Онтологические прогулки

Теперь обратим наше внимание ещё на одно представление, которое
кажется настолько само собой разумеющимся, настолько
естественным, настолько ясным, что мы его практически игнорируем, не
замечаем и тем более – не рассматриваем как требующего
пристального внимания.

Я имею в виду представление о всеобщем благе, или об общем благе,
или благополучии.

Совершенно не задумываясь, мы вкладываем в это представление тот
смысл, который в русском языке имеет значение «достатка»; под
благосостоянием мы понимаем состояние достатка, состояние
достаточного количества всего того, что требуется человеку для
спокойного, увереннего выживания, для уверенности в
завтрашнем дне, как говорили в советское время.

Уверенности, которая появляется у человека тогда, когда ему и его
семье есть где жить, что одеть, что есть, чем топить и пр.

При этом нам кажется совершенно естественным, что основой такого
достатка и вызванной этим достатком уверенности является
производительная деятельность человека, его работа, его труд.

Человек трудится, чтобы выживать.

Думаем мы.

Точнее, как раз не думаем, а уверены мы.

Следующее наше недумание уже очевидно: чем лучше человек трудится,
тем уверенней он выживает.

Если же он трудится не просто хорошо, но и производительно, то это
позволяет человеку расширять территорию своего проживания и
свою численность.

Это так очевидно для нас.

Как было сначала очевидно и Левину Толстого, который никак не мог
понять, почему то, что предлагает он своим мужикам и что, как
он полагает, несомненно должно быть им выгодно, совершенно
не представляется таковым этим самым мужикам.

Почему русские крестьяне работают, трудятся так, как будто для них
имеет значение не результат труда, а что-то другое?

Почему русский крестьянин саботирует нововведения как в способе, так
и технологии землепользования?

«…что ему, Левину, и всем русским мужикам и землевладельцам делать
со своими миллионами рук и десятин, чтобы они были наиболее
производительны для общего благосостояния?»

Как видим, Левин вполне обычен в своём представлении об общем
благосостоянии и вытекающем из него представлении о
производительности труда, из сочетания которых он и сделал вывод о том,
что это объясняется призванием русского народа «заселять и
обрабатывать огромные незанятые пространства сознательно, до
тех пор, пока все земли не заняты, (русский народ) держался
нужных для этого приёмов.»

Несмотря на эти представления и это объяснение Левину удалось
увидеть действительные особенности русской работы, а именно:

для русского человека характерно «работать спокойно и приятно, то
есть так, как он привык. …работнику же хотелось работать как
можно приятнее, с отдыхом, и главное – беззаботно и
забывшись, не размышляя.»

Попробовав поработать вместе с мужиками, косить вместе с ними, он
открыл ещё одну особенность русской работы:

«Чем долее Левин косил, тем чаще и чаще он чувствовал минуты
забытья, при котором уже не руки махали косой, а сама коса двигала
за собой всё сознающее себя, полное жизни тело, и, как бы по
волшебству, без мысли о ней, работа правильная и отчётливая
делалась сама собой.»

Я не знаю, как далеко зашёл Толстой в своих размышлениях об этом
(пока ещё не знаю), но и этого здесь вполне достаточно; если
отвлечься от гипотезы Левина о призваниии русского народа, то
самое простое объяснение, казалось бы, лежит на поверхности:

«Бог дал день, бог дал силы. И день, и силы посвящены труду, и в нём
самом награда. А для кого труд? Какие будут плоды труда?
Это соображения посторонние и ничтожные.»

Вот в этом согласиться с Толстым никак нельзя: ничто из того, что
делает человек, ни посторонним, ни ничтожным не является, тем
более таковым не является труд человека.

Попробуем разобраться с этим.

Пойдём дальше, но прежде всего вообще отложим представление о
благосостоянии, и рассмотрим труд русского как есть.

Спросим себя: как может труд не быть напрямую связан со своим результатом?

И, если труд русского напрямую не связан со своим результатом, то с
чем же он тогда связан?

Кто это такой – русский крестьянин?

Что это такое – русский труд?

