Онтологические прогулки

Друзья, вы видите, что мы постепенно втянулись в то, о чём раньше
нельзя было даже подумать как необходимом, а именно о работе
по восстановлению действительного содержания русской
литературы, того её содержания, которое оказалось в общественном
восприятии замазанным, искаженным теми многочисленными агентами
общественного влияния, которые в самом широком смысле
называются интеллигенцией и которые являются посредниками между
писателями и читателями.

Они подают нам – читателям произведения писателей вместе с очками
для чтения, очками, линзы которых фокусируют наше восприятие
на том, что полагается существенным этим самым посредникам,
но не писателям.

Эти общественные посредники искренне полагают, что они лучше всех
понимают то, что написано писателями, ведь критика – их
профессия.

Белинский так подал Гоголя, что тот вскоре уже не смог писать
вообще, а то, что написал, сжёг, потому что общественное
восприятие, обработанное посредниками, не могло уже слышать
действительного содержания говоримого Гоголем.

Как возмущался Белинский «лирическими отступлениями» Гоголя,
принимая их за лишние и неуместные, при этом Белинский подменил нам
Гоголя собой так, что русское Гоголя исчезло в «русском»
Белинского, как русское Толстого исчезло в «русском» Гиренка.

То есть мы, русские, до сих пор не знакомы с русским Гоголем,
русским Толстым, русским Хармсом, потому что читаем и знаем их по
уже установленным в нашей культуре нормам восприятия,
которые мы принимаем за само собой разумеющиеся только потому, что
эти нормы функционируют в нашем обществе как само собой
разумеющиеся.

Кто же установил эти нормы, например, нормы восприятия Гоголя и
Толстого? Ответ также прост, как и точен: эти нормы установили
«странно раздраженные» люди типа Белинского, которым был
интересен и нужен не сам Гоголь или Толстой, а только
возможность использовать общественный резонанс их произведений в своих
исключительно благородных целях – спасения народа из грязи,
возрождение в этом же народе чувства человеческого
достоинства, просвещении и пр.

Поэтому когда говорят, что время всё расставляет всё по своим
местам, что история мудра и прочее в том же духе, то мне
становится смешно, мне весело смотреть на этих профессоров философии
и истории, литературоведов и искусствоведов, которые читают
Гоголя и Толстого по чуждым для этих писателей нормам
восприятия и при этом кивают на неумолимо расставляющее всё по
своим – достойным, как им кажется, местам время, и важно
почёсывают свои умудрённые затылки.

Гоголя запихнули на полку юмора и сатиры Белинский и К., вместе с
теми, кому было лень смотреть своими глазами и думать своим
умом тогда, в начале 19го века и сегодня, в начале 21го века.

Это не время, а мы с вами сделали из Гоголя обличителя язв
тогдашнего российского общества, потому что нам ближе злорадство и
зависть, а не смех самой жизни.

Это не время, а мы с вами превратили Толстого в резонёра и
морализатора, попавшего под влияние гордости и борющегося с церковью
за обладание истиной, потому что именно гордость не
позволяет нам стать проще и признать полноту своего непонимания
русской культуры.

Это не время, а мы с вами видим в Чехове писателя трагедии лишних
людей, несчастной судьбы отживающего поколения, потому что
сами чувствуем себя лишними и несчастными в своей собственной
стране и культуре.

Но только не наши белинские: они-то лишними себя точно не чувствуют,
потому что именно они не только видят нас лишними, но и
полагают своим долгом, своей главной общественной задачей, даже
призванием, – внушать нам это.

Представьте себе Гоголя, когда на него смотрит вся страна (конечно,
в лице этих самых раздраженных людей) и стройным хором
говорит (а то и кричит): давай его (русский народ, который НАДО
вытащить из навоза)! ату! обличай! смейся! хохочи! так его!
ещё сильнее! ещё беспощадней!

Но Гоголь не сдался!

В отличие от нас с вами; мы до сих пор участвуем в этой охоте на
русского, в этой травле русского, мы сдались, и, поэтому знаем
«раздраженного» Гоголя, а спокойного, тихого, высоко
настроенного, то есть русского Гоголя не знаем.

А Толстой!? Сколько труда, мыслей, наблюдений, переживаний,
направленных на поиски русского, он нам оставил? И что? Мы
превратили его в глыбу, в которой надолго спрятали всё то русское,
что он нам показал.

