лицу.

Я рванулся к Минлебаю, сбил его с ног и, наверняка, я задушил
бы его, если бы сзади кто-то не ударил меня прикладом по голове.
И тут наступила тьма гораздо темнее той, что нас окружала.

Я очнулся в дощатом помещении, в которое уже просочилось утро.
Руки мои были крепко связаны за спиной. Придя в себя окончательно,
я подполз к ближайшей щели, и, посмотрев в нее, понял, где нахожусь.
Это был сарай во дворе Яушевых. Очевидно, штаб красных располагался
в доме напротив. Мне сразу стало ясно, что убежать отсюда невозможно,
во дворе, не смотря на ранний час, сновали взад-вперед вооруженные
люди.

Сарай же охранялся тремя красноармейцами, в одном из них я узнал
матроса по имени Игнатий Хлеб. Мои охранники вели между собой
неспешную беседу, из которой стало ясно, что не все бойцы отряда
одобряют своего командира.

– В нем течет дурная кровь, – говорил Игнатий Хлеб, – а это никак
несовместимо с делом революции.

– И столько людей зря положил, – поддакивал ему второй.

– Когда мне снится его улыбка, – говорил третий, – мой сон, словно
подсвечен адским пламенем.

Мне хорошо было слышно моих надзирателей, так как в этот час было
еще тихо. Снаружи доносились отдаленные шумы деревенской жизни,
да еще ветер посвистывал в щелях моей темницы.

– А что сделают с этим? – спросил кто-то, и я понял, что они имеют
в виду меня.

– Как что? Ясно что, – ответил другой, и его интонация, не вызывала
сомнений в моей дальнейшей судьбе.

– Когда?

– Да скоро уже.

Я лежал в сарае, уставившись в потолок. Какие мысли пришли в мою
голову в течение двух часов перед казнью, спросите вы? Посетило
ли меня какое-либо предчувствие? Потом, уже через пару десятков
лет после тех, пропахших кровью и порохом, событий, я частенько
вновь переживал тогдашнее мое состояние, и кровь в моих жилах
останавливалась.

Я встречал описание сходных состояний в литературе. Как правило,
для того чтобы изобразить героя, чей земной путь вот-вот оборвется,
писатели предлагают нам два варианта. Первый вариант: герой предчувствует
свой конец. Здесь мы встретим фразы типа: «он знал, что не доживет
до вечера», «он понял, что это его последний бой», «смерть посмотрела
ему в глаза и сказала – сегодня я приду за тобой» и т.д. Второй
вариант: герой, напротив, имеет чувство совершенно противоположное.
«И хотя приготовления к казни шли уже полным ходом, в нем почему-то
не было предчувствия смерти. Странно, но он был уверен, что не
умрет».

Так вот, что я вам скажу, господа. Все это чушь. Все это фантазии
и домыслы худосочных служителей пера, ладони которых никогда не
знали рукояти сабли.

Смерть – вещь, которая не входит в круг нашего жизненного опыта.
Поскольку случается всего один раз. И мы, будучи живыми, не имеем
о ней никакого представления. Нам нечего с ней сравнить. И потому
– я не имел никакого предчувствия. Все два часа перед своей казнью,
я словно пребывал на высоте сантиметров десяти от земли, хотя
мои ноги ступали по ней (ведь пришлось еще и в сопровождении конвоиров
дойти до места казни). Ты словно подвешен в воздухе, судьба твоя
полностью доверена небесам, и любой, даже самый маленький ветер
может сдуть тебя.

