Онтологические прогулки

Продолжим собирать оставленный нам нашими предками опыт самопонимания.

«Авторская исповедь» Гоголя.

«Не менее странно также – из того, что я ярко выставил на вид наши
русские элементы, делать вывод, будто я отвергаю потребность
просвещенья европейского и считаю ненужным для русского
знать весь трудный путь совершенствованья человеческого. И
прежде, и теперь мне казалось, что русский гражданин должен знать
дела Европы. Но я был убеждён всегда, что если при этой
похвальной жадности знать чужеземное, упустишь с виду свои
русские начала, то знанья эти не принесут добра, собьют, спутают
и разбросают мысли, наместо того, чтобы сосредоточить и
собрать их. И прежде и теперь я был уверен в том, что нужно
очень хорошо и очень глубоко узнать свою русскую природу и что
только с помощью этого знанья можно почувствовать, что
именно нам следует брать и заимствовать из Европы, которая сама
этого не говорит. Мне казалось всегда, что прежде, чем
вводить что-либо новое, нужно, не как-нибудь, но в корне узнать
старое; иначе примененье самого благодетельнейшего в науке
открытия не будет успешно.»

Просто и точно – «нужно очень хорошо и очень глубоко узнать свою
русскую природу».

И Гоголь одним из первых начал это делать – узнавать свою русскую
природу, которая живёт тобою или которой ты живёшь, но которой
ты не знаешь.

Не знаешь потому, что для того, чтобы жить в культуре, знать её не
нужно, не важно – на востоке, западе или руси.

Не нужно только до определённого момента, когда это знание
становится не только желаемым, но необходимым. Для русской культуры
такой момент настал к началу 19го века.

Для того, чтобы приступить к хорошему и глубокому узнаванию своей
собственной культуры, необходимо, по Гоголю, находиться в
«покойном расположении», не имея никаких предубеждений, и ни в
коем случае не находиться в состоянии «странного
раздражения», которое появляется «вследствие заготовленного вперёд
взгляда».

Как мы видим, даже во время Гоголя, когда, как кажется сейчас,
русские только-только приступили к реализации такой сложной,
такой долгой, такой трудоёмкой работы, как самопонимание, уже с
избытком хватало и предубеждений, и вперёд установленных
взглядов, и вызванного ими раздражения.

Я не буду здесь подробно останавливаться на том, как именно
воспринимало тогда и воспринимает сейчас большинство читателей
произведения Гоголя, скажу кратко: как юмор и сатиру; и читатель
прав – произведения Гоголя действительно смешны и сатиричны.

Но тот, кто воспринимает только это, пропускает в Гоголе, а,
следовательно, и в себе то, что порождает этот юмор и сатиру,
пропускает то «спокойное расположение», или как говорил Декарт,
«великое безразличие бога и человека», которое только и даёт
жизнь этому юмору, и этой сатире, и многому другому, что
наполняет произведения Гоголя.

Приглядимся к этому «спокойному расположению».

«Причина той весёлости, которую заметили в первых сочинениях моих,
показавшихся в печати, заключалась в некоторой душевной
потребности. На меня находили припадки тоски, мне самому
необъяснимой, которая происходила, может быть, от моего болезненного
состояния».

Мы помним эту тоску и у Чехова, и у Блока, и у Толстого, тоску
русского человека, жизнь которого становится всё больше и больше
похожей на панцирь, тоску, которая заставляла их отвращаться
от футляра существования к тому, что безвозвратно теряется
в определённости этого футляра, например, к небу.

Гоголь, испытывая тоску, русскую тоску необходимости подчинения
формам пространства, времени, причинности, оживлял её, то есть
самого себя тем, что

«Выдумывал целиком смешные лица и характеры, поставлял их мысленно в
самые смешные положения, вовсе не заботясь о том, зачем
это, для чего и кому от этого выйдет какая польза. Вот
происхождение тех самых моих произведений, которые одних заставили
смеяться так же беззаботно и безотчётно, как и меня самого, а
других приводили в недоумение решить, как могли человеку
умному приходить в голову такие глупости.»

Не стоит, конечно, придавать буквальный смысл гоголевскому слову
«выдумывал»: это не выдумка, это, как говорил Пушкин,
«способность угадывать человека и несколькими чертами выставлять его
вдруг всего, как живого.»»