Друзья, не принимайте ничего как само собой разумеющееся, оставьте
предубеждения, отбросьте вперёд установленные взгляды,
забудьте о белинских, гиренках и яфаровых, послушайте саму жизнь,
саму русскую жизнь, которой так много у Гоголя, Толстого,
Чехова, Тургенева, которой наполнена вся русская литература и
культура.

Как говорил Мамардашвили: послушайте вздорного старика Толстого, и
вы, если повезёт, услышите то, что слышал он.

А если не слышите Толстого, слушайте других, но прежде всего –
самого себя, потому что русская жизнь внутри вас, только она
искажена раздражением и тревогой, которые мешают нам больше
всего тем, что загораживают от нас жизнь.

Полностью помешать они нам не могут, но всё же мешают: раздражение и
тревога не дают нам испытать полноту жизни, без которой
добраться до русского трудно, если не невозможно.

«Я не совращался со своего пути. Я шёл тою же дорогою. Предмет у
меня был всегда один и тот же: предмет у меня был – жизнь, а не
что другое. Жизнь я преследовал в её действительности, а не
в мечтах воображения.

…от малых лет была во мне страсть замечать за человеком, ловить душу
его в малейших чертах и движеньях его, которые пропускаются
без вниманья людьми…

Мне казалось даже необходимым и в нынешнее время это распространение
известий о России посредством живых фактов…

Я думал, что теперь, более чем когда-либо, нужно нам обнаружить
наружу всё, что ни есть внутри Руси, чтобы мы почувствовали, из
какого множества разнородных начал состоит наша почва, на
которой мы все стремимся сеять, и лучше бы осмотрелись прежде,
чем произносить что-либо так решительно, как ныне все
произносят.

Словом, я думал как дитя; я обманулся некоторыми: я думал, что в
некоторой части читателей есть какая-то любовь. Я не знал ещё
тогда, что моё имя в ходу только затем, чтобы попрекнуть друг
друга и посмеяться друг над другом. Я думал, что многие
сквозь самый смех слышат мою добрую натуру, которая смеялась не
из злобного желанья».

Смеяться можно по-разному, мы свой смех подчинили злобному желанью –
злорадству, и поэтому до сих пор обманываем других, и себя
и клевещем на Гоголя.

В нас нет любви.

Кому удастся освободиться от каких бы то ни было предубеждений, кому
посчастливится не иметь вперёд установленного взгляда, кто
удержит в соображенье (внимании) великое множество
разнородных начал, из которых состоит русская почва, кто не выделит
великое рядом с малым, кто будет со всем миром, тот будет
смеяться смехом жизни, тот будет смеяться радостью любви, тот
будет русский, и всё вокруг него станет русским, ожившим
русским.

Такой человек прочитает Гоголя по-русски и тем самым вернёт писателю
его действительно честное русское имя.

Продолжим. Обратим внимание на то, что Гоголь назвал «живыми
фактами», – вообще на то, что значит быть современным, например,
современным писателем.

«Предмет мой была современность и жизнь в её нынешнем быту, может
быть, оттого, что ум мой был всегда наклонен к существенности
и к пользе, более осязательной. Чем далее, тем более
усиливалось во мне желанье быть писателем современным.

Все,с которыми мне случилось познакомиться, наделяли меня уже
готовыми выводами, заключениями, а не просто фактами, которых я
искал. Я заметил вообще некоторую перемену в мыслях и умах.
Всяк глядел на вещи взглядом более философическим, чем
когда-либо прежде, во всякой вещи хотел увидать её глубокий смысл и
сильнейшее значение: движенье, вообще показывающее большой
шаг общества вперёд. Но, с другой стороны, от этого
произошла торопливость делать выводы и заключенья из двух, трёх
фактов о всём целом и беспрестанная позабывчивость того, что не
все вещи и не все стороны соображены и взвешены. Я заметил,
что почти у всякого образовывалась в голове своя собственная
Россия, и оттого бесконечные споры».

«Живой факт» – это факт, рассматриваемый во всей его целостности без
малейшего упущения какой бы то ни было детали, пусть самой
ничтожнейшей, и при этом одновременно – полное отсутствие
каких-либо выводов, заключений, предположений.

Это не западная феноменологическая редукция, лишающая все стороны
данного факта их значений с тем, чтобы восстановить первичные
значения.

Это русская феноменология, особенность которой заключается в том,
что ни один предмет, ни одна сторона не лишаются своих
значений, более того, ни одно из значений не признаётся первичным:
все значения, до самого позднейшего, вторичного и
ничтожного, полагаются как равные, как равнозначные в этой целостности
факта.