Позднее, через много лет после этого, мне приходилось испытывать
подобные состояния еще раз. Например, в шестьдесят седьмом году
на дороге, ведущей из Санта-Фе в аэропорт города Альбукерке, навстречу
мне выскочил огромный грузовик, и я, с трудом вывернув руль, избежал
столкновения. Тогда тоже возникло это ощущение души, висящей в
бездне, но длилось оно всего лишь мгновение. Вспоминается мне
и другой случай, который произошел со мной в сорок четвертом году
во Франции. Тогда, уходя от немцев, я чуть не сорвался с обрыва,
и, зацепившись за случайный куст, смотрел в бездонную пропасть,
которая зияла подо мной. Но, видимо, опять мои ангелы подхватили
меня и помогли выбраться. Ведь у Всевышнего свои планы насчет
каждого из нас, так говаривал наш почтенный старец Вафа-бабай.

Как вы поняли, два последних случая, которые длились лишь считанные
секунды, не идут ни в какое сравнение с теми двумя часами в родной
деревне, когда мне пришлось ожидать своей казни. Это несравнимо
по продолжительности, хотя в таком состоянии пропадает ощущение
времени. Если бы у меня тогда были часы, то, глядя на них, я,
скорее всего, ничего не понимал бы. Поскольку в той бездне, в
которой я был подвешен, время течет совсем по-иному. Оно порой
вовсе останавливается, а иногда бежит, словно спохватившись. А,
быть может, там и вовсе нет времени, просто наш бессильный разум
пытается как-то все это обозначить. Как бы то ни было, за мной
рано или поздно должны были прийти и попросить на выход.

В щели моей темницы уже заглядывали солнечные лучи, когда послышался
скрежет отодвигаемого засова и скрипнула дверь.

– Вставай, – услышал я неотвратимый голос. Это был матрос Игнатий
Хлеб. Роль конвоира была ему не по душе.

Я встал и отряхнул с себя солому. А затем поставил своего конвоира
в известность:

– Мне надо отлить.

Он развязал мне руки, и я, отойдя в угол сарая, помочился. Матрос
не торопил меня.

– Тебя расстреляют, – сказал он, стараясь тем самым снять всю
недосказанность этой ситуации. Его вид был скорее виноватым, чем
уверенным. Думаю, что если бы мне пришло тогда в голову уговорить
его дать мне убежать, вполне возможно, что он поддался бы на мои
уговоры.

Матрос вновь связал мне руки за спиной, и я вышел из сарая. Они
повели меня втроем, двое по сторонам, один спереди, с ружьями
наизготовку. Мы миновали дом Яушевых, служивший штабом, затем
пошли вдоль по улице. Люди смотрели на меня, стоя у своих ворот.
Это были женщины, дети и старики, поскольку мужчины скрывались
в Черном лесу. Я вспомнил, что несколько дней назад так же смотрел
на проезжающих мимо людей, судьба которых была предрешена. Нынче
же главным героем представления был я. Навстречу, подняв дорожную
пыль, налетел осенний ветер, и вокруг заплясали пыльные привидения.
Они прошли сквозь наш строй, минуя меня и моих конвоиров, и скрылись
где-то позади. Я обернулся. Вслед за нами шла Фатима.

– Иди, не оборачивайся, – ткнул меня прикладом один из конвоиров.
– А ты ступай прочь, – сказал он Фатиме, погрозив ружьем.

– Оставь ее в покое, – отсек его Игнатий Хлеб.

Наша процессия подошла к бывшему дому Сакаевых. Возле пепелища
была небольшая поляна, вполне достаточная для какого-либо массового
действия. Здесь в несколько шеренг выстроились красноармейцы,
а перед ними расхаживал Минлебай Атнагулов. Он был режиссером
начинающейся драмы, в его руках были нити, которыми будет управляться
спектакль. И потому в его облике была уверенность, обычным людям
несвойственная. Меня поставили спиной к пепелищу. Я смотрел на
стройные ряды тех, кто должен меня убить. Все должно случиться
именно здесь. Было бы правильным произвести расстрел за пределами
деревни. Но Минлебай Атнагулов посчитал, что происходящее должно
послужить жестоким уроком жителям деревни, а так же тем остальным,
кто прячется в лесу и оказывает вооруженное сопротивление частям
Красной Армии. Об этом он и говорил в своей долгой речи. Надо
отдать ему должное, он хорошо владел площадными приемами ораторского
искусства. Законы военного времени, говорил он, заставляют нас
быть беспощадными к врагам революции. Бандиты убивают наших боевых
товарищей, и будут убивать завтра, если мы не разберемся с ними,
как того требует наш долг.