Угадывать или, собственно, видеть, или, ещё точнее, дремать и видеть живой сон:

«Я никогда ничего не создавал в воображении и не имел этого
свойства. У меня только то и выходило хорошо, что взято было мной из
действительности. Угадывать человека я мог только тогда,
когда мне представлялись самые мельчайшие подробности его
внешности. Я никогда не писал портрета, в смысле простой копии.
Я создавал потртрет, но создавал его вследствие соображенья
(собирания вместе образов, деталей), а не воображенья. Чем
более вещей принимал я в соображенье (то есть удерживал
одновременно во внимании), тем у меня верней выходило созданье.
Мне нужно было знать гораздо больше, сравнительно со всяким
другим писателем, потому что стоило мне несколько
подробностей пропустить, не принять в соображенье – и ложь у меня
выступала ярче, нежели у кого другого. Этого я никак не мог
объяснить никому…»

«Все только удивлялись тому, как я мог требовать таких мелочей и
пустяков, тогда как имею такое воображение, которое может само
творить и производить. Но воображенье моё до сих пор не
подарило меня ни одним замечательным характером и не создало ни
одной такой вещи, которой где-нибудь не подметил мой взгляд
в натуре.»

Заметьте, как странно работает «русское творчество»: нужно
максимальное количество действительных деталей и полное отсутствие
воображения! Как это похоже на косьбу в описании Толстого,
которого особенно удивило отсутствие каких бы то ни было
изменений при переходе от скашивания ровного места к обкашиванию
кочки, переходе, при котором представляется обязательным
изменение контроля.

Удивительно для Толстого то, что этого контроля вообще нет, а вот
«соображенье» действительности при этом полностью
присутствует!

То есть русский ухитряется всё видеть, ничего не видя как отдельное,
всё замечать, ничего не выделяя; русский не может работать
«спокойно», то есть забываться в работе, если у него есть
хоть какое-то предубеждение: если он выделит кочку как
отдельный, выделенный предмет своей работы, то он не сможет
пребывать в забытьи, если он выделит некоторые черты персонажа
вопреки другим, то выступает ложь.

«Почти у всех писателей, которые не лишены творчества, есть
способность, которую я не назову воображеньем, – способность
представлять предметы отсутствующие так живо, как бы они были пред
нашими глазами. Способность эта действует в нас только
тогда, когда мы отдалимся от предметов, которые описываем. Вот
почему поэты большею частью избирали эпоху, от нас
отдалившуюся, и погружались в прошедшее. Прошедшее, отрывая нас от
всего, что ни есть вокруг нас, приводит душу в то тихое,
спокойное настроение, которое необходимо для труда.»

То есть в состояние дрёмы, забытья, когда внимание, поддерживаемое
тоской, направлено на удерживание максимального количества
деталей действительности, которые группируются и соединяются
не воображением, а … но дадим слово самому Гоголю:

«предмет мой была современность и жизнь в её нынешнем быту… Но я
видел в то же время, что, изображая современность, нельзя
находиться в том высоко настроенном и спокойном состоянии, какое
необходимо для произведения большого и стройного труда.
Настоящее слишком живо, слишком шевелит, слишком раздражает;
перо писателя нечувствительно и незаметно переходит в сатиру.
Но, странное дело! Среди России я почти не увидал России.
Словом – во всё пребыванье моё в России, Россия у меня в голове
рассеивалась и разлеталась. Я никак не мог её собрать в
одно целое… Но как только я выезжал из неё, она совокуплялась
вновь в моих мыслях целой…»

То есть действительность необходимо не воспринимать непосредственно,
а удерживать во внимании детально. Заметьте, Гоголю тихое,
спокойное и высоко настроенное состояние нужно для того,
чтобы, как минимум, не раздражаться и не переходить в сатиру,
так как раздражаешься, когда у тебя есть предубежденье, что
русское – это вот то-то и то-то, это хорошее русское, а то –
плохое и пр.

Но Гоголь ведь не полагает себя знающим действительно русское, он
полагает себя стремящимся увидеть русское в том многообразии
действительности, которое удерживается его вниманием. Но как
его увидеть?