Поэтому самая незначительная, самая ничтожная деталь целостности
обладает равным со всем целым значением.

В результате западной феноменологической редукции выстраивается
иерархия, выстраивается пирамида предметных значений, в
основании которых лежат фундаментальные первичные значения, или
первоакты (по Гуссерлю), то есть то, на чём основывается всё
последующее.

Если первичным смыслом лошади будет тяговая сила, а телеги – ношение
и перемещение груза, то лошадь надо соединять с телегой
таким образом, чтобы эта тяговая сила могла быть приложена к
телеге.

Я думаю, вы уже догадываетесь, что в русской феноменологии это не
совсем так, точнее, совсем не так: в русской феноменологии
каждая деталь – первична, поэтому груз не меньше телеги, телега
– не меньше лошади, а лошадь – не больше уздечки или
хомута.

Поэтому западный человек запрягает в соответствии с иерархией
значений, то есть предметной иерархией, от первичных предметов ко
вторичным, а русский – в соответствии с отнесённостью
каждого предмета к живому факту, к целостности события, поэтому
русский запрягает долго, ведь у него нет иерархии, каждый
предмет – первичен.

Трудность западного человека в том, чтобы построить иерархию,
лёгкость же заключается в том, что если иерархия построена, то всё
остальное – легко и становится всего лишь делом навыка и
привычки, ведь каждое действие осмыслено в рамках иерархии.

Преимущество русского в том, что иерархия ему не нужна (и даже
невозможна, попробуйте спросить ямщика или просто крестьянина
(правда, где их сегодня взять?), что важнее в запрягании –
уверен, сможете написать книгу, как это сделал Нилогов,
спрашивая у русских, что такое русская философия), он может начать с
чего угодно, например, запряжет лошадь, не открыв сарай,
после чего её распряжёт, откроет сарай и снова запряжёт;
русскому трудно сформировать привычку, то есть найти смысл в
последовательности действий, ведь всё – равно.

И особенно трудно русскому, когда он в так любимом Белинским
«здравом рассудке и положительном уме», тогда как западному
человеку это как раз.

Легко же русскому, когда он в дрёме, забытьи, живом сне, в котором
работа делается сама собою, потому что тогда сам предмет
занимает своё место, когда запрягается само, так что нельзя даже
понять, кто кого запряг: человек – лошадь, или лошадь –
сама себя.

Вот в чём так силён Гоголь – в том, чтобы показать жизнь всех без
исключения предметов, признаков, свойств, элементов
действительности, причём жизнь этих предметов и свойств не в иерархии
значений целостности, а жизнь каждого предмета самого по
себе – каждый (важный и ничтожный) предмет может попасть в
мешок к расторопной бабе или на приём к царице – в живой
целостности события.

«Живой факт» – это именно факт с ожившей иерархией, факт изменений,
факт нового, современный факт.

Вот что имел в виду Гоголь, прося всех, кто хочет и может, писать
ему об этих фактах.

Вот что имел в виду Гоголь, когда говорил о том, что он современный писатель.

Вот что имел в виду Гоголь, когда говорил о том, что единственным
предметом его является жизнь: «жизнь я преследовал в её
действительности».

Вот где волшебство русской жизни, её развитие, в том числе
культурное, общественное, историческое, – в живый фактах
действительности, то есть событиях, в которых произошло преодоление
установленной иерархии значений.

Преодоление, которое произошло в результате живого, свободного
действия, игры жизни, жизни самих предметов, среди которых и
человек, как хранитель соображенья (удерживания внимания на всём
многообразии) и пустота предубежденья.

И эта жизнь не экзистенциальна, поскольку она не трансцендентна ни
предметам, ни человеку; точно так же эта жизнь не
мистериальна, поскольку не содержит в себе никаких ритуалов человека:
ни расшатывания смыслов, ни описания субъектами самих себя
(прошу прощения), ни прочей «бестолковщины», как называет это
Гоголь.

Не революции

Не прокламации

Не редукции в каких бы то ни было формах

Не реформы

Не оживление традиций

Не пение и не крики

Не благородные жертвы

Не низкие доносы

Не вертикали власти

Не совместные молитвы

Не просвещение

Не созерцание

Не прогресс

Не вещание избранных

И даже не нанотехнологии делают русских живыми.

Мы оживаем только в живых фактах.

Русские – это жизнь действительности.

Действительности, в которой ничего не упущено, всё равнозначно, всё
первично и в которой волей человека может быть только воля
жизни.

В следующий раз посмотрим, как воля русского становится живым фактом.