По мере того, как он говорил, народ собирался на поляне, а вскоре
здесь уже была вся деревня. Как вы поняли, это были женщины и
старики. Детей сюда, разумеется, не взяли. Минлебай Атнагулов
продолжал свою речь, насквозь пронзенный множеством ненавидящих
взглядов. Другой на его месте был бы превращен этими взглядами
в пепел, в пыль, он завертелся бы на месте подобно воронке, поднятой
осенним ветром, а затем, точно пыльное приведение ушел бы за деревню
и сгинул прочь. Но не таков был мой сверстник Минлебай Атнагулов.
Все эти страшные взгляды тонули в холодной бездне, что сквозила
в его глазах.

Рассказывая об этом человеке, я догадываюсь, что Минлебай Атнагулов
должен вызвать ваше презрение вдвойне, поскольку свои злодеяния
он творил в родной деревне, другими словами в отчем доме. Однако,
этот факт не трогает меня больше, чем остальные. А твори он это
в соседней деревне? Или в соседней области? Или вовсе в какой-нибудь
из стран Латинской Америки, где революции сменяют одна другую,
не реже, чем времена года? Заслужил бы он тогда хоть малую толику
нашего прощения? Думаю, что нет. Как не заслуживают прощения вездесущие
его двойники, что из века в век шагают по той же узкой дороге,
по сторонам которой взлетают языки адского пламени.

Итак, красный командир заканчивал свое выступление, и зачитывал
теперь короткий приговор, где участник вооруженной банды, то есть
я, приговаривался к расстрелу. Спектакль подходил к самой своей
интересной части. Я оглядел толпу и заметил, что люди боятся встретиться
со мной взглядом. Для них все было уже кончено, они думали – посмотреть
мне в глаза – то же самое, что заглянуть на тот свет. Однако,
в толпе находились двое человек, не боявшихся заглянуть туда.
Первым из них была Фатима, которая стояла ко мне ближе всех и
смотрела на меня, не отрываясь – она последовала бы за мной куда
угодно. А вторым был Халил. Он занял место позади и немного в
стороне. Впрочем, смотрит он на меня или нет, сказать не представлялось
возможным, потому что, как я уже говорил, мой партнер по детским
играм был косоглаз. Но поскольку душа моя, легкая, словно гусиный
пух, уже летела в бездне между двумя мирами, я чувствовал его
душу рядом, теперь она стала мне родственной, ведь Халил с самого
своего рождения хаживал там, где другим нет дороги.

В моем воспоминании два моих сверстника опять вместе – Минлебай
Атнагулов, во главе своих бойцов, и Халил, стоящий поодаль. Добро
и зло всегда рядом, как две щеки одного лица.

Между тем, красный командир закончил свое выступление. Жители
деревни не проронили ни слова. Уже невозможно было что-то исправить,
и они молчали, не мешая свершиться воле небес, во власти которых
был теперь каждый шорох. Среди красноармейцев же слышалось перешептывание,
вероятно, бойцы, наконец, поняли, что тоже сейчас будут втянуты
в это представление, и кто-то из них окажется в нем одним из главных
действующих лиц. Минлебай Атнагулов произнес имена тех, кто должен
привести приговор в исполнение. Всего было шесть имен. Командир
называл очередное имя и делал паузу, в которую врывался осенний
ветер. Среди этих имен три были мне знакомы. Игнатий Хлеб. Григас.
Семен Перегуда. Очевидно, командир давал им шанс исправиться и
показать себя настоящими бойцами. Тем более, что стрелять из ружья
гораздо проще, чем рубить саблей. А, скорее всего, Минлебай Атнагулов
вводил их в действие сознательно, следуя своей жестокой логике,
в основе которой было желание сделать драму более захватывающей.