«А между тем никогда ещё до сих пор не чувствовал я так сильно
потребности знать современное состояние нынешнего русского
человека …нужно как бы щупать собственною рукою всякую вещь, не
доверяя никому. Я не мог быть без этих сведений. Нужно, чтобы
русский читатель действительно почувствовал, что выведенное
лицо взято именно из того самого тела, из которого создан и
он сам, что это живое и его собственное тело. Тогда только
сливается он сам со своим героем… Это полное воплощение в
плоть, это полное округленье характера совершалось у меня
только тогда, когда я заберу (соберу) в уме своём весь этот
прозаический существенный дрязг жизни, когда, содержа в голове
все крупные черты характера, соберу в то же время вокруг его
всё тряпьё до малейшей булавки, которое кружится ежедневно
вокруг человека, словом – когда соображу всё от мала до
велика, ничего не пропустивши. У меня в этом отношении ум тот
самый, какой бывает у большей части русских людей, то есть
способный больше выводить, чем выдумывать.»

Вот в чём максимум спокойного состояния, то есть полного отсутствия
предубеждений, – тебе удаётся соединить полноту
действительности без малейшего упущения, которое (упущение) неминуемо
произойдёт, если есть хоть капля возмущения, раздражения, так
вот, тебе удаётся соединить полноту действительности с
намерением глубокого узнавания, угадывания русской природы,
русского человека!

Только не зная заранее, ты узнаешь.

Только ничего не предполагая, ты уверен.

Мы так любим читать Гоголя не потому, что он нас смешит юмором или
удовлетворяет нашему раздражению сатирой, мы прежде всего
читаем Гоголя потому, что узнаём самих себя, мы смеёмся
встретившись с живым собой, мы рады самим себе живым!

Мы не узнаём себя в Собакевиче или Плюшкине и не находим в себе
что-то от Коробочки или Манилова; совсем нет: мы узнаём себя в
себе, потому что полнота действительности, от самого малого
до самого крупного наполняет нас нашей же жизнью, не жизнью
персонажа, а самой жизнью; это веселит нас независимо от
нашей воли и нашего понимания.

Эта полнота действительности без малейшего предубеждения и вперёд
установленного взгляда относительно нашей природы и открывает
шлюзы жизни, мы узнаём, угадываем в себе живое, не можем его
не заметить.

Гоголь – это веселие единения с собой.

Гоголь – это юмор живого воплощения.

Гоголь – это радость узнавания жизни.

Гоголь – это преодоление ненавистного разделения.

Гоголь – это звенящий дрязг жизни.

Гоголь – это живой смех русского в нас.

Вся Россия читала Гоголя, и вся Россия вытирала об него ноги!

Он оживлял нас как русских, а мы читали ему нотации, какие должны быть русские.

Он заставлял нас смеяться жизнью, а мы смеялись над его жизнью.

Он объединял нас всех в одном, мы как один отделялись от него.

Он давал нам жизнь, мы отбирали её у него.

Он показывал нам наше совершенство, мы глумились над его убогостью.

Он нам говорил, мы ему вещали.

Он открывал нам себя, мы от него закрывались.

В нас он видел себя и ужасался.

Мы видим себя в нём и боимся, что мы такие.

Мы точно чувствуем, что в Гоголе «венцом всех эстетических
наслаждений осталось свойство восхищаться красотой души человека
везде, где бы он её ни встретил».

Мы точно чувствуем, что Гоголь – это живое русское, это живые мы сами.

Какая ирония – читая Гоголя, мы веселимся, радуемся и смеёмся себе
живым, а думаем, что смеёмся над самими собой как мёртвыми
душами!

Как стерпеть это писателю?

Как не заболеть?

Как не отложить перо?

Гоголь поверил нам в том, что он – юморист и сатирик, что он смеётся
низкому в нас и обличает несправедливость; Гоголь поверил
нам в том, чему сам никогда не верил – тому, что его
беззаботный и безотчётный смех рождён высмеиванием дурного!

Мы внушили Гоголю, что теперь – когда он стал известным писателем,
он должен стать серьёзным, он должен служить обществу:

«На этот раз и я сам уже задумался серьёзно: зачем и для чего
делаешь? Я увидел, что в сочинениях моих смеюсь даром, напрасно,
сам не зная, зачем.»