Используем ту же технику восприятия, которой пользовался Толстой;
здесь следует заметить, что Толстой один из первых, если не
первый, писатель, обладавший способностью феноменологического
зрения в самом строгом современном смысле этого слова, то
есть способностью видения предметов, лишенных упакованных в
них смыслов.

Толстой был способен – и это во многом определило широту и глубину
раскрытия его таланта – видеть происходящее внимательно, но
нерефлексивно!

Современная западная философия принципиально не допускает
возможности контроля внимания без рефлексии, а если и допускает, то
только в форме бессознательных процессов.

То есть в современной философии нет ни теоретического, ни
психологического аппарата, позволяющего намеренно управлять своим
вниманием без привлечения рефлексии, только в отдельных техниках
современной психотерапии такая техника используется.

Толстой считал способность восприятия происходящего без привлечения
разума данностью (данным богом, культурой – не важно), тем,
что уже в человеке есть, тем, что уже живёт в нём и им как
унаследованная традиция.

Поэтому свою способность внимать, не размышляя, потому что
размышления только запутывают и искажают происходящее, Толстой так же
принимал за унаследованную способность человека, русского
человека, как и способность русского работника работать, не
размышляя.

То есть работать и воспринимать нерефлексивно!

То есть работать и воспринимать вне координации языка, рассудка, разума.

То есть работать и воспринимать вне соотнесения происходящего с
субъектом деятельности.

В западной культуре это невозможно. Западный труд – это труд,
осуществляющийся в постоянном соотнесении всех элементов
происходящего с субъектом этого труда, это совокупность действий,
разворачивающихся в пространстве и времени, скоординированными
отслеживающим себя человеком.

Я вижу дерево.

Я сознаю себя.

Я сознаю себя, видящим дерево.

Поэтому содержанием труда человека западной культуры является
максимальное расширение, максимальное проявление в пространстве и
времени данного действия (работы) действующего (работающего)
индивидуума.

«Драйв» западной культуры – в широте контролируемого охвата, в
максимальной распростёртости вовне себя, в полной вывернутости
наизнанку, в тотальной выпотрошенности всего возможного
содержания личности в континууме действия.

Чем больше человеку удалось «захватить» своим действием пространства
и времени существующего, тем успешнее его действие, тем оно
более культурно.

Понятно, что наиболее объективным критерием такой выпотрошенности
является предметное, то есть воплощённое, реализованное
содержание.

Именно в этом случае пользой, выгодой, результатом действия
становится полученный продукт, например, стог скошенной и высушенной
травы, стог сена.

Причём этот продукт, в данном случае – стог сена, обязательно должен
получить своё общественное подтверждение, должен быть
втянут в общественное действие – продажи, потребления и т.д.,
поскольку именно его обобществление подтверждает значение
действий индивидуума.

Человек, с увлечением работающий «в стол», как известный герой
Воннегута, воспринимается обществом (запада) как сумасшедший, как
тот, кто своим действием не максимально расширяет горизонт
своего существования, а максимально сужает его.

Поэтому олимпийский девиз «выше, быстрее, сильнее» (не помню точно)
как нельзя лучше подходит для западного общества.

Но совсем не подходит для характеристики русского труда и русского общества.

Толстой увидел особенность русских и попробовал объяснить эту
особенность специальным призванием русских, которое хорошо
объясняло и специфику труда русских, и саботаж нововведений; более
того, это позволило обратить внимание на скрытую особенность
культуры, а именно на способ жизни культуры как традиции,
передаваемого из поколение в поколение опыта.

Опыт поколений живёт в человеке как данность, которой можно жить и о
которой можно ничего не знать, как, собственно, и жили
русские мужики времён Толстого.

И можно жить этой традицией, узнав её в себе – не разумом, не
размышлением, не рефлексией, а самим опытом своих действий, то
есть целостностью себя, вниманием себя, лишенным каких бы то ни
было представлений, смыслов, значений о том, чему ты
внимаешь.