Фатиму, а так же еще нескольких женщин, которые стояли вблизи,
отогнали подальше, чтобы дать место вышедшим из строя солдатам.
Они появились по очереди, все шестеро и встали напротив меня в
одну линию, с ружьями наизготовку.

– Целься! – последовал приказ командира.

Солдаты вскинули ружья.

Наступила пауза, длиннее которой я еще не слышал. Затем в нее
еле слышно стал врываться осенний ветер. А вскоре стало ясно,
что это не ветер, а песня. И поет ее Халил. Голос становился все
громче, и я, прежде неоднократно слышавший его, говорю вполне
определенно – Халил еще не пел так никогда. Его страшный дар,
который мог поставить любую душу на колени, взыграл в тот раз
с необыкновенной силой. Это была все та же песня о Черном лесе.
Она вырастала из невидимой точки и росла, превращаясь во Вселенную.

Я висел в бездне, а тому, кто висит в бездне, доступны самые высокие
частоты. И потому мне довелось тогда услышать то, чего не слышат
другие. Халилу подпевали мертвые с поляны мёртвых. Ему подпевали
ангелы из всех поднебесных миров, которые только существуют. Ему
подпевали, словно выстроившись в многоуровневые хоры, ушедшие
души всех времен и народов.

Я взглянул на людей, стоящих на поляне и увидел, что все плачут.
Плакали наши деревенские старики. Плакали женщины. Это была татарская
песня, та самая, что созвучна току их крови. Песня, которая живет
в татарине еще до его зачатия. Песня, что сродни стае диких гусей,
исчезающих за горизонтом и облакам, медленно бредущим в сторону
Мекки. Песня, помнящая далекий табунный гул на необъятных степных
территориях. Песня, с которой эти люди приходят на свет. И с которой
уходят – ее поют, когда смерть рядом, и уже больше не на что опереться.

Однако, что-то произошло и в рядах чужаков. Я с удивлением обнаружил,
что ружья направленные на меня опустились. Плакал, глядя, прямо
перед собой матрос Игнатий Хлеб. Плакал, утирая слезы, латышский
стрелок Григас. Плакал, словно окунаясь в текучее беспамятство,
казак Савелий Перегуда.

Минлебай Атнагулов отвернулся, чтобы никто не видел его слез,
ведь я говорил, что он был чуток к музыкальным звукам. Я успел
тогда подумать о том, что все складывается странным образом. Предыдущую
казнь в нашей деревне сопровождал Бетховен, а нынешнюю – старинная
песня о Черном лесе. И если первый раз сопровождения пожелал Минлебай
Атнагулов, то сейчас Халил. Два моих сверстника, которые в моих
воспоминаниях всегда вместе, словно две щеки одного лица.

Халил продолжал петь, и сколько так прошло времени, судить не
берусь. Но, когда песня закончилась, произошло следующее. В наступившей
тишине раздался выстрел, и упал матрос Игнатий Хлеб. Следующие
два выстрела прозвучали почти одновременно, и тогда на осеннюю
землю упали латышский стрелок Григас и казак Савелий Перегуда.
Никто не понял, откуда стреляют. Но все стало ясно, когда со всех
сторон налетели всадники, которые, размахивая саблями, ворвались
в ряды красных, сразу же смяв их боевой порядок. Это были мои
товарищи по оружию, пришедшие сюда из Черного леса.

Надо ли говорить, что я висевший в бездне и зависимый от малейшего
дуновения ветра тотчас обрел почву под ногами. Вокруг стояла стрельба,
топот копыт и крики. Я подскочил к убитому матросу и взял его
ружье.