Вся Россия смеялась беззаботно и безотчётно, даром, напрасно, сама
не зная, зачем, как смеются дети, потому что смеялась,
радовалась тому, что чувствовала себя живой, читая Гоголя.

И смеётся и радуется до сих пор; это и есть основное служение
Гоголя, служение, существо которого очень тонко и точно чувствовал
Гоголь.

А именно: если читатель полностью сливается с героем, если
происходит «полное воплощение в плоть», если удаётся не пропустить ни
одной малейшей детали и собрать полноту и округлость
характера, то УГАДЫВАЕТСЯ ЧЕЛОВЕК.

То есть читателю удаётся «угадать себя человеком, то есть угадать,
что он должен в таких и таких случаях сказать, с удержаньем
самого склада и образа мыслей и речей».

При этом, обратите особое внимание, друзья, угадать не то, что есть,
а угадать то, что человек сам волен угадать в этой
удержанной полноте действительности! В действительности, которая не
только полна, но в которой – совершенно отсутствует какое бы
то ни было предубеждение, какой бы то ни было вперёд
установленный взгляд!

Читатель волен угадывать себя таким, каким он может быть в этой
действительности.

Читатель совершенно свободен.

И это делает его совершенно беззаботным и безотчётным, живым
напрасно, без знания «зачем».

То есть мы, как русские, читая Гоголя, забываем всю серьёзность
существования, всю заботу, всё наличное положение вещей, и
оживаем в забытье, дрёме, где всё возможно – скупать мертвецов,
стать важной шишкой – ревизором, волочиться за матерью и
дочерью, принять кошку или оклик по имени за смерть, выбрать
панночку и воевать со своими родными, оседлать ведьму и
отделать её поленом, стащить старую подошву от сапога и спрятаться
в самом отдалённом месте в бурьяне, с кем-нибудь сдружиться
или вдрызг рассориться.

Читая Гоголя, мы снимаем оковы принятых ограничений пространства,
времени, причинности, мы снова становимся вольны передвигаться
на печке, если нам лень идти, мы снова молоды – беззаботны
и безотчётны, у нас снова – всё впереди и всё даром, и нам
это – хорошо.

Потому что быть живым – хорошо.

Потому что быть живым – весело.

Существенно при этом то, что отсутствие какого бы то ни было
предубеждения делает наш выбор свободным, и мы выбираем смех жизни,
радость живого.

Если же предубеждение есть, если мы в этой действительности что-то
одно предпочитаем другому заранее, вперёд, то наш смех
неминуемо переходит в печаль, потому что мы теряем волю жить
полностью, потому что нам приходится что-то выделять как
особенное, что для русского – смерть.

«Если смеяться, так уж лучше смеяться сильно и над тем, что
действительно достойно осмеянья всеобщего. «В «Ревизоре» я решился
собрать в кучу всё дурное в России, какое я тогда знал, все
несправедливости… и одним разом посмеяться над всем. Но это,
как известно, произвело потрясающее действие. Сквозь смех,
который ещё никогда не появлялся во мне в такой силе,
читатель услышал грусть. Я сам почувствовал, что уже смех мой не
тот, какой был прежде…»

Гоголь поверил нам, что в действительности есть что-то серьёзное и
важное – коррупция, обман, глупость, хвастовство и пр., и
действительность приобрела черты окончательности,
определённости, которая неминуемо русским воспринимается как «холод,
пустота, страх».

Выделяя, убиваешь.

Гоголь поверил нам и перестал писать.

Перестал писать потому, что «писатель-творец творит творенье своё в
поученье людей. …кто создаёт, тот должен уже потрудиться
недаром. Нужно, чтобы в созданье его жизнь сделала какой-нибудь
шаг вперёд и чтобы он, постигнувши современность, ставши в
уровень с веком, умел обратно воздать ему за наученье себя
наученьем его. Возвратить людей в том же виде, в каком и
взял, для писателя-творца даже невозможно.»

Пока люди возвращались из чтения его сочинений беззаботно и
безотчётно весёлыми, живыми, Гоголь писал; когда они стали
раздраженными и жестокими, он перестал.