Это и есть русская феноменология, когда внимание принципиально
нерефлексивно, точнее, когда внимание развёрнуто не к
отслеживанию происходящего в соотнесении с субъектом, как в культуре
запада, а когда внимание «уравнивает» всё отдельное в единстве
происходящего.

Рассмотрим это на примере косьбы.

Западный способ косить представляет собой процесс, отслеживаемый и
корректируемый всей совокупностью движений, отнесённых к
косящему; архимедовой точкой каждого движения косаря является
координация всех отслеживаемых элементов: положения тела,
длины косы, поверхности земли, состояния и вида травы и пр. в их
отнесённости к отслеживающему; доминирующим тензором
континуума происходящего становится для западного человека
отнесённость всего к себе.

Локус внимания помещён в отслеживающую инстанцию, которую философы
называют «я» или осознанием.

Здесь можно заметить, что западная философия очень точно
воспроизводит собой и описывает тип деятельности, традиционный для
западной культуры.

Но он совершенно неприменим для описания и восточного, и русского
типов деятельности (неприменим для описания именно специфики
этих типов, а не вообще для их описания, всё же базовые
элементы этих культур идентичны, хотя и по-разному координируются
каждым модусом).

Если для западного человека характерно стремление максимально
раскрыться, проявиться в действии, задействовать максимальное
количество элементов существующего, как сказал бы Щедровицкий,

то для восточного человека характерно стремление максимально
раскрыть, проявить элементы существующего и максимально скрыть
элементы своей личной истории.

Поэтому в «восточной» косьбе локусом контроля, или доминирующим
становится гармоничное сочетание элементов действия: того же
тела косящего, косы, земли, травы и пр. как скоодинированных
между собой безличных (в том числе и даже прежде всего – тела
косящего) элементов.

Русские тоже косят по своему.

Координирующим элементом русской косьбы становится забытьё, дрёма, живой сон.

Забытьё – это не перфекционизм координации раскрывающегося «я»
человека и не безличность всех элементов процесса косьбы, а
расформирование всех элементов из их статуса отдельных элементов
в один и тот же элемент, элемент стихии, который,
собственно, отдельным элементом и не является, поэтому употребляется
здесь в древнем смысле того, в чём всё отдельное плавает как
в стихии, в одном, единстве всего.

Русским, как и зайцам из известной песни, должно стать «всё равно»,
для русских косьба – «жуткий, смертный час» исчезновения,
смерти всего как отдельного; в предметном смысле русский
действует наоборот – он не отделяет одно от другого, а возвращает
отделившееся обратно в жизнь, превращает траву в
«трын-траву», в волшебную траву жизни.

Если на западе смерть косой выкашивает достигшее своего предела
жизни всё отдельно живущее, то русская коса возвращает всё – и
траву, и кочку, и косаря во «всё – равно» одной жизни.

Это и есть результат русской работы, русского дела – воление жизни,
живая связь со стихией становления, возвращение
отделившегося в единство, растворение травинок отдельных жизней в сноп
живого.

Если это удаётся, то всё остальное – уже как получится, как бог
даст, авось как-нибудь.

Результат труда западного человека – сноп скошенной им травы – будет
перед его глазами как видимый и осязаемый продукт усилий;
затылком же он будет чувствовать трансцендентность стихии,
экзистировавшей в нём и через него во время труда.

Результат труда восточного человека – сноп скошенной им травы –
будет перед его глазами как видимый и осязаемый продукт
взаимодействия с миром, в котором проявилась сила этого
взаимодействия, в котором ему удалось позволить проявиться этой силе,
удалось не помешать скоординироваться элементам; затылком же
он чувствует давление своей личной истории, искажающей
взаимодействие элементов.

Результат русского труда – сноп скошенной им травы – видит только
затылок русского, который, особенно если его почесать, может
быть как-нибудь поможет в том, чтобы этот сноп не только не
развалился, но и вообще был использован.

Перед глазами же русского – действительный результат его труда –
совершившееся в забытьи воление жизни, живая связь всего в
стихии творения.

Совершенство труда запада – в предметной координации и
завершенности, в полном соответствии уникальности условий и своеобразия
личности человека, в их эффективном взаимодействии, в котором
эта личность получает максимальное выражение, максимальное
осуществление.