В создавшейся суматохе трудно было что-то разглядеть, но мне нужно
было найти Фатиму. Увидев ее, я тотчас бросился к ней. Она стояла
в растерянности, среди бегущих куда-то людей, еще не поняв, что
происходит.

– Уходи! – крикнул я ей. – Слышишь?

Я взял ее за руку и потащил за собой. Дальше начиналась деревенская
улица, заполненная убегающим отсюда деревенским людом. Я толкнул
ее в спину:

– Уходи!

Уговаривать ее было некогда. Я только что вернулся с того света,
родился, можно сказать, заново. Рассудок отказывался мне подчиняться,
но во мне жило четкое осознание происходящего: я – главный герой
всего этого действия. Из-за меня люди кладут головы на этой политой
кровью поляне.

Повернувшись лицом к основному месту событий и оценив обстановку,
я понял, что дорога к Черному лесу уже перекрыта. Дерзкая вылазка
моих товарищей по оружию была рассчитана на внезапность. Я так
никогда и не узнал, как и в чьей голове созрел этот план. Быть
может, они сговорились с Халилом заранее, и песня о Черном лесе,
тоже была составной частью плана. А, быть может, и не было никакого
плана, и случилось все гораздо проще. Наши мужчины, не дождавшись
меня до утра, догадались, что я пойман и живым мне уже не выбраться.
Они отчаянно сжимали рукояти сабель, не в силах мне помочь. И
вдруг со стороны деревни послышалась песня Халила о Черном лесе.
И тогда мои товарищи, находящиеся в лесу, поняли, что песня –
это прямое обращение к ним. Халил вызывал на помощь Черный лес,
а значит их. Они, не сговариваясь, вскочили на коней и поскакали
в деревню. Песня становилась все громче, и кровь непокорных всадников,
текла все быстрей в жилах моих товарищей. Чтобы добраться в деревню
им понадобилось время, равное одной песне.

Как вы уже поняли, атака оказалась совершенно неожиданной. Ряды
противника пришли в замешательство. Спектакль, затеянный Минлебаем
Атнагуловым, принял непредсказуемый оборот и вовсе грозил выйти
из-под контроля. Но мой партнер по детским играм обладал отличной
реакцией и быстро сообразил, что происходит. К тому же, ему нравилась
эта непредсказуемость спектакля. Его глаза загорались нездешним
огнем, а его отчетливый и резкий голос покрывал другие шумы. «В
сторону! – кричал он своим бойцам, размахивая браунингом, – все
в сторону!». Красноармейцы, поначалу впавшие в сутолоку и потому
незащищенные под сабельными ударами, обрели порядок и открыли
ружейную пальбу. Несколько моих товарищей слетели с коней и обагрили
кровью осеннюю листву. Остальные, отчаянно размахивая саблями,
развернули коней и прорывались обратно в сторону Черного леса.

– Не давай уйти!– слышен был крик Минлебая Атнагулова. – Перекрывай
дорогу!

Еще несколько всадников слетели с коней. Оставшаяся их горстка
пыталась прорваться сквозь заслон, устроенный красноармейцами.
Я выстрелил из доставшегося мне ружья, и мой выстрел достиг цели
– один из красноармейцев упал прямо под ноги мечущейся в поисках
выхода лошади.

В ответ же послышалось сразу несколько выстрелов. По-видимому,
на небесах решили, что, вернув меня с того света, они поступили
слишком опрометчиво и теперь спохватились. Один из выстрелов угодил
мне прямо в грудь. Мир исказился в моих глазах, затем померк,
и я оказался опять висящим в бездне. Но в этот раз моя душа была
ближе к земле, чем в предыдущий. И потому последовавшее после
ранения беспамятство прерывалось мгновениями пробуждений. Первый
раз я осознал себя лежащим на осенней листве, надо мной было серое
осеннее небо – там как раз решалась моя судьба, и, видимо, как
раз в этот момент стрелка небесных весов склонилась в сторону
бытия. Потом я пришел в сознание на спуске с одного из наших холмов,
когда понял, что меня куда-то ведут, а точнее несут, так как ноги
мои волочились по осенней траве. Я почувствовал знакомый запах,
запах любимой женщины. Одна моя рука лежала на плече Фатимы, вторая
на плече Халила. Они куда-то вели меня, но куда я еще не знал.
Позади слышались конский топот и выстрелы, схватка еще не закончилась.