Стог как артефакт совершенства действия, как искусство человека, как
триумф человеческого.

Совершенство труда востока – в полной координации элементов труда,
наименьшим образом подвергшегося влиянию своеобразия
осуществляющего этот труд человека.

Стог как совершенство естества, искусство мира, неотличимость
человеческого от нечеловеческого, как отсутствие человека, от
китайского «пресного» стога, сливающегося с пейзажем за счёт
подчинения себя ему, до японского «изящного» стога, который не
сливается с пресностью, а выявляет и поднимает на новую
высоту сложность и изящество окружающего.

И, наконец, совершенство русского труда заключается в самом факте
забытья, в живом сне происходящего, в котором трава, кочка,
космогор, косарь, коса живут одной жизнью, превращаются в одно
целое, единство многообразного, в котором не человек
забылся, а всё забылось, всё забыло себя как отдельное, где кочка
– не препятствие, требующее изменение уровня контроля,
характера движений и пр., а элемент, погруженный в сон жизни.

Косарь так же не связан с этой кочкой, как с косой, которую держит в
руках, обкашивая кочку, русский её не видит, поднимаясь
вверх по косогору, русский его не помнит, как «Платон Каратаев
не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад. Он
не понимал и не мог понимать значения слов, отдельно взятых
из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением
неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но
жизнь его, как он сам смотрел на неё, не имела смысла как
отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого,
которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались
из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как
запах отделяется от цветка.»

Теперь мы лучше можем понять, что такое благополучие народа.

Запад благополучен тогда, когда человек получает максимальное
раскрытие своих личных, индивидуальных особенностей, которые
становятся для него мерой всех вещей.

«Человек – мера всех вещей», «я сам», «будущее зависит от тебя».

Восток благополучен тогда, когда человек способствует максимальному
раскрытию особенностей окружающего его мира, которые
становятся для него мерой всего.

«Всё под небесами», «мир сам».

Русские благополучны тогда, когда могут забыться, когда всё, что они
делают, становится для них волением жизни, творением
единства происходящего, стихией живого, что и является
единственной мерой русского.

«Всё – жизнь».

Так что благополучие достатка – лишь один из модусов благополучия и
далеко не доминирующий даже для западной культуры, потому
что «золотой век» для неё – не век изобилия достатка, а век
изобилия возможностей реализации, век родившейся мечты, век
открытия новых путей, век расширения горизонта.

Осуществив мечту, пройдя путь, достигнув горизонта, при полном
изобилии западное общество болеет.

Восток благополучен благополучием мира: устойчивостью благоприятной
погоды, урожайностью, отсутствием болезней, ослаблением
привязанностей, рождением просветлённых.

Болеет восток болезнями мира: стихийными бедствиями, пожарами,
голодом, ожесточением сердец и пр.

Русские благополучны тогда, когда их труд позволяет им волить жизнь;
если же этот труд чрезмерен или технологически
нетрадиционен, русские не могут забыться и как следствие – вообще не
могут работать, их труд становится чудовищно непроизводителен;
русские болеют невозможностью быть одним и необходимостью
быть отдельными.

Русская тюрьма, русская болезнь – футляр существования.

Наша страна, наш народ благополучен не достатком существования, не
запасами углеводородов, земли, воздуха и воды; совсем нет, мы
благополучны живущей в нас возможностью дремоты, живого
сна.

Втягиваясь другими и втягивая самих себя в выживание, в борьбу за
достаток, в конкуренцию существования как своё главное, а не
просто необходимое дело, мы отдаляемся от своего
действительного, основного и единственного ресурса, который наиболее
отличает нас от востока и запада, а именно: от живущего в нас
самого древнего и поэтому самого могущественного опыта
человека, насчитывающего миллионы лет истории, – опыта единства
всего живого.

Поэтому наше внимание должно быть направлено прежде всего на
нахождение живого единства разнородного, на нахождение живого
единства отдельного, на нахождение живого единства всего сущего,
что единственно и наполняет нас непобедимой силой жизни.