И в третий раз я очнулся уже на берегу. Они затаскивали меня в
лодку, ту самую лодчонку с плоским дном, которую смастерил Вафа-бабай,
и которая была предназначена вынести беглеца в безбрежное море,
чтобы его след растаял в далекой синеве.

Они положили меня на дно лодки, затем, оттолкнув, предоставили
мою судьбу реке. Меня тотчас подхватило и понесло течение, ведь
наша речка была быстрой.

Зачем они поступили именно так? – спросите вы. Потому что это
было единственное верное решение. Спастись в деревне не представлялось
возможным – меня везде нашли бы. Но вверить судьбу человека реке,
скажете вы, это то же самое, что отправить его на тот свет. На
это я отвечу так. Фатима видела дальше, чем видят другие. И потому
знала, что делает.

Они так и остались в моей памяти – глядящие мне вслед, удаляющиеся
от меня со скоростью течения. Восстанавливая эту картину, я понимаю,
что в ней есть скрытая гармония, в ней есть полнота и завершенность,
какую могут создать только мужчина и женщина. Несмотря на свое
почти беспамятное состояние, я вновь ощутил тогда приступы ревности.
И ревность моя была вполне оправдана. Фатима вновь потянулась
к Халилу. И причиной тому была песня о Черном лесе, исполненная
полчаса назад. Фатима вновь оказалась бессильна против этого страшного
дара, ее душа была на коленях.

Итак, они отдалялись от меня с той плавной неизбежностью, с какой
течет вода и время. Потом лодка изменила направление – река делала
здесь поворот – и мои друзья скрылись из глаз. Но прежде я успел
заметить группу людей, подошедших к ним. Это были красноармейцы
во главе с их командиром Минлебаем Атнагуловым. Но я уже ни во
что не мог вмешаться, моя душа была вверена реке, и происходящее
виделось мне словно сквозь толщу воды.

А через некоторое время прозвучали два выстрела, они слышались
уже издалека, из глубины моего беспамятства. После чего я потерял
сознание. Но напоследок мне суждено было узреть улыбку Минлебая
Атнагулова. Ведь он обладал одной из тех дьявольских улыбок, которые
видны даже через стены.

Сознание вернулось ко мне вновь, и это произошло в том месте,
где река вплотную подходит к Черному лесу. В поле моего зрения
попала лесная опушка и дорога, заметаемая осенней листвой. И тогда
я увидел две души, идущие к поляне мёртвых. «До свидания, Фатима.
До свидания, Халил», – прошептал я, уносимый течением.

Через некоторое время лодка замедлила свой ход и остановилась
в прибрежных зарослях. Надо мной нависли ивовые ветви, сквозь
которые просвечивало небо. Затем я почувствовал, что кто-то склонился
надо мной. Это была Мать воды. Некоторое время она смотрела на
меня. Затем поднесла к моему лицу свое зеркало.

Там было безбрежное, синее море.

Оно было покрыто легкой дымкой, сквозь которую проступали очертания
большого города. Над линией берегового прибоя виднелись высокие
стены, а за ними, задевая серпами полумесяцев небо, вставали тонкие
минареты. Тогда я не понял, что это все означает. Но потом, спустя
годы, мне довелось узнать город, явленный зеркалом.

Божественный Константинополь. Великий Царь-град. Восхитительный,
неописуемый Стамбул.

(Продолжение следует)